У Евгении Александровны явно не было степеней и званий, но "математику она знала" - так говорили. В тяжелых ботинках, с коротко стриженой головой, она отрывистым голосом просила в булочной подать ей с витрины "вон тот хлебец" свою бывшую ученицу, ловко отсчитывающую медяками и серебром копеечную сдачу. И таким же резким тоном она перечисляла классному руководителю в шиньоне его, Самойлова, смертные грехи: "Во-первых, джаз". Как он мог им объяснить, кто бы из них понял, что от джаза его тошнит, что скрежет и вой джазовых импровизаций ему отвратителен?
Самойлов неспроста мысленно пролистывал "досье" учительницы: пьющий сын полуидиот, пиво на подоконнике (снаружи окна первого этажа снабжены старомодными ставнями, а за ними в семье Шульц звучат попеременно то идиш, то The Who?), "джаз" - все, как обычно, складывалось не в его пользу.
Демонстративно прогулять урок математики Самойлов не посмел бы. А повод для этого был, и, с его точки зрения, стопроцентно уважительный. Ему необходимо в такое-то время попасть домой буквально на сорок секунд, если с запасом, то на пару минут. Примерно столько же заняла бы процедура пробежки за оставленным дома дневником или транспортиром.
"Одна нога здесь, другая там", - говорят в таких случаях учителя, благословляя ученика, давая ему возможность исправить оплошность. Но чтобы благословили, надо, чтобы сначала поверили в чистоту намерений, а Самойлову не поверят ни в коем разе.
Он плохо спал прошлой ночью. Вернее, долго не мог заснуть, соображая, как лучше сделать, и проснулся раньше времени, практически на рассвете, словно перед казнью. Последнее слово вчера вечером прозвучало с экрана в нужный момент, и Самойлов разволновался. Будучи не в силах обуздать собственную мнительность, он взвинтил себя до состояния, за которым, он это знал, наступает безразличие, усталость и нежеланный покой. Повод как всегда был ничтожный. Случайность, по сути дела. Если бы он, забежав в дом по нужде, не глянул, что показывают по телику, он бы и сегодня тупо тянул свою ученическую лямку - молодой человек без паспорта и надежды на золотую медаль с большим красным дипломом.
Ему не надо было самому себе перечислять, чем он интересуется на самом деле и где такие вещи можно найти. Сколько шагов от дома до школы - триста, четыреста, какая здесь разница? Если случайность подстерегает на каждом шагу, причем - кого попало. Внезапные подарки судьбы (он убедился и в этом) вместо радости лишь обостряют тревогу ожидания: что же будет дальше, и будет ли вообще?
За год до школы, в одну из суббот он обратил внимание на позывные телепередачи "Семь дней" - изгибистую фразу электрооргана. Он не смог бы ее пропеть, зато хорошо представлял зрительно - в виде плескавшихся в кинескопе, сверкающих ромбиками водяных змеек. Услышал, запомнил и в обозначенное на часах и в газете время принялся караулить. Три раза посозерцав вертящийся под звуки электрооргана глобус (содержание передачи он пропускал мимо ушей), Самойлов в конце первого месяца напоролся на спецвыпуск "В объективе - Америка", чьим позывным оказался щедрый кусок Can’t Buy Me Love с воплем и соло! Не сумев скрыть свою радость, он очень скоро убедился, что взрослые будут всячески портить ему просмотр именно этого выпуска, поскольку, кроме него, никого в квартире не волнует это соло и вопль.
Евгения Александровна слушала, что ей говорит преподаватель слесарного дела, покачивая головой. Она покачивает ею и без надобности, ничего не говоря, пока дети что-нибудь записывают в тетради - должно быть, это тик. Сверкая очками, похожий на Киссинджера трудовик, ласково улыбался - он как будто уговаривал математичку пойти кому-то навстречу. Она выслушивала коллегу, застыв по-собачьи, показывая, что ей все равно, хотя это и не очень удобно. После звонка вместо урока мальчиков отделили от девочек и повели на задний двор.
