Кивнул Кислой - она надавила на кнопку звонка. Какое-то время, показавшееся мне необычайно долгим, ни единого звука за дверями не раздавалось. Я уже стал досадливо морщиться и прикидывать, когда можно будет застать этого мужика дома в следующий раз, но вдруг послышались шаги, а пару секунд спустя зычный и, надо заметить, добродушный голос хозяина квартиры вопросил:
- Кто там?
- Это из института, - ответила Кислая.
- Студентки, - добавила Белоснежка. - Мы по поводу курсовых.
Голос Вики бородача обезоружил. Ну, правильно - такой детский, такой нимфеточный. Зашаркал металл открываемого замка.
- Из института? - выглянула в проём взлохмаченная и вроде бы влажная, словно после душа голова Иващенко. Наскоро накинутый, с развязывающимся поясом халат и полотенце на плече догадку подтвердили. - А вроде не договаривались, - с улыбкой и интересом разглядывал он девчонок, да и меня за их плечами. - Или я чего-то напутал?
- Мы заочники, - вроде как пояснила Вика. - Нам на кафедре сказали прямо к вам заглянуть за темами.
- Телефон дали, - добавила Наталья, видимо, чтобы совсем было убедительно, - но мы номер потеряли.
- Заочники? - переспросил бородач, переваривая услышанное. - Так вроде мне не давали заочных групп… Хотя, постойте, постойте, - тут же добавил, разгоняя сгустившееся во мне напряжение, - Константин Палыч что-то про заочников говорил, да. Правда, неопределённо очень. Видимо, он решил, что я не буду возражать. Ну, вы заходите, заходите, в любом случае, не на лестничной же площадке разговоры вести. Молодой человек тоже с вами? Прошу, прошу.
Мы, изображая застенчивость и смущение, хотя что-то такое действительно присутствовало, переместились за порог вожделенной квартиры. Дверь закрылась, я, как самый последний в ряду, защёлкнул замок. Ну, теперь будет полегче. Теперь уже мы хозяева положения.
- Я, признаться, - продолжал говорить Иващенко, - ещё плохо со своими студентами знаком. Да и в ритм институтский не до конца вошёл. Тут как-то всё несколько по-другому, как у нас было. Но я только рад, что так получается, с заочниками. Я вообще хотел бы как можно больше групп набрать, мне интересно со студентами. Проходите, ребята, проходите. Я только что из ванной, вы меня извините, сейчас приведу себя в порядок.
Квартира самая что ни на есть обыкновенная. Двухкомнатная. Что, перебежчик, не дали тебе хоромы? Неужели в Союзе у тебя такой квартиры не было?
Иващенко убежал в комнату, что располагалась по коридору направо. Мы же прошагали мимо кухни в зал - он размещался в левой половине квартиры. Я тут же окинул взглядом стены и потолки - нет ли видеокамер, или чего другого нехорошего. Камеры вроде отсутствовали, да и вообще обстановка в комнате ожидала нас весьма скромная, если не сказать спартанская: диван, стол, сервант, телевизор. Гладильная доска в углу. Девчонки уселись на диван, я остался стоять.
Профессор вернулся через минуту - уже причёсанный, опрятный.
- Что, мест не хватает? - обратился он ко мне. - Сейчас, принесу с кухни табуретку. А вы на стул садитесь, вот же он. Я уж на табуретке сам.
- Да я постою, - отозвался я.
- Так, - присмотрелся он ко мне, - а вот вас я знаю. Вы на каком курсе?
- Я аспирант.
- А! Так что, мне и аспирантов вести придётся?
- Нет, я просто за компанию. Девушек проводить.
- Вот как! - хохотнул дядька. - Девушки постеснялись сами идти к одинокому мужчине, позвали телохранителя. Ну что же резонно, а то мало ли что…
Последняя фраза, судя по всему, была ударной юмористической. Под неё предлагалось если и не засмеяться, то, как минимум, улыбнуться. Мы не противились, улыбнулись. Иващенко отправился за табуреткой на кухню.
- Вспомнил я вас, - объявил он мне, вернувшись. - Вы на той памятной встрече, когда я с преподавателями института беседовал, оппонировали мне. Жарко так, надо сказать.
