01.02
Авдотьинка - Шашня
А Желдаков успел много о чем подумать - возможно, с такой силой, с какой еще никогда не думал, потому что никогда в таких ситуациях не бывал.
Имелись у него две идеи, накопленные за жизнь: удовольствия у всех одинаковые, это раз, ценно лишь то, что приносит пользу мне, это два. Вторая идея осталась нетронутой - а возможно и выросла за счет того, что уменьшилась и высвободила место первая.
Да нет, открылось Желдакову. Не одинаковые у людей удовольствия. Это я себя успокаивал. Одни получают удовольствия, какие хотят, а другие пользуются остатками. Значит - он человек остатков? Получается так. Человек остатков, в отличие от основных людей. Даже эти преступники оказались основными. Они в считанные минуты заставили всех, включая Желдакова, жить по своим законам. Один с удовольствием бьет по мордам, второй уцепил самую красивую девочку и попользовался без всяких сомнений. Хотел бы так Желдаков? А почему бы нет? Он на эту девочку тоже глаз положил. Просто, соблюдая равновесие, он приучил себя не желать недостижимого. Но кто сказал, что оно недостижимо? Напротив, выяснилось - очень достижимо. Легко достижимо. Наставил ружье, дернул барышню за руку - и все, и достиг.
Выпитая водка (он достал из сумки запасную бутылку) утверждала его в этих мыслях и настроениях - одновременно и печальных, и странным образом вдохновляющих. Только он не понял еще, на что они вдохновляют. Сопротивляться вооруженным бандитам? Зачем? Примкнуть к ним? Не получится, да и не надо.
В общем, хотелось чего-то, но пока неясно было, чего.
А преступлений ему придумывать не надо, у него, слава богу, есть преступление - готовенькое и вполне солидное: помог одной своей любовнице, занимавшейся квартирными аферами, пригробить старушку. Он отказывался, говорил, что у него на кровь нервы, она сказала, что никакой крови не будет, ему вообще ничего делать не надо, она просто поговорит со старушкой, та расстроится и помрет от сердечного приступа. Надо будет только закатать ее в черный непрозрачный пластик и вынести. И будет старушка значиться пропавшей без вести, а квартирка отойдет в пользу тех, кому нужней. Молодым же везде у нас дорога, а старикам везде почет, особенно на кладбище. Желдаков все равно сомневался. Любовница тогда сказала: проваливай. Выбор был прост: либо потратить три часа на не очень приятное дело, а потом вернуться в уют и тепло, либо переться сейчас в осеннюю ночь неведомо куда. Желдаков согласился. Поехали, вошли: старушка легко впустила солидную женщину, представившуюся социальной работницей. О чем-то они в комнате поговорили, потом любовница позвала, Желдаков вошел и увидел старушку с полиэтиленовым пакетом на голове.
Они упаковали ее, отвезли за двадцать километров от Москвы, закопали, все обошлось хорошо, правда, через пару месяцев пришлось с любовницей расстаться - она позвала на второе такое же дело, а Желдаков все-таки не рецидивист какой-нибудь.
Вот об этом Желдаков и рассказал в кратких выражениях.
- У, брат, да ты хуже нас всех! - покачал головой Маховец.
- Это почему?
- Как почему? У Евгения вот - идея. Ведь идея же?
- Конечно, - согласился Притулов.
- У меня тоже свои причины. Собственные, понимаешь? Личные. А ты ради чего убил старую женщину?
- Я ее не убивал. Спрятать помог, это да. За это срок дают, я знаю. Но я же и не говорю, что не виноват.
