2
Я про всех детей думаю так, что они чистые бриллианты. Как они смотрят, хмурят лобик, плачут, смеются - все настоящее, волшебное. Если ребенок в отчаянии, то это шекспировское отчаяние, если заливается колокольчиком, то это смех ангела, журчание родниковой воды о щекотливые речные камушки, не менее. Да, не менее.
И вот конечно же напрашивается нечто вроде "да-да, это такие природные брулльянты, коим требуется только умелая огранка, а наш родительский долг и состоит в том, чтобы придать форму этому сокровищу"… Ни фига. Вот смотрю я в зеркало и понимаю, что человек, как Рассея Сибирью, - не шлифовкой драгоценного материала держится. И что эта бриллиантовая жемчужина проболталась изрядное количество лет в мощном организме, ориентированном на коровье мясо и скоромные мысли - как бусина в пустом китайском коробе "дзынг-дзынг".
Нет, определенно - я не бриллиант.
Теперь о главном. О кисах.
Мамочки Таврического сада показывали деткам: "Смотрите, какая киса!" Разомлевшая на солнце рыжая кошка щурилась и лениво потягивалась. Когда она приподнимала голову, даже не открывая глаз, то два ее уха просвечивали молочно-розовым огнем, превращая их в две маленькие лампочки, а передней лапой она делала так: мыр-мыр…
- Посмотри, Наденька, какая кисонька! Кисонька-мурысонька. Она прянички пекла, устала. Не ешь одна, кисонька-мурысонька, поделись с Надинькой! - сказала мама Нади.
- Котик серенький присел на печурочку и тихонько запел песню Юрочке: мяу, мяу, мяу, мяу, мяу, мяу… - сладко замурлыкала мама Юрочки.
- Приди, котик, ночевать, мою деточку качать, я тебе-то уж, коту, за работу заплачу: дам кусок пирога да кувшин молока. Ты уж ешь, не кроши, больше, котик, не проси, - пожурила рыжего кисика мама Кати.
- Как у нашего кота шубка очень хороша, как у котика усы удивительной красы, глаза смелые, зубки белые, - восхитилась мама Никитосо.
- Несчастная кошка порезала лапу, сидит и ни шагу не может ступить, скорей, чтобы вылечить кош-кинулапу, воздушные шарики надо купить! - приплела Хармса тетка в цигейке.
* * *
- О, киса, тебе хочу я посвятить сей чудный стих, - сделала шаг вперед дамочка в английском ватер пру фе:
В тебе зеркал незыблемая тишь
И чуткий сон искателей удачи.
Ты, под луной пантерою маяча,
Вовек недосягаемость хранишь.
Как будто отделило божество
Тебя чертою, накрепко заклятой,
И недоступней Ганга и заката
Загадка отчужденья твоего.
С каким бесстрастьем сносишь ты мгновения
Моих пугливых ласк, издалека,
Из вечности, похожей на забвенье,
Следя, как погружается рука
В сухую шерсть.
Ты из других времен,
Властитель сферы, замкнутой, как сон!
Последнее, вы понимаете, да, из Борхеса, кисе продекламировала, конечно же, разумеется, само собой, я.
И тут…
"ЗАГАДОЧНАЯ И ОТЧУЖДЕННАЯ", ошалев от такого количества комплиментов, аплодисментов и - прямо-таки бутылки великолепного Борхеса, - потянулась, вскочила на лапы и решила не иначе как "ПОМАЯЧИТЬ - ПАНТЕРОЙ". На мягких весенних лапах подошла к малышу ("ПРЯНИЧКА?"), и стала тереться об его голубую Рейму своей "ХОРОШЕЙ ШУБКОЙ".
Мамочки Таврического сада среагировали оперативно. Каждая сделала угрожающий шаг-выпад вперед: "Кь-я-а!" - и закрыла собой ребенка (ПРЯНИЧКА ХОШЬ?). Затем мамочки подбросили с перехватом в воздухе и сменой руки парочку разноцветных нунчаков фирмы Симбо и виртуозно развернулись, по ходу дела исполняя воинственно-акробатическую композицию и посылая кисе воздушные "моротэ цуки". (ЕЩЕ ПРЯНИКА???) Развернулись в грозную букву "зю" таким восхитительным образом, что несущая "чуткий сон искателей удачи" оказалась в полукружии верхней половины "зю", тогда как нижняя часть "зю" уже неумолимо смыкалась с верхней, отделяя Несущую Сон "заклятой накрепко чертою". (ДАТЬ КИСЕ БОЛЬШЕ ПРЯНИКОВ?) В зловещей тишине, которую только подчеркивал ритмический стук нунчаков, раздался истошный вопль. Мамаша, стоящая в изголовье страшной буквы с криком "манто блохастое" (или что-то в односозвучном роде) молниеносно схватила "властителя сферы, замкнутой, как сон" за хвост, совсем, между прочим, "не пугливо и не издалека", покрутила для верности над головой и зашвырнула далеко в кусты, откуда потом еще долго доносились приглушенные рыдания обиженного животного.
