21.40
Лихов
Мельчук нащупал магазин, выхватил его, вскочил, схватил чехол. Тот зацепился за что-то, Мельчук рвал его, дергал. Курков оглянулся. Мельчук уже понял, что ничего не выйдет, но продолжал бессмысленно дергать чехол.
- Чего это мы засуетились? - Маховец, передав автомат Притулову, подошел к Мельчуку.
Мельчук опустил руки.
Маховец снял ружье - и чехол не зацепился.
Он отстегнул молнию, вытащил карабин.
- Ничего себе! - оценил Димон. - Красивая штука!
- Ты охотиться тут собрался? - спросил Мельчука Маховец. - На кого? А патроны где?
И сам увидел магазин в руке Мельчука. Взял его и, осмотрев карабин, который держал впервые, догадался, где у него что, вставил магазин, передернул затвор.
В автобусе стало очень тихо.
- Да не бойтесь вы, - сказал Маховец. - Я не убийца, хоть и людей убивал, это он убийца. Расстрелять нас хотел? А?
Мельчук не ответил. У него дрожали руки, подбородок.
- Вот так, граждане присяжные! - обратился Маховец к пассажирам. - С вами, как с людьми, а вы только и думаете, как бы нас убить. Может, еще у кого оружие есть? Нет? Ну, смотрите. А с ним мне что делать? Это хорошо, что мы успели его обезвредить. А что было бы, знаете? Он бы выстрелил. А я тоже. И мы бы всех вас тут покрошили. Так что - продолжаем наш суд в новом направлении. Вопрос такой: пристрелить мне его или нет?
- Перестаньте, - сказала Наталья. - У всех нервы. Надо понять человека.
- Нервы надо лечить! Повторяю вопрос и ставлю его на голосование. Условие такое: кто руку не поднимет, того я тоже пристрелю.
- Ладно тебе, - сказал Петр. - А то напугаешь еще.
Маховец резко повернулся к нему:
- Я тебе дам ладно! Я тебе так дам ладно, урод, что ты забудешь тут рот раскрывать, пока я не разрешу! - И опять к пассажирам - почти нежно: - Ну, голубчики? Поехали? Кто за справедливый расстрел данного преступника? А? Что это вы засомневались? Он вам не друг, не брат, не родственник.
Тут Мельчук повернулся и сказал:
- Голосуйте, не сомневайтесь. Ему все равно надо кого-то убить. Пусть уж меня.
- Мне не надо, я вынужден! - не согласился Маховец. - Я жду.
И он поднял карабин.
И всем стало ясно, что он выстрелит. Бывает: так человек посмотрит, что не остается никаких сомнений в его намерениях. Ни у кого.
- Он идиот, за ружье хватается, а нам погибать? - выкрикнул Тепчилин. - И поднял руку первым.
Постепенно, медленно, не сразу - руки подняли все.
Застрелит он меня, и я не смогу ничего сделать, подумал Ваня. А так, может, что-нибудь смогу.
Застрелит он меня, и я не сумею ему отомстить, подумал Желдаков, который считал, что хочет отомстить Маховцу.
Застрелит он меня, и я не узнаю, чем дело кончится у Стива и Дафны, думала Нина, учитывая, что Дафна уже ходит по улицам, изображая слепую и, похоже, хочет нарочно стать по-настоящему слепой.
Застрелит он меня, подумал Курков, и не допишу я ту картину, которую начал весной и которая должна стать не только лучшей в моем творчестве, но вообще может знаменовать собой новое направление.
Застрелит он меня, подумал Димон, и не будет тогда ни лайфу, ни кайфу. Да и мать не переживет, подумал он дополнительно, она и так больная.
Дядька уже старый, а я молодой, он уже пожил, а я нет, думал о Мельчуке и себе Тихон.
Я отвратительно буду смотреться мертвая, думала Вика, все мертвые выглядят ужасно (и вспомнила недавние похороны бабушки).
Мне еще детей рожать, думала Арина.
Я дочь сиротой не могу оставить, думала Любовь Яковлевна.