Второй раз за сутки случай протягивает Самойлову руку с предложением двусмысленной помощи: "Хочешь посмотреть еще? - Валяй! С "трудов" легче смыться, чем с "матёмы". Действуй".
Уроки поменяли местами. То, что нужно увидеть Самойлову по телевизору, должны показать в самом конце передачи - ближе к полдню. Вроде бы все складывается по его желанию. Только почему-то он сам не уверен в точности, чего он хочет и что для него важнее. Возможно, это следствие недавнего перевозбуждения. Апатия. Безразличие к дальнейшему. Так что же все-таки для него полезнее - кратковременная встряска и вслед за нею долгие неприятности, или… Ради чего, спрашивается? Ни одному из девятнадцати мальчиков, ведомых учителем труда, не взбредет сбежать с уроков ради нескольких секунд… (Самойлов вынудил себя назвать эту вещь по имени) наебаловки. Может быть, он что-то вчера пропустил, может быть, очередной "капица" показал не только это?..
Они приближались к разросшейся после субботника груде металлолома, похожей на сооружение западного скульптора-извращенца. Мимо Самойлова к трудовику подбежал стройный подросток и, потряхивая челкой, принялся его о чем-то просить, не замедляя шаг. Трудовик успокоительно похлопал мальчика по плечу. Тот играл на пианино и опасался за свои руки. Самойлову тоже не хотелось брать голыми руками железяки, обоссанные неизвестно кем.
А между прочим, ученик Короленко среди макулатуры однажды откопал не что-нибудь, а Playboy, и это - не выдумка. Часть журнала без голых баб хранилась у Самойлова в столе практически открыто. А вот листы с девицами конфисковал Саня Флиппер. Тщетно Лёва Шульц обрисовывал ему мозговой разжижь и другие ужасы рукоблудия. "То устаревшие сведения, Лёвчик", - отмахивался Флиппер, зашнуровывая папку с надписью "Дело №".
- Ребята! Сегодня мы не будем работать на станках, но в следующий раз я это вам обещаю, - подал голос учитель труда. - Сегодня у меня к вам просьба помочь нашему завхозу с погрузкой вот этого добра, собранного вами… Чтобы ваши же усилия не пропали даром!
- А математика будет? - осведомились сразу несколько голосов.
- Математика будет шестым уроком, - бесстрастно сообщил трудовик и, не повышая голоса, уверенный, что его слушают, добавил: - Вот прицеп. Складываем компактно. Чем больше успеем - тем скорее перекур.
Самойлов, второй год завидуя нашедшему Playboy Короленко, разглядывал дверь кирпичной будки, где хранилась макулатура. Со всех сторон лязгало железо, словно завязалась массовая дуэль на шпагах.
Из-за угла вышел, поправляя ремень, приземистый мужчина в мятом пиджаке, без галстука. "Завхоз, завхоз", - послышался ропот. Трудовик успел испариться, его отсутствие было на руку Самойлову. Не прошло и десяти минут, а школьникам уже надоело возиться с ржавыми безобразными железяками, и они все больше склонялись к саботажу. Кто-то вспомнил концлагеря, промелькнул лозунг "Свободу зэкам!" Более приблатненные, не стесняясь, покуривали, стоя лицом к забору - "лидеры". Самойлов не принадлежал к их числу. Он для вида перетащил и забросил в прицеп какие-то рейки, постепенно отступая на задний план, допуская, что за его попыткой к бегству могли наблюдать из той же учительской. Главное, в последний момент не столкнуться с трудовиком. Завхозу на его поведение наплевать, завхоз его в упор не видит, для завхоза он - никто. Вот и замечательно.
А тем временем мальчик-пианист (по фамилии Ходыко), уже откровенно паясничая, шевелил перед носом завхоза музыкальными пальцами, втолковывая далекому от музыки дядьке, что ему нельзя поднимать тяжести.
Мало-помалу завхоз начинал психовать, ведь несмотря на копошение и возню такого количества подростков, кузов прицепа был заполнен лишь на треть. Его мужицкое лицо покраснело, видимо, он совсем не умел жестикулировать, и наливался гневом, стоя на месте. Пианист Ходыко никак не отставал, уже что-то напевая в бурое ухо завхоза. Кто-то из ребят успел отметить, что загружаемый ими прицеп стоит без трактора, стало быть и торопиться некуда.