Он поставил табуретку в центр зала и с этаким изящным театральным движением торжественно уселся на неё.
- Только, знаете, - вдруг нахмурился он, - там с вами потом какое-то недоразумение вышло. Ректор проверял по спискам, есть ли такой, и вроде как ничего не нашёл. Он ещё предупреждал меня, чтобы я был поосторожнее, потому что, видите ли, могу представлять интерес для всяких радикальных сил. Я, конечно, не думаю, что настолько для них ценен, но если вы действительно из радикальной группировки, - он улыбнулся, - то признавайтесь сразу. Чтобы всё было ясно.
Девчонки завозились и уже раскрывали рты для того, чтобы уверить подозрительного профессора в абсолютной моей невинности, но я их опередил.
- Ну что же, - улыбнувшись (правда, не так лучезарно, как этот въедливый интеллектуальный враг, разучился уже), ответил. - Пусть всё будет ясно. Мы действительно радикалы и пришли к вам не просто так.
Ну а чего резину тянуть? Не чаи же с ним гонять.
- Так, так, - он продолжал улыбаться и, переводя взгляд на девушек, пожалуй, ещё ждал от них тех самых шутливых заверений в нашей святости, но что-то в моём голосе заставило его напрячься. - И чего же милостивым государям от нас надо? А, господа так называемые студенты?
Девчонки сидели на диване несколько смущённые и поникшие. Вроде как обманули приятного пожилого человека. И вроде как обида на меня возникла: ну чего ты так сразу, потрепались бы ещё. Нельзя же так с дядькой. Бывает, бывает такое. Какие только эмоции не посетят тебя на деле.
Я сделал три шага вперёд и уселся всё-таки на стул. Потому что у сидящего Иващенко почему-то возникало надо мной, стоящим, странное психологическое преимущество. А у противника не должно быть преимуществ.
- Во-первых, нас категорически не устраивает ваша деятельность, - глядя ему в глаза, начал я строго и сурово излагать свои претензии. Надеялся, что он внемлет им? Вряд ли. - Сознательно, а быть может и нет, вы стали инструментом капиталистической пропаганды, которая использует вас в качестве агитатора, рассказывающего российскому народу об ужасах советской системы. Вы по своей наивности и душевной простоте с каким-то прямо неземным упоением выливаете на людей все эти россказни о советском ГУЛАГе, не понимая, или не желая понять того, что отнимаете у них надежду и веру в возможность справедливого мироустройства. Кроме этого, вы так или иначе наносите удар по нашей освободительной борьбе.
- Понятно, - нервно кивнув, перебил он меня. - Всё понятно. Значит, предупреждения ректора и всех этих людей из спецслужб были не напрасны. Я действительно стал мишенью какой-то красной группировки. И, как часто бывает в мировой истории, только за то, что рассказываю людям правду, что объясняю им, как оно там всё обстоит на самом деле.
Теперь я окончательно понял, что более всего раздражало меня в этом мужике. Отнюдь не его политическая ориентация, в ней-то как раз ничего удивительного. Раздражала вот эта его самовлюблённость, это дебильное ощущение мессианства, которое он родил в себе. Высокомерие гнусное раздражало.
- Оставьте мировую историю в покое, - я чувствовал, что произношу эти слова резче, - вы с ней несопоставимые величины. Вы обыкновенное ничтожество, тупое и гадкое. Наше требование предельно простое: прекратить антисоветскую агитацию в любой форме. В этом случае мы ещё, быть может, сохраним вам жизнь.
Иващенко набрал всей грудью воздух, собираясь выдать мне в ответ нечто гневное и напыщенное.
- И второе, - продолжал я, не позволяя ему высказаться. - Для выполнения этого же условия, сохранения вам жизни, вы обязаны предоставить нам все ваши работы, статьи, заметки, в общем, все письменные данные по вашим исследованиям о перемещениях между параллельными измерениями.