Если выбирать, жить другому или мне, я всегда выберу себя, честно думала Елена.
Не хочу умирать в таком мучительном состоянии, если бы сперва выпить хотя бы, думала Наталья.
Голосуй, не голосуй, они все равно по-своему сделают, думала старуха Лыткарева.
На самом деле они думали не совсем так или совсем не так, но причины были такими, если их сформулировать. А на них наложились бы еще причины неосознанные, побочные, тайные.
Но Маховец не поверил их искренней и оправданной трусости, не поверил, что они подличают от души и от чистого сердца (хотя обычно только в это верил).
- А я знаю, почему вы все проголосовали. - сказал он. - Потому что думаете, что я его не застрелю. Ошиблись, граждане! Вы человека к смерти приговорили, так и знайте.
И он наставил карабин на Мельчука.
По лицу Илья Сергеевича струился пот. Но в глазах было, как и у других: "Нет, не верю, не может быть".
Вот такие моменты Маховец очень любил. Он вспоминал свои счастливые годы главенства в районе "Техстекла", когда подходил к какому-нибудь домашнему пареньку и задумчиво спрашивал: "Угадай, дрёбну я тебя или не дрёбну?"
Паренек терялся. Скажешь "да" - получишь по морде: угадал. Скажешь "нет" - тоже получишь: не угадал. (А Игорю даже в голову не приходило, что это дворовый вариант известной логической загадки.)
Нравилось ему также, идя с дружной компанией в неизвестном направлении (потому что не направление важно, а энергия движения), остановить первого попавшегося и сказать: "Пойдем с нами!" Тот, конечно, шел, а сам гадал, что с ним будет, и Маховец видел, чувствовал это его состояние, и держал в неизвестности как можно дольше, а потом, в зависимости от настроения, казнил или миловал.
- Менты! - сказал вдруг Козырев.
Он рисковал. Пост дорожной службы только появился в видимости, он был еще далеко, Маховец мог заподозрить Козырева в намерении вмешаться, нарушить его планы. Но слишком неприятной была для Козырева мысль, что сейчас в автобусе может появиться труп. Само собой, и человека жаль, но его он не знает, он чужой, а автобус - это свое, родное и близкое. Козырев не хотел, чтобы его осквернили кровью, он представил, с каким трудом придется все очищать и, быть может, менять чехлы на сиденьях, да еще точно такого же материала, пожалуй, сразу и не найдешь, а если и найдешь, он будет отличаться новизной, Козырев же любил во всем красоту единообразия; ему, кстати, поэтому нравилась окраинная новостроечная Москва с ее одинаковыми многоэтажками; жизнь людей, считал он, тогда будет мирной и спокойной, когда станет симметричной, равной и в силу этого - не завистливой. Никто при этом не говорит, что человек тоже должен быть во всем симметричным. Дом у тебя типовой, спокойный, и квартира типовая, спокойная, но сам-то ты свободен, что хочешь, то и делай в своей этой квартире - пей водку, если дурак, пиши книжки, если умный, заботься о жене и детях, если семейный или просто лежи, смотри телевизор, если устал, болен или старый. А главное - займитесь вы наконец благоустройством, мысленно призывал Козырев соотечественников, ведь оттого и дети ваши растут грубыми, дерзкими, неприветливыми, что видят с малолетства бескрайнюю дрянь если не в доме и квартире, то на улице, если не на улице, то в окрестностях. Отсутствие красоты и порядка (что фактически одно и то же, считал Козырев) делает наших отечественных людей с детства эстетическими инвалидами - так бы он выразился, если бы умел, но - понимал.
Маховец посмотрел вперед.
- Лучше бы объехать, - сказал он.
- Поздно, поворота нет.
- Они тебя останавливают обычно?
- Редко.
- Так. Проезжаешь спокойно. - Маховец опустил карабин ниже пояса, чтобы его не увидели снаружи. - Если попробуешь дать им какой-нибудь знак…
Он не закончил, но Козырев понял.
- Очень мне надо. И вообще, ты бы поспокойней, - осмелился он. - Прибьешь кого-нибудь, у людей истерика начнется. Будут себя вести… нервно. И начнется всякая ерунда.