"За два урока не успеем, надо отменять математику", - агитировал один из "лидеров", выглядя при этом солиднее завхоза.
Тот совсем разнервничался - во рту появилась сигарета, и он, не обращая внимания, что за ним наблюдают, принялся похлопывать себя по бокам в поисках коробки спичек. Нарастающее "бесовское действо" было на руку Самойлову. Незаметно он выбирался из толпы одноклассников, намереваясь юркнуть туда, откуда полчаса назад, не ведая беды, выруливал безымянный завхоз.
Последнюю свинью подложил все тот же Ходыко. Спичек у завхоза не оказалось, и Ходыко, должно быть, нагло шепнув: "Прикуривайте", быстро поднес к сигарете и так же быстро убрал некий миниатюрный предмет, принятый этим человеком за зажигалку. Сделав свое дело, выставив на посмешище взрослого мужика, Ходыко тут же скрылся среди других детей, а завхоз, сделав несколько затяжек, понял, что сигарета не горит, и выплюнул ее себе под ноги. Потом губы завхоза пришли в движение. Ропот молодых голосов сразу сделался тише.
"Матюкается", - произнес неприметный мальчик, приглашая Самойлова остаться и послушать.
Иногда Самойлов жалел, что он не собака, и не может бегать на четвереньках или ходить колесом, подобно висельникам "Рукописи, найденной в Сарагосе". Несмотря на быструю ходьбу, он улавливал хрупкую тишину бабьего лета на одолеваемых им тротуарах, но старался про нее поскорее забыть.
Он влетел в ворота, когда с обратной стороны ему навстречу пятился большущий фургон с высоченными бортами - в нем вывозили из гастронома внизу пустую тару. Ключ от входной двери был в кармане - он очень тихо вставил его в замочную скважину и дважды повернул против часовой стрелки. Дома никого не было.
Неужели проворонил? - мучил себя Самойлов, покамест нагревался кинескоп. - Неужели опоздал? По экрану расползлось изображение, и он убедился, что поспел как раз вовремя, к тому же месту, что и вчера. Ну и что же, собственно, увидел он без прикрас, без тех обязательных самоуговоров, с чьей помощью советский человек убеждает себя, что потратил силы, время и деньги не напрасно, не псу под хвост?
Темой передачи была экология. Заводские трубы, отравленные реки, люди в противогазах. Самойлов никак не мог увязать эти картины с тем, что ему показали вчера. Он запомнил слово "казнь". Если уж "казнь", тогда подавайте "Элис Купер" с гильотиной и тому подобное… Но ведущий рассказывает о шумовом загрязнении окружающей среды: какофония сигналящих машин, беспардонно гремят ящиками ранним утром какие-то грузчики, рев сверхзвуковых бомбардировщиков… вернее, истребителей. Все это, конечно, очень вредно, однако причем тут вчерашний эпизод? Зачем понадобилось городить так много демагогии ради нескольких секунд…
И тут из уст диктора за кадром вторично прозвучало слово "казнь", настал черед уделить внимание одной из ее самых чудовищных разновидностей, и безупречно поставленный баритон вымолвил:
"… ежедневная битовая казнь".
Самойлов не увидел ничего нового. Ему доводилось целоваться с девочками, прикасаясь губами к губам, по мере способностей проявляя артистизм, действуя как в кино, и каждый раз было одно и то же - ничего нового, ничего особенного. Можно и не повторять.
На черно-белом экране, как на газетном листе, несколько секунд маячили Битлы, совсем ранние - с короткими стрижками, в пиджаках без воротников (сейчас в точно таком же ходит учитель физики Гриша Иткин), они, что называется, пару раз "рыпнулись" под фонограмму совсем другого времени - вторая часть "Сержанта", наиболее забойная и до обидного короткая, в отличие от той туркменской лажи, что Харрисон наверзал. В "Сержанте" вообще говна хватает. В Индии все дрянь - и кино, и музыка.