- Ты хуже, чем твоя баба, виноват! - разъяснял Маховец. - У бабы была личная цель, причина. А у тебя? И еще хвастаешься - не рецидивист! Ты хуже рецидивиста! Сравнил! Рецидивист - это что? Человек вышел на волю, ему хочется жизни, он гуляет, потом ему понадобилось кого-то прирезать. Ну, мало ли. Денег добыть или просто не понравился человек. И он собирается его прирезать, а тот не хочет. Нет, говорит, не надо меня резать, я жить хочу! - изображал Маховец в лицах. - А тот ему: чудак-человек, как не надо, очень даже надо! И ты не дергайся лучше, а стой спокойно - или ляжь сразу на землю, чтоб тебе потом не падать, не ушибаться. Ляжь, дорогой, а я тебя зарежу, и все будет спокойно, потому что все равно ведь так будет. Нет! - с изумлением и огорчением за воображаемого зарезываемого человека воскликнул Маховец. - Никак не может успокоиться. Нервничает, переживает, не хочу, кричит. Тут ты идешь мимо. И я тебе, к примеру, говорю: подержи человека, мне его зарезать надо, а он мешает. И ты его берешь, и держишь. Так получается? Так или не так?
- Ну, примерно. - Желдаков не хотел перечить.
- Вот! Поэтому ты еще больше виноват! И заслуживаешь ты высшей меры.
Петр тут же вмешался:
- Стрелять не надо больше, ладно? - сказал он. - Какой смысл?
- Апелляция принята! - важно отозвался Маховец. - Заменим пожизненным заключением. Все согласны?
Никто не ответил, но Маховец кивнул, будто получил подтверждение.
01.10
Авдотьинка - Шашня
Притулов уже не интересовался Желдаковым - он смотрел на Вику.
Ему было любопытно ее видеть.
Раньше он видел своих жертв после того, как все было сделано, только мертвыми. И уже не интересовался ими, прятал, закапывал - как прячут неодушевленный мусор. Если и тянуло на место преступления, как выражаются криминалисты, то не для того, чтобы проверить, не осталось ли следов (этим страдают многие), а просто - любой нормальный человек любит посетить тот уголок, где ему было хорошо.
Вика, оставшаяся живой, и притягивала, и тревожила - будто что-то он не доделал, не завершил. В конце концов, жизнь, как давно понял Притулов, держится на правилах и обычаях. В том числе, на своих собственных. Значит, надо все-таки сделать Вику мертвой, тогда все будет правильно. Но рядом Маховец, опасный напарник, намерений которого Притулов до сих пор не понял. Он вообще не совсем понимал этого человека. Лучше бы его тоже убить и взять власть полностью в свои руки, но остаться одному - слишком опасно. На остальных надежды нет - угонщик то и дело перечит, бедный капиталист тоже делает вид, что ни при чем, а Личкин притих, не видно его и не слышно, наверное, заснул (это было действительно так).
Надо все так обставить, чтобы убийство Вики выглядело естественным, чтобы и Маховец, и, желательно, все другие согласились, что не убить ее нельзя.
Притулов не подозревал, что Вика приготовилась ему помочь. У нее в сумке был нож. Отец, человек добрый и по-женски мелко хлопотливый, собирая ее в дорогу, приговаривал: "В поезде поедешь, а там сроду ничего у них нет, а у тебя и своя вилочка, и свой ножичек - хлебца отрезать, колбаски". Отец любил все называть уменьшительно - черта, которая при воспоминании кажется такой милой и хорошей, хотя обычно раздражала. Мать и отец Вики были похожи, как брат и сестра, не внешностью, а характерами - оба мягкие, ласковые, ненавязчиво интеллигентные, любят свой дом, то есть большую квартиру, построенную собственными трудами в трехквартирном (по этажу на семью) особняке на склоне холма, с замечательным видом: внизу город, сразу за домом - лес. Они люди удачливые, их ценят за ум и энергию, у них репутация, связи, они хорошо зарабатывают, но так при этом все мягко, спокойно, совсем не похоже на жизнь деловых людей, которую изображают в книгах и по телевизору: жесткую, с какими-то резкими разговорами по телефону, разборками и криминальным уклоном.
Одно плохо - они такой же хотели видеть свою дочь и огородили ее запретами, против которых она с пятнадцати лет начала бунтовать. Но мешало то, что Вика слишком была похожа на родителей и не могла просто уйти и хлопнуть дверью. Поэтому начинались длинные диалоги:
- Викуша, а когда ты будешь?