Надо ли говорить, что этой дурой из изголовья, блеснувшей Борхесом и кисой, была я.
За воздушными шариками никто, oooppsss, не побежал…
3
Вечером пришли на горку. Говорю:
- Давай, мил человек, кататься.
Егорыч приподнимается на цыпочки, трогает горку совочком и отрезает:
- Соськалет! (Скользко, стало быть, лед!)
Я в недоумении:
- Где лед, ты что, малец? Егор: "Соськалет да соськалет". Я говорю:
- Нет, так не пойдет. Горка не скользкая, смотри, снега нет, льда тоже, забирайся.
Егорыч упрямствует:
- Соськалет, ни пайду. Я говорю:
- Ах ты, трусишка, как тебе не стыдно, твой папа подполковник видел бы тебя, как ты на горку боишься залезть!
Егор:
- Соськалет. Игока ни пайдет.
Далее идет наш разговор практически в режиме ICQ.
mama (19:12:12) нету льда
little angel (19:12:13) sosькалет
mama (19:12:14) все чисто давай
little angel (19:12:15) sosькалет я казал
mama (19:12:16) блинйопта
little angel (19:12:17) sosькалет ни пайду
mama (19:12:18) у тебя сеня че день обоссанных трусов
little angel (19:12:19) ни пайду
mama (19:12:20) мл*н где твой соськинлет? везде одно дерево, снега нету где?
little angel (19:12:21) тама sosькалет игока ни пайдет
mama (19:12:22) че достать мамчега решил ну-ну а ну давай на горку
little angel (19:12:23) sosькалет игока бум
mama (19:12:24) игока ты трусливый об*л влазь на горку
little angel (19:12:25) sosькалет
mama (19:12:26) это твои сыкушные позывные в современном мире?
little angel (19:12:27) sosькалет
mama (19:12:28) ты упрямый упрямый упрямый os*ji смари
- Смари, - сказала я и сделала шаг вперед.
Бежала я быстро. Видимо поэтому успела добежать до половины. Но уже в самом низу я поняла, что горка страшно скользкая, а я - выпитый князь Андрей Болконский под Аустерлицем. Князь, бегущий в никуда.
"Надо остановить апшеронцев! - закричал он. - Ваше превосходительство!"
- Ваше превосходительство! Я их остановлю! - гаркнула я какому-то карапузу наверху горки, схватила невидимое древко невидимого знамени и побежала вперед, к пушкам, возле которых уже происходила какая-то молчаливая возня и до которых надо было добраться - непременно.
Где-то справа, я видела, на лошади проскакал Кутузов, взбивая в пыль песок Овсянниковского сада, приложил платок к окровавленной щеке, благодарно кивнул и умчался в сторону 76-го отдела милиции.
Я отчаянно тянулась всем своим существом, желая взойти на высоту. В каком-то смысле душой я уже была там, наверху горки, а сейчас же мне следовало только поднапрячься и натянуть неловкое тело, отставшее от души по какому-то нелепому недоразумению, - так натягивают башмак на отставленную ногу.
Тело неприлично колбасило - оно совершало тысячу бездумных движений в секунду, и, когда я оглядывалась на него, мне было ужасно стыдно - будто привязанный на веревочке дурацкий шар танцевал на ветру краковяк…
Рыжий мальчик со сбитым набок кивером тянул изо всех сил на себя желтую лопатку, тогда как девочка с пистолетом тянула лопатку к себе за другой конец. У обоих были растерянные и вместе с тем озлобленные лица. "Что они делают? - подумала я, глядя на них. - Зачем не бежит рыжий мальчик, когда у девочки пистолет? Зачем не стреляет девочка? Не успеет добежать, как девочка вспомнит, что у нее в руках пистолет и выстрелит"…
Но я не успела - ни додумать про мальчега, ни присмотреться к злой девочке. Меня точно со всего размаха сбили с ног крепкой собачьей палкой. "Что это? Я падаю? У меня ноги подкашиваются!"
Древко налилось свинцом и выпало из рук. Батарея, к которой я стремилась всем сердцем, внезапно взорвалась залпами орудий и исчезла в пороховом дыму. Кутузов проскакал обратно из 76-го отдела милиции в сторону набережной, даже не остановившись подле распростертого княжеского тела.