Самойлов остывал, сознавая, что зря сегодня удрал с уроков. Он был разочарован и собой, и сюжетом. В трехстах с лишним метрах матерился недовольный завхоз. Хитрые школьники спустя рукава перекладывали металлический хлам. Девочки отдельно от мальчиков занимались домоводством. И только он в одиночестве переживал очередное поражение, отдавая отчет, что этот самовольный поступок не останется без последствий.
Он выключил телевизор. Под окнами и в подвале громыхали ящиками два бухарика, совсем как до этого в кино, только громче и нахальнее. Третий, положив руки на борт грузовика, командовал, подражая голосом Высоцкому. Нашел, кому!
Самойлов взялся за фаянсовый грузик цепочки, уходящей в чугунный бачок под потолком уборной.
"One, two, three, four!" - отчеканил он, прежде чем смыть за собой. Пора отвыкать от детской привычки заполучить все подряд, в том числе и недавно поглощенный им кусок информации. Игра не стоит свеч. Надо же такое выдумать - "ежедневная битовая казнь"! ‘74-й год на дворе, через три месяца наступит ‘75-й.
Болтаться возле дома, в котором он живет, не следовало - кто-нибудь увидит и накапает. До шестого урока - до той самой математики, оставался почти час. Шагая в направлении школы, Самойлов снова попробовал отсчитывать шаги, но сбился и понял, что с математикой покончено бесповоротно. Может быть, ну ее?
Ему вдруг захотелось с тем же упрямством, что ранее влекло его к телевизору, ринуться, подчиняясь порыву, на поиски такого места в городе, где бы колдовское присутствие бабьего лета чувствовалось как можно сильнее, невыразимое никакими воплями, неописуемое словами. Теперь он совсем иначе относился к хрупкой тишине пустынных улиц - теперь ему хотелось не забыть, а запомнить. Он уже готов был сменить маршрут, но понял, что сделать это будет непросто.
Самойлов вспомнил, что его портфель заперт в слесарной мастерской.
4.03.2009
КУЗИНА
Фруктовое мороженое разобрали как всегда мгновенно. Его подвезли после обеда, когда многие уже начали сомневаться, что сегодня оно будет. Хотя тётя Люба Белостоцкая своих предупредила заранее, и они паслись под магазином чуть ли не с половины первого. Самый дешевый сорт - семь, иногда почему-то девять копеек за порцию. Дешевле могло быть только в воображении самых наивных пионеров - эти и мороженое по пять копеек покупали, и четвертую серию "Фантомаса" смотрели… Фруктовое действительно утоляло жажду и от него не пахло молочной кухней, но, если ковырнуть палочкой, оно напоминало кровавые плевки, втоптанные в снег перед входом в детскую зубную больницу.
Привезли немного - всего четыре ящика. Очередь погалдела и быстро рассосалась. Стало одинаково тихо - что на улице, что в квартире. Снаружи тарахтел компрессор, на кухне гудел холодильник. Самойлов был дома один. Он отворил дверь в прихожую, и узкое боковое окно в эркере. На письменном столе, прикрытом пляжной подстилкой (словно портрет Дориана Грея) лежала расшнурованная папка с вырезками из газет и журналов.
К Самойлову должны были придти, и в ожидании гостей он разбирался с материалом, отделяя нужное от ненужного. Ему было известно, что в его отсутствие эту папку регулярно просматривают и изучают на предмет порнографии, но до сих пор придраться к чему-либо так и не смогли. Потому что Самойлов кладет в нее исключительно то, к чему он примерно с третьего класса проявляет нескрываемый интерес: западная музыка, люди необычного вида, средневековье в его современных проявлениях (Ку Клукс Клан, культ Сатаны и т. п.) - в общем, вещи его сверстникам пока совсем не интересные, а взрослым якобы уже не интересные. Поскольку взрослых пугает и манит только "антисоветчина" и "голые бабы". Кстати, хорошо, что сегодня они, все до одного, куда-то разбежались - он подумал о домашних во множественном числе и с привычной неприязнью, как о подросших котятах.
