Этот вопрос, как я понимаю, тоже относился ко мне. Я собрал в "дипломат" свое нехитрое добро, да и не было у меня здесь почти ничего. Взял шлифованный кусок нефрита, повертел в руках, ощущая тепло и скользкость камня, мне захотелось выбросить его в окно: ведь это они во всем виноваты! И тут я уразумел, что мне надо делать, чего от меня хотели. Я даже усмехнулся: как умело вытесняли меня из этой реальности.
Я попрощался с Сергеем, который мне не ответил. Вот тебе и друг. Спустился вниз, мимо охранника, тот даже не спросил пропуска, видимо, память обо мне была вычеркнута прочно, вышел на площадь. Теперь мне осталось перейти по подземному переходу и проехать три остановки на троллейбусе. И тут я вспомнил: понедельник - и музей сегодня закрыт.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Метадон я купила у Володи, нарколог, работает в лаборатории и сам употребляет лекарства, привык. Элегантный, можно сказать. Несколько старше своих лет, я всегда думала, что ему к пятидесяти, брюшко торчит и рубашка внизу под галстуком расстегнута, неухоженный, видно. Приятный мужчина, что говорить, только дорого берет.
- Осторожнее с ним, Аллочка. Новый вид, всех побочных действий еще не знаем. Сам, честно скажу, не пробовал. Может, это уже и не метадон вовсе.
- Мне - одному старому человеку, дяде, очень просил. Умирает от рака. Пусть себя в раю хоть в последние дни почувствует.
- Смотри, дозу минимальную сначала. Привыкание большое.
- Что я, не врач?
Зачем мне ему говорить правду! Принесла домой. Андрей дома уже.
- Что, спрашиваю, не в издательстве?
- Носатый выгнал. Заорал: "Чтобы памяти о тебе не было!" Да там меня никто и не помнит, будто никогда не работал. Смешно.
Огорчило меня это. Последнее время ожидала подарочка вроде этого, что от себя таить. Бегает по бабам, а там его терпи. "Дам, думаю, сегодня же, чтобы дома сидел."
- Видишь, какой тебе никчемный супруг достался. Ничего, последний день тебе терпеть.
- А завтра что?
- Завтра в музей Востока пойду. Такую командировку предлагают! Такие деньжищи!
- Куда?
- Кажется, в Сингапур.
- Тебе? Не верится.
- Увидишь. Сразу весь твой узел развяжется. Уж не знаю как, но станет тебе хорошо и спокойно, так я думаю.
"Командировка, деньги, другая подхватит, китаянка - они высокие, в брюках… Нет, сейчас же дам, чтобы ко мне вернулся".
- Выпил бы я сейчас.
- Вот тебе слабое снотворное.
- Что это?
Сказала, что в голову пришло:
- Нозепам.
- Нозепама - таблеток шесть, одна - мне как мертвому припарки.
Не успела я рта разинуть, сгреб всю пачку и выпил. Расслабился, присел на наш диванчик и говорит сонным голосом:
- Потерпи до завтра… Я в такую… в такую командировку отправлюсь… может никогда не вернусь… - запрокинулся и захрапел.
Я сначала внимания не обратила: уснул мужик неудобно, храпит, дело обыкновенное. Смотрю, дергаться стал во сне, как щелкунчик. Судороги, этого мне еще не хватало. Отвернулась на минуту к аптечке, а он как грохнется на пол! Рот разевает - воздуху ему не хватает, почернел. Господи, думаю, сейчас он у меня здесь кончится. Подушку под голову, а сама звоню - "скорую" вызываю. "Скорей, говорю, скорей! Человек умирает!" А от чего умирает? От таблеток моих умирает! Сама виновата.
Сижу, как кукла, в ступоре. Скорую жду. Откроют следствие - криминал. Володю в эту историю втянула, хороший человек пострадает.