Маховец не мог не согласиться с опытным и неглупым человеком, каким виделся ему водитель (он вообще шоферов уважал). Доводить до края, до отчаяния - нельзя, опасно. Он вспомнил, как при нем вся камера издевалась над молодым человеком девической внешности, и тот терпел, терпел, терпел, хотя от унижений иногда в голос рыдал, уже никого не стесняясь, но однажды самый приставучий, наглый и изобретательный мучитель просто, проходя, щелкнул его по носу, и этот девический молодой человек вдруг закричал диким голосом и вцепился в лицо обидчику, очень необычно вцепился, Маховец никогда такого не видел: руками растягивал рот, как раздвигают двери в метро, его оттаскивали, били по рукам и по голове, но он ничего не чувствовал, упрямо рвал рот врага, пока не успокоили ударом в висок…
Пост милиционеров был все ближе.
- Не тише, не медленней, - предупредил Маховец.
- Знаю! - отозвался Козырев с нескрываемым раздражением: никакой водитель не любит советов под руку. Маховец это понял и простил ему.
А Мельчук все стоял.
- Сядь, - сказал ему Маховец. - Живи пока. Расстрел откладывается, - обратился он к остальным, - но не отменяется! Не расслабляйтесь, граждане присяжные!
Проехали КП благополучно, потом был пустырь до первых домов, а потом Козырев увидел продуктовый магазин.
- Остановимся? - спросил он.
- Конечно! - воскликнул Петр.
Козырев открыл дверь.
- Идем, поможешь, - сказал Петр Личкину.
Сережа радостно заторопился.
Маховец хотел предупредить, чтобы не брали много - могут запомнить, но не успел: Личкин и Кононенко уже бежали к двери магазина.
Через пять минут они вышли, нагруженные по горло. Личкин тащил картонный ящик с бутылками, а Петр два больших пакета, подняв руки и держа на них не уместившийся в пакетах арбуз.
- С весны хочу арбуза, а у них продают! - радостно сказал он. - Целый угол навален!
- Вы только ведро возьмите, чтобы корки собрать, - недовольно сказал Козырев. - Сзади там у меня стоит. Все-таки автобус, не свинарник.
- Не беспокойся, папаша!
22.10
Лихов - Зарень
Петр щедро раздал всем и выпивку, и закуску. И даже милиционеру налил стаканчик, поднес ко рту, милиционер жадно выпил - он изнемог трястись внизу на жестких ступенях, хотя и нашел себе дело: обнаружив за спиной какой-то острый выступ, понемногу перетирал веревки. Ваня Елшин видел это, но, конечно, молчал.
- Ну чего, теперь меня судить будем? - спросил Петр.
- Давно пора! - сказал Маховец.
Петр встал, улыбаясь во все стороны. Ему нравилось, что он всех угостил, ему всегда нравилось быть широким и добрым. Вообще-то он любил в жизни две вещи: деньги и автомобили. Но не любовью собственника, который дрожит над каждой копейкой, боясь потратить, и убивается над каждой царапиной любимого пожилого "жигуленка", а любовью вольной, легкой. Автомобили, особенно красивые и мощные, ему представлялись чем-то вроде мустангов, которые по ошибке кому-то принадлежат, - мустанги не должны принадлежать никому, как никому не должны принадлежать, по мнению Петра, красивые женщины. (И в этом он нечувствительно сходился с Артемом) Нет, в самом деле, вот Лувр какой-нибудь, то есть музей, где замечательное искусство. Или Зимний дворец, где Петр был один раз и страшно утомился обходить бесконечные залы. Разве справедливо, если б Лувр или Зимний дворец принадлежали кому-то одному, а он показывал бы их, кому захочет, а не захочет - не показывал бы. Красивая женщина, как Лувр или Зимний дворец, должна быть общим достоянием. Не так, конечно, чтобы любой мог купить билет, это уже проституция какая-то, но у каждого должен быть шанс.