- Поздно.
- Поздно - понятие растяжимое. Мы не против, пусть поздно, только если не совсем поздно, но назови хотя бы время.
- Двенадцать.
- Нет, Викуша, так не пойдет. Крайний срок - одиннадцать.
- Почему?
- Потому что ты поедешь одна в нашу глушь, тебя может встретить кто угодно.
- Меня и в одиннадцать встретит кто угодно. И в десять. И вообще утром!
- Согласись, в двенадцать такая вероятность больше.
- О, господи! Ладно, в половине двенадцатого!
- Нет, Викуша, в одиннадцать. Нам завтра на работу, пожалей нас, пожалуйста.
- Так ложитесь спать, кто вам мешает?
- Ты прекрасно знаешь, что мы не сможем лечь.
- Это ваша проблема!
- Это общая проблема! Хорошо, если тебе для чего-то нужно задержаться до двенадцати, договоримся так: ты скажешь, где ты будешь, а папа к двенадцати подъедет.
- И дом сказать? И квартиру?
- Почему нет? Что в этом секретного? Мы взрослые люди, мы понимаем, что у тебя могут быть какие-то личные дела. На здоровье. Папа даже не будет входить в квартиру, он просто подождет на улице. Хотя, конечно, лучше бы дать телефон этого мальчика, к которому ты идешь.
- А если не к мальчику, а к подруге?
- Хорошо, к подруге. Тогда ее телефон.
- У меня у самой есть телефон, в любой момент можете позвонить!
- Я имею в виду домашний телефон.
- Слушайте, чего вы боитесь, я не понимаю?
- Мы не боимся, мы беспокоимся.
И так далее, и тому подобное. В результате Вика, вспылив, уходила к себе комнату. А потом, когда подросла, перестала объявлять, что куда-то идет. Просто уходила. Или не приходила допоздна. Это был трудный период. Родители подолгу объясняли, какими неожиданностями чревата жизнь. Вика от этих объяснений была готова сбежать, куда глаза глядят. И однажды сбежала - к подруге на дачу, на три дня. Приехав узнала, что мама лежит с сердечным приступом, а отец поднял на ноги городскую милицию, обзвонил все больницы и морги, нашел телефоны всех друзей Вики, и родителей друзей, и друзей друзей, и друзей родителей друзей, и всем звонил, наводил справки…
Ужас был в том, что Вика чувствовала в себе крепкое, врожденное то, за что ненавидела родителей (ну - или не принимала, так можно сказать). Чувствовала себя слишком приличной, пристойной, всегда хорошо училась, склонна была к аккуратности и исполнительности. То есть бунтовала она не против родителей, на самом деле, а против себя. Ей не нравились собственная брезгливость и разборчивость: давно пора бы завести с каким-нибудь парнем нормальные отношения, если не любовные, то деловито-сексуальные, как у многих ее подруг. Они все не собираются еще замуж, но при этом живут свободно, набираются опыта, получают удовольствие. У Вики - ни опыта, ни удовольствия, а только желание того и другого.
Она со стороны многим казалась девушкой раскрепощенной. Одевалась подчеркнуто вызывающе и вела себя так, будто прошла огонь, воду и медные трубы, и все в ней кричало: черт вас возьми, да уже сделайте со мной что-нибудь, чтобы я перестала болтаться между тем, не знаю чем, и тем, чего не знаю! Но этого все не происходило, все оттягивалось, и вот она поехала в Москву, и вот этот Тихон, который сначала ей показался спокойно-опытным московским юношей, и она ждала от него многого, но вскоре поняла - такой же, как и она, маменькин и папенькин ребенок, только ее это бесит, а он, похоже, всем доволен.