И вдруг, как ударило меня. Встрепенулась. Это же мой, родной, весь привычный и душой и телом, кровиночка моя! Потащила его в ванную за ворот - тяжелый какой стал, голова мотается, локтями о дверные косяки стукается, башмаками не умещается. Втянула кое-как, подняла на край ванны, расстегнула рубашку до пояса. Ножа под рукой не было - стала зубной щеткой зубы разжимать, она и сломалась. Тут пчелкой зазудел звонок в передней. Наконец-то приехали.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Красное зарево заката стоит над чадящим городом. Мотоциклисты в красных, синих, золотых, серебряных шлемах проносятся по улицам, которые так наполнены полуголым грязным народом, что, кажется, кишат червями. Так жарко, рубашка липнет к телу. Дышать нечем.
И представляется мне, будто я иду по улице - и лежу распростерт под мокрой от пота простыней одновременно.
То тут, то там - обуглившиеся стропила и провалы окон с черными подпалинами вверху. Полусгоревшая крыша двухэтажного дома. Внизу - решетки закрытых магазинов, на втором этаже - синие ставни. Еще живут.
Живут и внизу, под мостом на реке, уже покрытой рябою тенью. В длинных лодках жизнь все время покачивается, как в колыбели. Будто из детского возраста так и не вышли.
Всюду попадаются дети и обезьянки. Дети продают пестрые пакетики с арахисом и при этом тревожно озираются. Обезьянки выхватывают из рук туристов орешки. Тут же отпрыгивают, щелкают зубами и тревожно свистят. "Они работают на пару". И думаю я - почему-то это очень важно, какое-то удивительное открытие. Надо о них сообщить властям.
Ребенок. Глядит на меня - внимательные взрослые глаза - и пакетик протягивает. Испугался и купил арахис, на всякий случай.
Ребенок взял деньги и отошел, оглядываясь - черные, блестящие. Подозревает.
Кто-то крикнул. Побежал. Подростки брызнули, как горох.
Сразу - рядом белые полицейские машины, школьный желтый автобус. "И правильно! - мелькает у меня в голове. - Они уже могут оказаться террористами. В пакетах - взрывчатка вместо арахиса!"
Всюду бегут полицейские, низкорослые, как дети.
- Господин полисмен, - обращаюсь я к одному из них, - обратите внимание, дети и обезьянки работают на пару, - почему-то надо именно так сформулировать.
Полицейский-ребенок не слушает меня, схватил, завел мои руки за спину, щелкнули наручники на запястьях.
- За что?
- За незаконную торговлю достоянием страны.
- Каким достоянием?
- Арахисом.
Не слушая моих протестов, серые фуражки запихивают меня вместе со всеми - совсем не детьми, в автобус. Заметил, как только схваченных впихивали в автобус, они сразу переставали сопротивляться. Примирялись что ли, как в тюрьме.
В салоне арестованных ожидают, записывают в книгу имя и фамилию. Предлагают бумажный стаканчик пепси-колы. Можешь отказаться - ничего. Затем на каждого надевают бумажный пакет, на пакет клеят этикетку, на этикетку ставят печать.
Двинулся автобус, покачнуло, покатил.
- Куда нас везут? - вслепую спрашиваю соседа.
- На крокодилью ферму, - Тамариным голосом отвечает сосед.
"Зачем?" - упало сердце. "Зачем нас везут на ферму? Надо же везти в городскую тюрьму! В Сингапуре, слышал, современное здание. Даже телевизоры - в камерах. Сразу буду требовать адвоката! Сейчас же подам протест! Зачем на ферму? Я не умею ухаживать за крокодилами!"
Ехали долго. Я сумел незаметно прорвать свой пакет. Автобус резко остановился. Всех откачнуло.
- Выходи!
Вижу сквозь дырочку в пакете, провели всех в распахнутые для нас ворота. Идем мимо проволочной сетки. Внизу зашевелились, зашлепали мощными хвостами. Стоп. Остановились.
Выровняли всех пинками, палками - построились. Отсчитали двадцать человек, и так, в пакетах, спустили одного за другим по деревянному настилу. Внизу - ужасные крики и быстрые проворные движения рептилий.