С автомобилями то же: чудо техники, дизайна, красоты - а владеет один, причем часто в этом даже не разбирается, тычет только пальцем в кнопочки, а насколько хороша машина, на самом деле не понимает, ему об этом сказали люди и ее цена. Люди хвалят, цена высокая - значит, хорошо. Петр заочно злился на таких владельцев, поэтому чувствовал себя вправе лишить их того, что им на самом деле не нужно. Угон машины для него всегда был чем-то вроде быстролетных и красивых отношений с женщиной, он не взламывает, а уламывает, уговаривает - натурально, вслух, шепча в возбуждении: "Ну, милая моя, хорошая, не упрямься, все равно будешь моя, давай, красавица, не мучай себя и меня". И, когда овладевает машиной, у него такое чувство победы, какого не бывает в отношениях с женщинами. Уже потому, что женщины при всем их разнообразии принадлежат к одной модели, выпущенной раз и навсегда. Возможны апгрейды и тюнинги, кое-какие усовершенствования кузова для лучшей обтекаемости и современности форм, но возможности слишком ограничены. Автомобили же за свою историю, как знает Петр из любимых автожурналов, претерпели фантастические изменения. И каждая новая модель обогащается чем-то принципиально иным, чего нет у предыдущих. Некоторые машины выпускаются тиражом всего несколько тысяч, а то и сотен экземпляров, есть вообще единичные, абсолютно уникальные. Подобных женщин не бывает в принципе. И ты должен это понять и оценить за считанные часы, а иногда минуты, когда же машина сдана, Петр успокаивается: с глаз долой, из сердца вон, он уже думает о следующей.
Деньги, как и автомобили, как и красивые женщины, по мнению Петра, не должны принадлежать отдельным людям всегда и постоянно. То есть, когда много денег, это хорошо, но надо, чтобы они тратились - празднично, масштабно, лихо. Петр любит деньги художественно и осязательно, то есть, иногда любит их просто рассматривать - и доллары, и евро, и российские рубли. Они отличаются рисунками, номиналами, но есть в них некая магическая, сакральная суть, сказал бы Петр, если бы знал такие слова. Превращение какой-нибудь сотенной бумажки в реальную вещь для Петра - всегда какой-то фокус, которому он по-детски радуется. Смешно же, разве нет: у тебя в кармане может поместиться и костюм, и ботинки, и даже автомобиль, и даже целый дом! - если купюры крупные или, тем более, карточка, но карточек Петр не любит - они безлики, в них нет настоящей материальности и конкретности: на тысяче цифра 1000 - и это тысяча, а на карточке ничего нет, пусто и глупо, только номер и фамилия.
Петр, получив за работу деньги, тут же превращает их в вещи и удовольствия - для себя, для друзей, для женщин. Он любит момент, когда в его руках оказывается толстенькая пачка купюр. Не сотенных, она обманчива, там много, а на самом деле мало, в банковской упаковке - десять тысяч, разве это деньги? А вот такая же пачка тысячных - совсем другое дело. И совсем интересно, когда пятитысячные, когда в твоей руке плотно и компактно лежит полмиллиона! Было дело, заработал он такие деньги, когда увел из стойла "ламборгини-галлардо" (их всего несколько штук в России), создание гениального итальянского тракториста, увел ночью, летел по трассе со скоростью за двести километров, чувствуя при этом, что пятьсот лошадей под капотом могут еще быстрее, но не давали другие машины, слишком много их в подмосковных окрестностях…
Но даже эту машину, традиционно желтую (правильный цвет настоящих "ламборгини") красавицу он не хотел бы оставить у себя. Таких красавиц надо любить по-сумасшедшему и коротко, а вот жениться на них нельзя. Он ведь не шейх какой-нибудь, он нормальный человек. И он не ребенок, который хочет просто покататься на "бибике", ему важно именно ее украсть, это входит, как говорится, в стоимость. Не для себя причем украсть, украсть у одного несметного богача, чтобы передать другому, тоже богачу, хоть и не такому несметному - у которого, если доведется, тоже украдет.
Поэтому Петр при всем желании не мог почувствовать себя преступником - а только приключенческим героем, которому деньги, полученные за работу, нужны лишь для того, чтобы их потратить.