Бородач причудливо сморщился, деланно хохотнул и, стараясь всем своим видом сказать, что он нас, презренных коммуняк, не боится, патетически вопросил:
- Милостивые государи! Скажите ради бога, кто и где готовил вас в революционеры? Что за двоечники это были, хочу я узнать! Ей-богу, я такой несуразности никогда не слышал! Вы думаете, я перемещусь сюда со всеми своими бесценными исследованиями и буду просто так хранить их в ящике стола? А если даже и переместился бы с ними, то местные особисты не отобрали бы их у меня для своих нужд, а? Вы что же, полагаете, что всё вот так прямо как в кино и бывает: раз, щёлкнул пальцами и тут же машина времени появилась? Ой, позабавили вы меня, ребята! Давно никто так не забавил. Вы скажите хоть, как ваша организация называется, буду знать, где такие бестолочи водятся.
Я перевёл взгляд на девчонок. Те сидели насупившись, ожидая моего сигнала.
- Господин не желает идти на сотрудничество, - объявил я. - Аргументы исчерпаны. Приступаем к силовой части.
Тут же Кислая с Белоснежкой вскочили с дивана, метнулись к профессору, сбросили его с табурета и шмякнули лицом об пол. Каждая сжимала вывернутую за спину руку. Всё было проделано стремительно и точно. Наши девчонки - они такие: любо-дорого на них посмотреть.
Иващенко слабо, бессильно пытался сопротивляться. Задрав подбородок, он презрительно и скорбно уставился на меня.
- Глупцы, - слетело с его губ. - Обманутые революционной романтикой сосунки. Вы не представляете, каким горьким будет ваше разочарование.
Я достал ствол и глушитель.
- Смотри, дядя! - показал ему. - Вот сейчас я прикручу эту трубку к пистолету. Это глушитель. Прикручу, и буду отстреливать тебе по пальцу. Патронов у меня хватит, будь уверен. Я ожидаю, что ты покажешь нам истинную стойкость и геройство.
- Да делайте что хотите, подлецы! Сопляки сраные! Всю жизнь таких идиотов ненавидел.
Вот все так говорят поначалу. Пока нет боли, мук нет пока. А как они приходят - другой базар начинается.
- С какой начнём? - присел я перед ним на корточки. - С правой, с левой? Так и быть, с левой. Оцени, какие мы гуманисты. Если ты не будешь слишком долго артачиться, то ещё сможешь пользоваться правой рукой. Жопу подтирать или формулы записывать. У тебя ведь правая рабочая? Сейчас ты поймёшь, что это многого стоит.
Кислая прижимала руку профессора к полу и инстинктивно воротила голову в сторону - чтобы в лицо не отлетела гильза. Иващенко глухо рычал и сжимал ладони в кулаки.
- Разожми кулачок, будь другом, - говорил я. - Я же не варвар какой-то, чтобы сразу тебе всю ладонь дырявить.
Покрасневший от натуги, пытающийся вырваться бородач просьбам не внемлил. Кулаки продолжали оставаться сжатыми.
- Ну, как хочешь, - рассердился я. - Пеняй на себя.
И выстрелил. Мужик взвыл, затрясся, закудахтал словно курица. Знаю, что больно, знаю. А ты чего хотел? Прилетел тут из запределья и думал свои порядки навести? Ну так готовым надо было быть. Ко всему.
- Что? - нагнулся я к нему. - Где, говоришь, записи лежат? Не слышу, повтори.
Как ни странно, этот вопрос вызвал в профессоре прилив сил. Такое бывает: даже самое последнее ссыкло способно на бессмысленное геройство.
- Ничего вы от меня не получите! - шипел он. Весь подбородок в слюнях - фу, как неприятно! А ещё интеллигент. - Хуй вам на подносе, гопники!
Я усмехнулся и окинул взглядом девчонок. Они напряжённо сопели. Сдерживать эту тушу было всё же непросто. Сейчас я, красавицы, потерпите.
- Ага, значит, что-то у тебя всё же есть! Да, дядя? Раз ничё мы не получим. А может, подумаешь всё-таки? Пораскинь мозгами, мы ведь на самом деле не такие уж плохие кандидаты для обладания твоими секретами.
- А мне костёр не страшен, пусть со мною умрёт, - зашептал вдруг бородач, словно молитву, строки из стихотворения Стивенсона в русском переводе Маршака, я-то у дяденьки Самуила Яковлевича их все наизусть знал, - моя святая тайна, мой вересковый мёд.