Нас - остальных провели к другому вольеру. Один за другим скатываются жертвы вниз к этим ужасным бревнам. Снова шлепанье, вопли, стоны и какой-то отчетливый хруст, будто работает молотилка. Кто-то рядом пытается бежать - вслепую. Его тут же застрелили. Видел сквозь дырочку в пакете.
- Теперь твоя очередь!
Я сопротивляюсь из всех сил:
- Нет! нет! еще не моя очередь! Это ошибка, ужасная ошибка! Дайте сказать хоть слово! В конце концов, я готов. Я готов признать свою вину!
- Не надо было возвращаться!
- Но это же несправедливо, господа!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На углу Тверской и улицы Станкевича, в красной гранитной нише сидит мраморный Будда. Поверх и перед нишей, как бы отдуваемый оттуда теплым воздухом, сыплет крупный снег. Я стою перед ним пораженный - в лохматой шапке и дубленке с выпушенным наружу ирландским шарфом. Мимо - прохожие, естественно, не обращая внимания, мало ли какой антикварный магазин еще открылся в теперешней Москве. Но я-то знаю, меня опять зовешь ты. И надо только шагнуть туда.
Меня сразу охватило горячим воздухом. И еще с минуту я стоял под высоким, расписанным синими драконами куполом, совершенно неправдоподобный, в заиндевелой, будто казацкой шапке, на плечах еще таял снег. Сбоку мелькнуло искаженное ужасом лицо желтого монаха. Подумал - привиделось! Я поспешно огляделся. В этом храме я уже бывал. Весь округлый, светящийся Будда, с мягкой укоризненной улыбкой слабо подкрашенного мрамора, смотрел мне куда-то в ноги. Бог мой! Я же не снял здоровенных финских сапог у входа в храм! Я тут же разделся, будто слез с пьедестала, в носках стал еще нелепей.
Бабочкой взмахнуло пестрое кимоно, смешные китайские львы кинулись на меня, темная головка зарылась в пушистый шарф, и две сухощавые ручки обвили мою шею. Китайские львы, ни слова не говоря, подхватили меня и вынесли из храма.
Боже мой, я был готов увезти тебя куда угодно. Но не ожидал, что опять окажусь на московской улице под недоуменными взглядами прохожих. В одних носках, можно сказать, босой на снегу, обнимающий девушку в одном халатике, расшитом желтыми китайскими львами.
- Это твой фокус? - тихо вздохнули львы в моих объятьях.
- А зачем ты меня позвала? - в свою очередь удивился я.
Львы загадочно улыбнулись. И я все понял.
Таксист был, очевидно, поражен видом своих пассажиров. Но, по обыкновению московских водителей, ни о чем не спросил. Я назвал ему адрес. И желтая машина быстро покатила по заснеженным улицам к Сретенке, унося в своем нутре целый прайд счастливых львов, которые урчали и ласкались друг к другу, переплетаясь одним клубком.
Привез нас таксист почему-то к Тане. Но Тамару, похоже, это не удивляло. А вот и хозяйка нам открывает. В беретике.
- Здравствуй. Почему мы к тебе приехали, сам не знаю.
- А там занято, - и улыбается своей извилистой улыбкой.
"Там же Алла, как я забыл!"
- Пусть там и остается, - сказала Тамара, и тоже улыбнулась.
- Узнай, дорогой, - говорит Таня, - мы любим тебя обе. Твоя жена - моя старшая сестра. А я - твоя младшая жена.
Стоят они рядом в кимоно со львами, действительно - сестры. Как это я раньше не замечал?
- Как же так? - удивляюсь я.
- Старый китайский обычай, - с улыбкой объясняет ящерка.
- Я и прежде подозревал. Но это же замечательно! Будем жить вместе!
Тамара по прежнему молчит.
(Таня - услужливая ящерка, младшая жена, предлагает мне чаю. Беру чашку, но там на донышке четкая картинка: мужчина-новорожденный лезет обратно в женщину, которая кричит от боли. Не хочу такого чаю).
- Прежде чем ты станешь этим звонким фарфором, - продолжает Таня, - узнай, что мы два начала - одно существо.
Между тем, Тамара продолжает загадочно молчать.