"Немного больно, немного неприятно, а как некрасиво", - внезапно согласилась я с Андреем…
Сползала медленно и грузно - совсем не так, как бежала. Цепляясь руками за края горки, я уже понимала, что мой Тулон безоговорочно просран. Посему безропотно отъехала прямыми ногами в черных княжеских сапогах в грязь и затихла - один в один просравший битву павший воин.
Если бы я тогда о, только перевернулась, то, знаю, увидела бы голубое небо и сказала бы себе: "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал… совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу…" Эх, совсем, blin Dieu, не так…
Но я не успела духовно переродиться, и князь Болконский во мне умер, не успев сказать: "Кхе-кхе".
Потому что сзади ко мне подошел Егорыч, потыкал лопаткой и сказал: "МАМА! ОС ЕЛЬ! СОСЬКАЛЕТ!"
Катя Прокофьева (mymra)
Американская мама
А ко мне мама приехала из Америки в гости. Я так по ней скучала целый год, об этом не расскажешь. Туте прошлого приезда стоит в стаканчике ее зубная щетка, на полке в кухне ею недогрызенный "грильяж", и всюду фотки в рамочках. Это у меня такие приметы. А в списке запрещенных киношных тематик лидирует уверенно "про маму", оставив далеко в хвосте и "про любовь" и "про собачек". Корова взрослая по мамочке скучает. Да я специально целый год не напиваюсь в пятницу, чтобы в субботу не проспать ее утренний звонок, да вы там ничего не понимаете.
И вот она приехала, и мы стоим в аэропорту, и курим, и обсуждаем, что погода в Питере да-а-а, в то время как в Калифорнии, напротив же, дела все обстоят совсем иначе. Я рассматриваю ее украдкой и думаю, что вот она стоит, моя мама, совсем заграничная стала, и чем-то пахнет незнакомым, и появился на лице тот трудноуловимый лоск, по которому всегда можно безошибочно отличить иностранца, в еду им, что ли, что-то подсыпают. А еще я думаю: хорошая кофточка, будет моя.
И она смотрит тоже, и я слышу, как в унисон содрогаются наши сердца от жалости ко мне невыносимой. Она и говорит мне: "Ты такая у меня бледненькая, ты что тут без меня кушала?" Я тут сглотнула. Я тут могла бы рассказать про "а еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают" или про "в столовке солонина каждый день". Но я сказала: "Тут я кушаю все!" - и подняла уверенный взгляд. Что можешь знать ты теперь о сосисках "нежные", девяносто рублей килограмм, а зато полкило за сорок пять, как объяснить тебе пельмени "Дарья"? Жуй рябчиков, ты не поймешь теперь мою печаль, и слез моих ты не дождешься, я ничего тебе не расскажу.
Она увидела "пятерку" друга и попросила разрешения ее сфоткать для мужа, пусть посмеется. Ды пусть. Не друг и был, подуумаешь какая цаца.
Когда мы ехали домой в машине, она нам рассказывала про ужаснейшие муки, которые терпела в парижском аэропорту Орли, там вовсе нет кондиционеров, а вода стоит дороже чашки кофе, там столько выходов, что она заблудилась. Я поняла ее тогда отлично, со мною как-то приключился совершенно аналогичный случай. Я могу тебе, мама, рассказать, как мы с подружкой заблудились ночью в Нижнем Новгороде в какой-то промышленной зоне за два часа до нашего поезда в Питер. Мы с ней шагали вдоль заборов, вокруг собаки лают, с одной стороны от нас была глубокая Ока, с другой высокие холмы. А на холмах сидели и орали мужики, и мы испугались, что они нас заметят и прибегут обволакивать цитатами, поэтому мы с подружкой придумали, что надо притвориться, будто бы она, раз в джинсах и с короткой стрижкой, сама мужик и вышла погулять со мной, девицей. Поэтому ей надо было говорить погромче хриплым басом, и чтобы вместо знаков препинания не забывала "нна" и "лля". Раз ты мужик, то ты неси мой чемодан - нну нне нна. И мы так долго шли, и было, в самом деле, страшно, потом нам на пути попался старый заброшенный дом, и эта сволочь мне сказала: "Я видела там свет, там кто-то есть". А мы с ней так стеснялись показать друг другу, что боимся, мы с ней запели из "собаки баскервилей" тутуту-тум-тутутум-тутутуту руту руту мтумум, и тут я не стерпела, крикнула "прости, Мартышка" и кинулась бежать, а эта сволочь басом вслед: "Стой, дура, я сказааал". А потом мы с ней увидели высоченный мост, а по мосту идут машины, и мы решили: там цивилизация и нам туда. Я стану старая и все-все-все забуду, я только не забуду, как мы с ней тогда взбирались на этот мост по почти отвесной бетонной опоре, цепляясь маникюром за кусты морошки, и как отчаянно тряслись в чужом тревожном небе на наших головах растрепанные вавилоны. И как подружка вдруг перестала пыхтеть сзади, поскольку сорвалась и на нарядном пузе проделала обратно весь тот путь, что завоевывали мы пядь за пядью. И я представила, как волоку ее за ногу, она стеклянными глазами смотрит в тучи и крепко обнимает чемодан, а мне с моста протягивает руку мужественный человек Мересьев и говорит: "Ты сможешь, как я смог". Ах, мама-мама, как же рвался мой голос, когда я ей кричала вниз "лошадкааа" и слушала молчание в ответ. Вот сволочь, говорю же. И снизу потом дал ее кое "бррось, командир". Но, впрочем, это все уже совершенно другая история, я ее потом расскажу, я это просто к тому, что про аэропорт Орли я очень даже хорошо это все понимаю.