Вика вспомнила еще, как ее приятель Влад, один из не реализовавшихся претендентов на ее невинность, студент-юрист, с удивлением рассуждал: почему, дескать, за изнасилование дают так много - больше, чем за воровство, грабеж и даже иногда больше, чем за убийство? Почему дефлорация расценивается большим злом, чем вскрытие отмычкой сейфа или ножом грудной клетки? Особенно если девушка остается жива? Что такого, собственно, происходит? Обыкновенный контакт мужчины и женщины, только с применением силы, - это, конечно, плохо, но что делать, если с некоторыми не договоришься? Видимо, рассуждал он далее, это пережиток древних времен, когда невинность девицы приравнивалась к святости, и покушение на оную приравнивалось к осквернению святыни. Вика и другие девушки, что были при разговоре, посмеивались и даже, пожалуй, соглашались, только одна хмуро возразила: а тебя бы затащить в кусты и надругаться, каково было бы? Юрист ответил, что, ежели это будет особь противоположного пола, он будет только рад.
А теперь Вика поняла: за это не только большие сроки давать, за это убивать надо. Тебя хватают, тебя тащат, как предмет, как вещь, то есть, уже этим убивая в тебе человека, то есть, это уже убийство, тобой пользуются, и это такое состояние, что можно сойти с ума.
Она и чувствовала себя почти сошедшей с ума, и ее это даже радовало.
Аккуратнейший отец уложил нож, вилку, чайную ложку, салфетки и прочие мелочи в специальную дорожную коробочку: он любил вообще вещи не случайные, нашедшиеся под рукой, а нарочно предназначенные для того, для чего их используют; сварить кофе в кастрюльке, как делает один знакомый Вики, для него было абсолютно невозможно. Вика заранее достала нож и сунула руку под сумку. В этом ничего подозрительного. Сумка лежит на коленях, одна рука сверху, друга под сумкой, она просто к ней прижимается, ничего особенного. Сейчас он подойдет. Ружье держит вверх, опустить сразу не успеет. Вика несколько раз ударит его ножом в живот. Именно в живот, в других местах может наткнуться на кость, на ребро. Несколько раз. Он упадет, а Вика выхватит ружье и будет стрелять.
Она была готова.
Притулов шагнул к ней.
01.10
Авдотьинка - Шашня
Тут Артем объявил:
- Бензин кончается, впереди заправка, я сворачиваю! Маховец быстро пошел вперед. Притулов отправился за ним.
Петр посмотрел на датчики и сказал им:
- В самом деле, высох автобус.
- Не спать! - толкнул Маховец сладко дремлющего Сережу Личкина.
- А? Чего?
- Иди назад, осторожно посмотри, едет кто сзади или нет.
Личкин послушно побежал, в конце крикнул:
- А тут туалет! Он сзади все закрывает! И в туалете окна нет!
Маховец посмотрел в зеркала заднего обзора. Ничего особенного.
Но вверху кабины он увидел люк и приказал Козыреву:
- Открой.
- Он только приоткрывается. Не полностью.
- Открой совсем, сломай!
Козырев, встав на сиденье, открыл люк и начал толкать его. Люк, скрежеща, открывался все больше.
- Петр, слазь, посмотри, кто за нами едет, - велел Маховец Петру. - Ты пьян, что ли? - разглядел он его дымные глаза.
- Ни в коем случае.
Петр подпрыгнул, полез в люк. Высунулся. Сообщил:
- Ментовских машин нет!
- А какие есть?
- Обычные. Фура, микроавтобус, две легковушки. Нет, одна вперед пошла, на обгон. И вторая тоже.
Маховец сам увидел, как две стремительные иномарки обогнали автобус, не интересуясь им, и покатили дальше - мимо заправки. На заправке же стоял только грузовик технического вида - с фургоном-кузовом и маленькими окошками поверху. И заправлялась трудовая "шестерка".
- Ладно, сворачивай, - сказал он Артему.
Артем свернул. Хотел открыть дверцу, но Петр окрикнул:
- Стой! У них что, сервиса нет? Сами подойдут.
Однако сервис не обнаружился.
- Тогда я, - сказал Петр.
Артем протянул ему деньги.