- Только я - доброе начало.
- А я злое и голодное, - вдруг произносит Тамара мужским голосом. - Хочу тебя. Какая шелковистая у тебя гривка на спине! И вдруг завизжала: - Я ее вырву по волоску!
Уже не Тамара, рычит львиная пасть - и распахивается сладкими тягучими натеками все шире, шире. Шоколадный батон, начиненный помадкой с орехами, раскрылся, издавая свирепый рев, и хочет меня разжевать - и это совсем не реклама приторно сладкого "LION". Черный провал - я падаю, лечу, попадаю между жерновами. Зубчатые колеса механического пианино раздирают мою плоть: живот и спину - ужасно больно! Но мне уже все равно. Я не могу сопротивляться. Я вымазан шоколадом и липну.
- Положите его на живот, - командует кто-то, - давите на диафрагму! Давите!
…Сижу на асфальте у витрины элегантного магазина. Смотрю снизу: кошельки, портфели, женские туфли из змеиной кожи, такое же, с полосками платье. Моя толстая слоновья пятка вывернута наружу гнилым развороченным мясом. На лбу у меня - желвак, опухоль. На шее - вздуваются жилы. Руки сведены, изуродованы проказой. Одна радость. На плечи мне накинут пестрый пиджак с колокольчиками. (Сшил русский писатель Лимонов). Колокольчики звенят. Тону в мелодичном перезвоне.
…Вынырнул посередине реки и - смуглый, блестя на солнце - протягиваю туристам в белом катере мокрую деревянную фигурку Будды. Жесткая, поросшая черным, рука протягивается сверху и бьет меня по голове.
…Ниагарский водопад извергается из меня мощно - и растекается внизу по равнине, где виднеются далекие пальмовые рощи и стада антилоп и жирафов.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Действие переносит меня в голову Спящего. Там в полной темноте светятся цветные огоньки. Похоже на китайский ночной базар.
Подхожу ближе, одновременно чувствую себя лежащем на койке, в нос мне вставлена резиновая трубка. Неприятно. Из нее течет прямо в ноздрю. Вижу, поперек улицы протянут красный плакат с черными иероглифами.
- Что здесь написано? - спрашиваю у плотного торговца в белом колпачке. Кухня на колесах пахнет всеми пряностями, какие есть на свете.
- Can you translate this for me?
- Здесь написано ПОЖИРАЙ РАЙ! - отвечает он неожиданно по-русски.
И я обращаю внимание, что вокруг рядами, перемежаясь с цветными фонариками, висит соблазнительная снедь.
Красновато-золотистые утки по-пекински сладострастно вытянули шеи, подвешенные рядком. Смуглый кордебалет.
Полупрозрачные утки, прессованные, как блин.
Бледные поросячьи рыла взирают на меня, сквозь растопыренные уши просвечивают огоньки свечей. Закрытые глаза, сомнительная улыбка.
- Этот не доживет до утра, - вздыхает какая-то бабьим голосом, с одной стороны жалея, с другой - будто бы рада, что так получится, как она сказала.
- На уколах только и держится, - подхватывает другая. - Нет, не жилец.
Меня охватывает дикая злость и досада. Нет! Так быть не должно! Это абсурд! Как же без меня дальше все будет продолжаться? И все-таки понимаю: внутри меня какой-то я, которого я не очень знаю, но которому сочувствую изо всех сил, то ли обиделся, то ли просто ему надоело, собирает свои пожитки. Отвернулся, уходить собирается.
- Куда ты пойдешь? - спрашиваю.
- Кого-нибудь найду.
- Ты что, обиделся?
- Без меня обойдешься, - такой упрямый затылок.
- Да без тебя я долго не протяну, сам знаешь.
- Не надо было так.
- Что так?
- Путешественник! Отравили тебя. Да и меня накормили.
- Что же из-за этого умирать? Какая-то нелепость!
- А она всегда нелепость.
- За что?
- Надо было по другой версии.
- Но я не хочу! не хочу! Я найду себя! Не покидай меня. Пожалуйста!
- Приговор отменятся, - говорит полицейский в серой фуражке.