Самойлова давно уже возбуждали и шокировали не картинки (типа груды ночных горшочков в "Обыкновенном фашизме", заимствованных с того же склада, что и в "Операции "Ы"), а порождаемые определенными звуками ощущения, и слова, и возникающие с их помощью образы: … а по другой стороне улицы ее всю ночь преследовала мужеподобная лесбиянка. Пальцы его левой руки дрогнули, нащупав под тканью рубец, обезобразивший поверхность стола.
А картинок все равно становилось все больше. И не только от того, что он не выбрасывал старые - детская мнительность не позволяла… Знаете, как школьники, прочитав у Куприна про "белые пятна во рту", воображают, будто "подхватили сифилис", ищут перед зеркалом знаки тления - морщины на лбу, мешки под глазами…
Все эти страхи здесь не при чем, попросту Самойлов больше не мог противиться воплощению своих желаний, а они - словно рыбки в перенаселенном аквариуме - плодились и дохли, заражая воду.
Совсем еще недавно ему хотелось, чтобы портреты военачальников и сказочных персонажей на открытках обернулись его лохматыми любимцами, а пионерский галстук - ковбойским платком. Ничего не вышло. Но вот уже второй сезон какие-то люди с оленьими и антилопьими рогами на обычных, как в паспорте, головах волокут ему со всех сторон то, чем он впервые в жизни успел пресытиться - фотокарточки Джими Хендрикса и "Роллинг Стоунз".
Близится время, когда ему придется, как можно точней уяснить себе, чего и когда он хочет - например, он точно хочет повидаться с этим ненормальным созданием сегодня, или нет?
А по другой стороне улицы за ней всю ночь бежала мужеподобная лесбиянка…
Самойлов неоднократно пытался вообразить внешний вид "мужеподобной лесбиянки", и неизменно возникала страница польского фотоальбома "Мой пёс".
Год прошел как сон пустой, но он так и не сумел восстановить загубленный им собственноручно "Let it Bleed". Каждый раз, внимательно прослушивая уцелевший обрывок ленты, он, словно терзаемый призраками раскаяния актер, мучился из-за того, что пропавшая часть с детскими голосами звучит у него в голове отчетливей того, что уцелело. Подумаешь, казалось бы, хор мальчиков! Можно подумать, здесь ими мало тошнят: "И молоды мы снова, и к подвигу готовы…"
Год прошел как сон пустой… Зато появился проигрыватель. Правда, без колонок. И, между прочим, никто из взрослых обитателей квартиры не был причастен к его появлению.
Страдальческий взгляд вытаращенных глаз, с укором, как на Распятии, обращенных куда-то в сторону. Растрепанные кудри и борода, поджатые ноги в лаптях. За выгнутым хребтом самодельные крылья, в данном случае бесполезные.
"Русский Икар" вращается, время от времени застывая в воздухе по желанию Самойлова. Он надел вырезку из журнала "Техника молодежи" на шпиндель выключенного проигрывателя.
Звонок в дверь прозвучал столь мелодично, что он не обратил на него внимания. Мелодичный звонок - подарок полоумному дедушке от армянина-валторниста, которому прошлой осенью была продана машина вместе с гаражом.
В левом углу над входной дверью звякнуло еще раз, и Самойлов скорыми шагами (так ходят по дому, когда никто не видит) пошел открывать. Прежний звонок, бережно убранный в кладовку, дребезжал по-школьному.
Вместо Элеоноры, предупредившей о визите по телефону, на пороге стояла юная Нэнси. В той же самой юбке из замши и лимонно-изумрудной водолазке - люрекс мерцал под лучами солнца, косо падавшими сквозь пыльное окно верхней площадки.
Самойлов сию минуту устыдился своей детской забавы с "Русским Икаром" (таким способом он изживает страх перед некоторыми картинками, напугавшими его в детстве) и, взяв девушку за запястье, втащил ее через порог в темный коридор. Нэнси спокойно подставил ему губы. От ее шеи и плеч пахло тяжелыми духами "Красный мак".