- Свои есть.
- Ограбил - и свои? Интересно! - сказал Артем.
Некоторое время они глядели друг на друга с открытой враждебностью. Они были одного возраста, чем-то похожи, оба полжизни провели за рулем и любят дорогу и женщин, оба вольные и независимые люди. И Артем своим усмешливым взглядом давал понять: сойдись мы один на один, неизвестно, чья бы взяла. Петр ответной усмешкой принимал вызов.
- Ну, чего ты? - спросил Притулов.
- Иду.
Артем открыл дверь и тут же закрыл - Маховец приказал ему жестом.
Петр пошел к зданию заправки.
- Что-то здесь совсем уж пусто, - сказал Притулов. - Не нравится мне это. - Пусто… и тихо.
Петр согнулся к окошечку заправки. Но, видимо, там никого не было, и он пошел в здание. За ним закрылась дверь - и тут же взвыли сирены, откуда ни возьмись, несколько машин окружили автобус - сзади, с боков, спереди. А из технической машины выскочила дюжина людей с автоматами и рассыпались по кругу.
Голос через оглушающий громкоговоритель объявил:
- Никаких действий, соблюдаем спокойствие! Никто не собирается нападать во избежание жертв! Кто будет вести переговоры?
Притулов, Маховец и Личкин отступили вглубь автобуса, не слишком удаляясь от двери.
- Пусть дадут телефон, - сказал Маховец Артему. - Включенный!
Артем открыл окно и крикнул:
- Просят телефон!
- Не просят, а приказывают, - проворчал Притулов.
Человек с автоматом подбежал, сунул Артему телефон.
Негромко спросил:
- Жертвы есть?
- Никаких разговоров! - закричал Маховец. - Иначе стреляю!
Он взял телефон, сел в кресло, что было рядом (оказалось - с Лыткаревой) и сказал:
- Слушаю!
- Полковник Тищенко, - представились снаружи. - С кем говорю?
- Маховец Игорь Романович.
- Маха?
- Мы знакомы?
- Я тебя сто лет знаю, урод!
Тут голос пропал, зато стали слышны какие-то косвенные голоса вокруг телефона: видимо, полковника уговаривали не называть Маховца "уродом" и вообще не злить.
- Ну, и чего ты хочешь? - спросил Тищенко.
- Покажись сначала! Я слева, посередке!
Маховец, дотянувшись из-за Лыткаревой, приоткрыл занавеску.
Там стоял мужчина в гражданской одежде. Подтянутый, не старый. Значит, это не просто милиция, это, пожалуй, ФСБ. В милиции до полковников дослуживаются нескоро, к заветному трехзвездию добираясь уже с одышкой и обязательным пузцом, а эфэсбэшники растут гораздо быстрее. Говорит, что знает Маховца. А вот Маховец его не знает. Не обязан. Вас много, а я один.
Мужчина стоял довольно близко. Показывал, что не боится. Глядел грозно, телефон к уху прижимал решительно.
Маховец усмехнулся.
- Красавец! - сказал он.
- Не понял? Повторяю: какие у вас требования?
- Тебе не повезло, полковник. Никаких!
- Как это никаких? - удивился Сережа, знавший по фильмам, что так не бывает. - Надо денег у них попросить и это… Самолет… Ну, то есть, пусть мы доедем до какого-нибудь аэродрома и улетим.
Маховец отмахнулся. Он знал жизнь не по фильмам, а по жизни: среди множества рассказов о побегах с захватом заложников Маховец не слышал ни одного с хорошим концом. Правда, заложников ведь не собирались брать, так уж получилось. Главное было - скрыться, пока не разнюхает милиция. Не удалось. И теперь, скорее всего, не удастся. Уйти им не дадут, заложников не пожалеют. Иначе начальство их всех вздрючит. Впрочем, и за гибель заложников вздрючит. Поэтому положение у них отчаянное, они на все готовы и оптимальная цель: беглецов все-таки схватить, но чтобы заложников при этом погибло как можно меньше.