- Подожди умирать, - говорит стриженая Тамара.
Это мне?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В полутемном помещении и на узком тротуаре поставлены тесно раскрытые джутовые мешки со стручковым перцем, белым луком, чесноком, белой, как тыквенные семечки, хамсой, рыбешка покрупней, бобы, кукурузные зерна, ячмень, рис - рисинка к рисинке - и все это сухое, солнечное, пряный легкий запах. Внутри, за столиком, солидный китаеза в очках щелкает, как в старину, на счетах и пишет.
Щелкает у меня в мозгу - и я понимаю: я - не хамса и не рис, а лежу в белой кровати в комнате, наполовину освещенной солнцем. В глубине медицинская сестра склонилась над кем-то со шприцем, может быть, надо мной, я не могу определить расстояние.
Созерцаю марлю, прикрепленную на дверях кнопками. Перевожу взгляд - голову повернуть не могу - и вижу на потолке серое в крапинку пятно, похожее на яйцо кукушки. Сколько времени проходит, не знаю.
Надо мной высятся белые столпы медицины. Откуда и когда они появились, не заметил. Консилиум, вероятно.
Человек с хоботом держит мою руку и смотрит на часы на своем толстом запястье.
- Пульс, наполнение хорошее.
- Здравствуйте, профессор, - говорю как шепчу. - Вы ко мне недавно приходили. Спасибо, я сам все понял. Но не успел.
- Еще успеете, уверяю вас, все успеете. Но я к вам не приходил и вижу вас впервые.
"Значит, он по другой версии". - догадываюсь я. И вижу, что хобот у него короче. Все-таки поражаюсь феноменам: "Если с хоботом, обязательно профессор!"
Кучерявый доктор с козлиной бородкой склоняется надо мной - замечаю небольшие рожки - и качает головой.
- Чем это вы себя накачали, молодой человек? Чуть было концы не отдали.
- Это был нозепам, - говорю я и почему-то начинаю дрожать под одеялом.
Профессор снимает кончиком хобота очки с переносицы и протирает их нервными интеллигентными руками:
- Не надо волновать больного. Мы уже все выяснили, произошла досадная ошибка. Ничего опасного. Скажите спасибо, мы вас хорошо почистили изнутри.
- Но кое-что при этом у вас обнаружили, - прищурясь, сообщает мне фавн с рожками. - Скажите, у вас почки прежде болели?
- Я бы его подержала еще, профессор. Нефрит - заболевание серьезное, - предлагает ящерица-игуана с извилистым ртом, старая и опытная.
Я тут же вспоминаю моих обезьянок.
- Где мой нефрит?
- Ваш нефрит с вами, - осклабился фавн, - в почках, где, увы, и останется пока.
- Больной о своих фигурках спрашивает, - говорит профессор, и поднимает брови. - Каламбур получается.
Он протягивает мне резной полупрозрачный камень. Я зажимаю обезьянок в кулаке. Гладкие и понятные - сразу становится легче.
- Спасибо. Теперь я все знаю, профессор.
- Это хорошо все знать, - благодушничает он. - Вот я, например, знаю далеко не все. И вам еще тоже, молодой человек, поверьте мне, предстоит узнать многое.
- Я далеко не молодой человек.
Хобот маячит перед глазами, как указательный перст:
- Когда первая тысяча лет исполнится, тогда и скажете.
- Нефрит - прежде всего строгая диета и трезвость, - заключает морщинистая игуана в белом халате, чешуйчатыми когтистыми руками поправляя на мне одеяло. - Мы с вами об этом еще побеседуем.
- А ведь вы тоже интересный феномен с нефритом! - смеются глаза бровастого фавна. И вдруг отмечаю, что он удивительно похож на моего знакомого поэта в молодости. И у того, наверно, рожки были. А мы думали, волосы так завиваются.
Небольшая толпа белых халатов, переговариваясь, удаляется, сзади торопится почетный конвой - медицинские сестры. Я чувствую себя так, будто в палату на минутку зашли Гималаи и побеседовали со мной о вечном.