Правда, в последнее время все стало немного хуже, неприятней - из-за этих самых спутниковых систем сигнализации, из-за того, что уже не получалось оказаться наедине с машиной, вмешался человеческий фактор, работа с владельцем, это страшно портило настроение, потому что начинало походить на обыкновенный грабеж.
Вот что мог бы Петр рассказать этим людям, но не хотел - и слов не найдет, да и не поймут они его. Но он мог зато им впарить идею, которую заимствовал из различных источников, включая старый замечательный фильм "Берегись автомобиля", где рассказывалось о благородном угонщике, воровавшем машины только у богатых жуликов. И Петр ее впарил.
- Граждане пассажиры! - сказал он.
- Присяжные, - поправил разомлевший от водки Сережа Личкин.
- Да. Граждане присяжные! Я угонщик. Я угонял дорогие машины у богатых людей, которые скопили их несправедливыми деяниями. Они обирали государство, включая честных граждан, то есть, нас с вами, а простому человеку было обидно смотреть, как они ездят по его трудовым дорогам. Чтобы каждый, кто думает, что на него нет силы, чтобы он знал, что сила на него есть, и он в следующий раз подумает, чтобы дразнить людей своими роскошными автомобилями! Я приучаю людей к скромности, потому что она украшает человека. А кто этого не понимает, тот сам виноват. Не купил бы он какую-нибудь "ламборгини" или "феррари", или хотя бы "бэху", скажем, седьмую, или последней серии "мерин-родстер", который загадка, зачем "родстер" на наших дорогах, а тем более кабриолет, если о кузовах? Тогда и не было бы у него неприятностей!
- Были бы у всех машины "ока", и никто бы не воровал! - высказал веселое предположение Димон.
- Именно! - обрадовался Петр правильному пониманию. - Недавно вот писали в газетах, у певца этого, который, ну, фамилию забыл, неважно, у него часы украли, которые сто тысяч стоят. Долларов. Уборщица, типа того, виновата! А кто его просил часы за сто тысяч долларов покупать? А?
- Вот уж правда! - отозвалась Любовь Яковлевна, которую тоже возмущало безудержное мотовство: она слышала о нем по телевизору и читала в желтых газетах, оставляемых посетителями в кафе, - сама бы сроду такую гадость за свои кровные не стала покупать, ни о чем приличном не пишут, а только про секс и насилие, будто людей ничто другое не интересует. - Совсем озверели уже!
- Рехнулся народ! - высказалась и Татьяна Борисовна. - Да он сам того не стоит, чем часы его!
- У меня вот сроду ничего не украли, - вступил Тепчилин. - Потому что я имею совесть и ничего такого не покупаю, хотя, может, и могу.
Наталья решила вступиться за либеральные ценности:
- Человек имеет право, если у него есть возможность! - сказала она.
- Он у нас эту возможность взял! - возразил Тепчилин.
- Какое такое право - награбил, вот и все право! - в один голос с ним закричала Любовь Яковлевна, и старуха Лыткарева тоже что-то добавила в этом духе, и Желдаков не то сказал что-то, не то просто неодобрительно цыркнул невнятным междометием, выражая отношение к грабителям народа.
- О том и речь! - потряс Петр указательным перстом, направив его вверх, то есть к подлым вершинам воображаемой социальной лестницы. - Вот я и заботился, чтобы им не так хорошо спалось, как они того не заслуживают, я их наказывал, как умел!
- А продавал кому? Бедным? - спросил Курков.
- Нет, не бедным! - бодро ответил Петр, зная, чем возразит. - Тоже богатым. Но я что делал тем самым? Я между ними вызывал вражду, потому что, когда один богатый крадет у другого, они начинают друг друга ненавидеть. А люди опять получаются в выигрыше!
Эта логика если не всех убедила, то многим понравилась.
- Короче, уже пора голосовать, - предложил Маховец.
Руки поднялись дружно - всем, пожалуй, даже приятно было оправдать такого веселого человека, занимавшегося таким относительно безобидным делом.