- Вон оно как! - воскликнул я. - Уважаю. Но ничего с собой поделать не могу.
Я прицелился, на этот раз в правую руку и снова выстрелил. Последовал вой, более громкий, чем в первый раз, рык, судороги и брейкданс. Я вдруг понял, что надо было заклеить мужику рот. Потому что ничто не мешало завопить ему дурью на всю улицу. Возможно, именно так он уже и вопил, но в запале момента я не мог оценить громкость его криков.
- Ты взяла?! - заглянул в глаза Наталье. - Скотч взяла?
Она торопливо закивала и, как могла, повернулась ко мне бочком, чтобы я вытащил рулон скотча из кармана пиджачка. Я достал его, несколько секунд нервно отыскивал ногтями начало ленты, нашёл наконец и почти уже лихорадочно, так как Иващенко стонал всё громче, да и не стон уже это был, а настоящий крик, обмотал ему ленту вокруг головы, залепив ей рот. Тут же поймал себя на ощущении, что теряю над собой контроль. Постарался успокоиться. Крики из залепленного профессорского рта уже не доносились, раздавалось лишь глухое урчание, но это ладно. Его народ не услышит.
Хотя я зря парился, конечно. Кто сейчас и к кому поспешит на подмогу? Убивай - не хочу, ори сколько влезет, никому ни до кого нет дела.
- Вот видишь, - пожурил я мужика. - Теперь ты уже не сможешь писать. Ни правой, ни левой. И жопу подтирать не сможешь. И даже пенис поддерживать при мочеиспускании. Не заботишься ты о себе, однако. Не понимаю я тебя. Оно тебе надо, вот всё это - инвалидность, постоянная депрессия, гнетущее сожаление, что всё могло быть иначе, лучше как-то? Надо, а? Ты мазохист что ли, дядя? Хотя какая инвалидность, о чём это я. Раз пошла такая пьянка, мы ведь живым тебя не выпустим.
Я приподнялся.
- На спину его переверните, - приказал девкам. - Вот про пенис вспомнил, - продолжил беседовать с ним, - и тут же мысль возникла отстрелить его тебе. Может, это вразумит тебя немного. Мужик без члена - это всё же не мужик.
Иващенко вертелся юлой, задирал ноги и пытался достать ими до моего лица. Каратэка, блин! В Союзе нахватался что ль? Неужели там снова каратэ разрешили?
Пришлось присесть ему на ноги. Я не шибко тяжёлый, но чуток придавил его к полу. Туша зафиксировалась. Я навёл пистолет на область паха.
- Блин, знал бы ты, как мне неприятно это делать, - прищурился я, прицеливаясь. - Смешной человек, ты говорил, что в рай сбежал. Бог ты мой, до какой же степени надо быть тупым, чтобы так думать! Кому ещё придёт в голову назвать эту помойку раем. Ты, может, не знал, но я должен раскрыть тебе глаза: это ад, дядя!
Иващенко вдруг яростно затряс головой. Взад-вперёд, взад-вперёд. И больше не вырывался. Я согласен, мол, я на всё согласен!
Да неужели?
Я освободил ему от скотча рот.
- В спальне, - прохрипев, забулькал он полным слюнями и соплями ртом. - Под кроватью чемодан. Там всего две тетради, очень бегло, поверхностно. Вы не разберёте, наверное. Это всё, что у меня есть. Клянусь, больше ничего!
- Вот, уже лучше! Лучше!
Я потрепал его по голове и рванул в спальню. Чемодан и в самом деле нашёлся под кроватью, небольшой такой, светлый, пижонский какой-то. Стопудово советский, потому что кто сейчас в России с чемоданами ходит? О них уже и забыли.
Ключей не потребовалось: замок здесь имелся, но не был застёгнут. А, скорее всего, и вовсе сломан. Внутри валялось нечто занятное - книги, журналы, все советские, ещё нестарые, двадцать третий - двадцать чётвёртый годы. Я даже принялся один из них листать и жадно вглядываться в фотографии советской действительности. Настоящие фотографии настоящей советской действительности. О, они отличались от наших! Позами изображённых на них людей, выражением лиц - какие-то более скованные, более нелепые, в отличие от того, что можно было увидеть в журналах здесь. Но в этой нелепости присутствовала милая и обезоруживающая доверчивость. Ну, и глаза! Совершенно другие глаза! Или мне это просто чудится?