* * *
И вот мы стоим у родного подъезда, а друг выгружает чемоданы. И я смотрю на маму, я представляю что переживает она сейчас, вернувшись в то место что снилось ночами. Как это чувствовать, когда ты дома. Она там полюбила сериал "Бандитский Петербург", за частую Фонтанку и дворы-колодцы. Как вечный знак забытых истин - как на чужбине песнь отчизны изгнаннику земли родной. А мамины глаза от слезы бархатные. "А у нас в Америке, - говорит, - собаки на улицах не какают. Вот так вот вам. Мол, что ж ты, дочь?" И мы пошли домой.
Тут бабушка понабежала, усато клюнула, сдала отчет за цены на овес, а Матвиенка обезличила пенсионеров, подарок цоп и с ним в углу затихла. А мы вдвоем остались и как-то не о чем вот так вот, чтобы сразу говорить. "Ну как ты?" - "Ну так, а там что?" - "А там по-прежнему". Прям как бы так к тебе подойти, чтобы поцеловаться, а потом чтоб пореветь по-быстрому и спать, а только нету горячей воды, а есть очень много кастрюлек в цветочек. И тут она мне: "Я ничего тебе не привезла". - "Вот это ты правильно, - говорю, - вот это ты очень хорошо так придумала, скажи, что это неправда". - "Ай, нет, ну как же я забыла", - и вынимает банку огрооомную прозрачную, а в ней фисташки. "Это вот ты попробуй, их надо пальцами открывать, вон видишь щелочки, зелененькое кушать, а скорлупки выбрасывать". Уж тут я банку обняла покрепче. "Щас, думаю, и с кока-колой познакомят, а вот и спички, вот тушенка, вот мыло дустовое, это все тебе". Ну, мы потом, конечно, поревели, ну уж а я-то громче всех.
Сначала с ней ходить по магазинам было одно мучение. Это все выглядело так: она шагает важно вдоль рядов, а я плетусь с тележкой сзади. Она хватает с полки, все читает и кидает мне в тележку, я из тележки вынимаю, все читаю и кладу на полку. И к кассе мы приходим втроем с одинокой колбасой, я говорю "и я не понимаю" и мы идем обратно повторять. Теперь-то она уже вспомнила, как нужно покупать кефир, но только она, конечно, еще путается в деньгах, и если я еще раз услышу: "А вот давай возьмем за сорок долларов сосиски", - я тоже в долгу не останусь, я ей отвечу, что мне нельзя так волноваться, я тяжело понесла. А еще она все цены просит сразу в доллары переводить, а то она не понимает, а ей нужно мужу доложить, и я всегда задумываюсь на минуточку и говорю: "Ну, это будет, ээто будет… стольник!" - а потому что пусть он там не задирает нос.
А привыкание к магазинам у нее делится на три стадии, сейчас идет вторая, а третья - будет воровать. Вот, помню я, стоит так мама в универсаме и откручивает присоски от полочки для ванной, нам как раз были нужны такие. А я рядом, на шухере. А тут подходит к нам тетка в тужурке и говорит "ачойта?". А ничего, блин, и пошли оттудова с досадой. А тетка всюду за нами, то тут, то там выглядывает мордой из-за полок. Тут мама разозлилась, что ж такое, в самом деле, и стала рассеянно в сумку кидать всякие вещи подороже, а тетка, было, вдохнет поглубже, чтоб свое "ачойта", а маму сразу же из сумки вынимает и кладет в корзинку, ах я, простите, что-то тут задумалась, я вспомнила вдруг строчку из Бальмонта. А с того дня, когда я не дала ей спереть из гостиницы полотенце, у нее не стало больше дочери. На весь самолет она шипела мне потом: "Вот слушай мать, всегда слушай мать, если мать тебе говорит, что не попалят, то, значит, не попалят, то, значит, ей, наверное, видней?"