А вот одежда, как ни странно, отличалась мало. Будь у меня время, я бы вгляделся в фотографии пристальнее и наверняка бы обнаружил какие-то отличия, но не сейчас же этим заниматься. Я свернул несколько журналов, штуки три в трубочку, затолкал их во внутренний карман куртки - потом заценю - и продолжил ворошить советский журнальный эксклюзив.
Тетради нашлись наконец. Почти школьные, тоненькие такие, они неприметно покоились среди журналов и никак не желали менять владельца. Вроде и не наткнуться на них невозможно, но перевернуть эту кипу пришлось не раз, прежде чем они всплыли. Я даже успел подумать, что Иващенко меня наколол.
В тетрадях имелись некие записи. Беглый, совершенно неразборчивый почерк, ряды формул и вычислений. Ладно, хорошо! Это для меня филькина грамота, а Костиков разберётся. Должен! А не то и у него яйца придётся отстреливать. Шутка.
- Вы хороший поступок совершили, Василий Павлович! - вернулся я с тетрадями в зал. - Вы честный советский человек и настоящий гражданин. Советский, несмотря на то, что желаете отречься от своей Родины! Объявляю вам нашу благодарность.
Иващенко, всё так же прижатый к полу девчонками, болезненно щурился на меня.
- На живот его! - кивнул я девкам.
Они ловко перевернули бородача. Я обошёл их, пригнулся с вытянутой рукой, в которой покоился пистолет, к его голове и без малейших пауз выпустил ему в затылок три пули. Он даже выдохнуть не успел.
- Ой, мамочка! - вскрикнула Белоснежка, отпуская мужика и отскакивая в сторону.
Кислая держалась, хотя выражение лица полностью оправдывало сейчас её погоняло. Вот вечно это гнусное бабское сожаление проклюнется! Кого угодно пожалеть готовы, хоть самого Гитлера. Ладно, вы ещё научитесь ненавидеть по-настоящему.
- Сфотографировать его надо, - сказал я.
- Зачем? - вскинула на меня глаза Вика.
- В интернете выложим фотографию. Пусть другим неповадно будет. Кислая, найди-ка листок бумаги с фломастером. Только осторожнее с отпечатками!
Наталья не трогалась.
- Ну чё окаменела?
- Может, не надо? - буркнула она. - Слишком жестоко это.
- Бля, ты учить ещё меня будешь! Выполнять приказ!
Она нехотя зашевелилась, изображая поиски. Нашла какой-то засаленный лист и шариковую ручку. Мне пришлось несколько минут утолщать и заштриховывать буквы, чтобы надпись читалась с расстояния. Потом мы прислонили Иващенко спиной к стене, я закрепил листок у него на груди - тот еле держался и от любого колыхания готов был свалиться. От первоначальной задумки - вложить лист ему в руки - пришлось отказаться: зафиксировать мёртвые руки не было возможности.
Белоснежка сделала на сотовый несколько фотографий. По-моему, получилось очень даже неплохо и устрашающе для врагов: мёртвый Иващенко смотрит прострелянными глазницами в камеру, а на груди у него надпись "Я - предатель советской Родины!"
- Какой текст под фотографией дать? - без энтузиазма спросила Вика.
- Да какой угодно! Главное, КОРКИ не упоминай. Напиши примерно так: "Патриотами-коммунистами ликвидирован провокатор и враг Советского Союза такой-то такой-то. Так будет с каждым приблудным псом мирового капитала".
Что-то вроде последствий стресса под вечер всё же проклюнулось. Революционная борьба - она, по сути, постоянный стресс. Заболела голова, защемило в сердце. Не люблю себя таким: у бойца не должно быть стрессов, он обязан превратиться в киборга. Плёвое задание - и так расчувствовался. А если бы мне Зимний брать пришлось, что бы тогда от меня осталось?