* * *
Но все равно она уже чужая тут, она еще не там, но и уже не здесь. На все, что тут, она теперь взирает сбоку и свысока и очень отстраненно, она тут только зритель передачи "Удивительное рядом". Мы с ней сидим в кафе, она вдруг говорит: "Ну-ка я-ка шас его", - и достает фотоаппарат. "Я должна, - говорит, - это сфоткать для Ричи, да ты посмотри, ну что за харя, ай да морда, не ну моорда, ну мооорда, ды вон же за соседним столиком, вон-вон встал вон, к нам идет".
И русский она стала забывать немножечко, и в интонациях уже появился легкий импортный флер, особенно в вопросительных предложениях. "А кто же слопал колбасу?" как "уат из зы кепитыл оф грейт бритын?". Когда она совсем уже по-американски говорит своему мужу в телефон: "Ричи, гууууд", мне хочется подскочить, встряхнуть ее за плечи и сказать: "А Волга впадает в Каспийское море, нну быстро вспомнила картинку в своем букваре". Теперь у нее все хайвеи да апартаменты, вот это вот, в котором дверь в туалет не закрывается, это апартамент. И стала забывать многие русские слова, но милосердно пытается это скрыть и тянет предложение, как училка на уроке - к доске пойдеееет… к доске пойдет у нас сегоооудня. Настанет день, и она мне еще скажет, как злодеи в ихних фильмах - где Борис, я пришла его убивать?
Она стесняется своей несопричастности и прям старается, как может. И в первое время все подчеркивала патриотизм, хотя бы в гастрономических пристрастиях. Окрошки дайте, дайте ей пельмень и дайте сальца. А тут вообще недавно говорит: "Ты мне посыпь-ка солью хлебушко". Хлебушко - калачу дедушко. В своих мечтах она, я думаю, сидит румяная и валенком дубасит воблу под плакатом "Кушай тюрю, Яша". Возможно, она при этом лаже пела бы песню "Я люблю, страна, твои просторы". Под свою косит, а га, да видали мы.
И бабушка не дает скучать, у нас тут весело, и день-деньской и ночью темною в наших апартаментах не умолкают восклицания радости и бубенцовый серебристый смех. Большую часть времени наша бабуся, скажем так, находится в режиме ожидания, на лице ей поставлен скринсейвер аритмичного моргания, а активируется она только при упоминании продуктов питания и производных тем. Возможен диалог на тему горьких огурчиков, ей есть что вспомнить о капусте, и мы недавно, затаив дыхание, чтоб не вспугнуть, прослушали получасовое жаркое выступление, из текста которого могла бы получиться лирическая песня "Я положу в голубчики сметанки". Спит она у нас на кухне на диване у холодильника, к нему лицом. Когда подкрадываешься к холодильнику ночью на цыпочках, открываешь его тихонько-тихонечко, ее чуткое сердце начинает выстукивать "аларму", она распахивает резко ясные очи, секунду проводится сканирование свой-чужой, и вот уже по дому от наших апартаментов расходится по окружности ее радушный вопль: "Еееешьте! Пеееейте!" И сразу после - девичьего тела звуки "ах" и звуки "плюх". Все это - чертова, правда!
Откушамши, бабуся никогда не ограничится формальным "спасибо", а скажет: "Спасибо, дай тебе бог счастья, радости, доброго здоровья, главное в жизни - это здоровье", - по коридору продвигаясь в направлении дивана, мне желают всего самого наилучшего, и уже из комнаты, кряхтя, всего того, чего я сама себе пожелаю, и оставаться такой, какая я есть.
* * *
Про свою американскую жизнь мама рассказывает какие-то совершенно невероятные вещи. Она живет там, в Калифорнии на какой-то высокой горе, там природа и по усадьбе бегают олени. Настоящие олени, а мама с мужем их гоняют, разве можно? Вы просыпаетесь, а олень к стеклу мокрый нос свой прижал и смотрит, уши торчком. Я бы непременно с оленем подружилась, ведь у него смешная попа. Хотя оно, конечно, я тут с одним уже дружу за это, и я могу сказать, что возлагала слишком многие надежды.
В Америке она завела себе собаку Лекси и стала ее очень любить. Поставила тут собакиных фотографий в рамочку и сидит любуется. Ай, вы только посмотрите на эту собаку, ай, что за чудо у нее кожаный такой нос, такая вся прям чудо собака, белая-белая, совсем не зеленая. Она по собаке ужасно скучает, она часто берет ее фотку в руки, смотрит, смотрит и приговаривает: "Да ты ж моя мяснуха-сабанюха, ты же мяснуха-сабанюха". Я вообще отвыкла ото всех этих нежностей, у меня возраст, но иногда, когда я ложусь к ней спать рядом, я беру ее за руку и говорю, немножечко стесняясь, "маама", она тогда прерывисто поворачивается ко мне и говорит: "Вот, Кать, вот Лекси, когда со мною спать приходит, она, ты не поверишь, ложится на подушку и вздыхает прям по-человечьи, смотри вот так вздыхает, вот так…" И я привычно жмурюсь и терплю, пока не отзвенит девятый вал протяжного маманиного звука, какой, сама-то я не знаю, но мне рассказывали, интересующиеся могут услышать в немецких кинолентах определенной тематики. Мы имеем привычку, если случится нам столкнуться в квартире в любом месте, пробегая каждая по своим делам, обняться и застыть и так стоять недолго. И вот мы так в последний раз когда столкнулись, она тут как обнимет меня, как засопит: "Да ты ж моя мяснуха-сабанюха", - и я забилась иступленно на материнской груди. Я теперь ее тоже так называю, а пусть попрыгает. Ваше уже.
Она пишет мужу Ричи очень трогательные, наивные письма, которые все, как одно, похожи друг на друга и отцефедоровское "Не нравится мне город Ростов. По количеству народонаселения и по своему географическому положению он значительно уступает Харькову". Теперь же у нас появилась новая забава, поскольку "Ричи хочет лирики". Озарение накатило в Гостином Дворе, когда посередине торгового зала она вдруг замерла с вытянутой на весу ногой, сказала: "Что это?" - и сказала: "У Ричи в жизни не было романтики, тык он ее получит". А было это Кристина Агилера, "джини ин зы батл", вот что это было. И в тот же вечер можно было видеть, как эта, скажем прямо, немолодая уже женщина выстукивает указательными пальцами письмо своему, что уж там, сушеному сморчку, я расхаживаю по комнате кругами, заложив руки за спину, и чеканю: ""Иф ю уанна би зиз ми ай кен мейк е уиш кам тру…" - написала? Со следующей строки…", а бабушка следит за мной глазами, и грезится ей кабачок в подливе. И я не знаю, что думал там себе об этом Ричи. Я представляла так: вот он выходит из дому и садится в свое скрипучее кресло у дверей, к нему подходит старый пес и ложится к ногам. Он открывает ноутбук и читает: "Каман бейби лайт май файа, ммм-е-а". Ричи вздыхает, надвигает шляпу на глаза, прикладывает к усам серебряную губную гармошку и: май бонни из оувэ зы оушыын май бонни из оувэ зы сиии ты любимая ты услышь меня… А над головой у него облачко, как в комиксах, там мама, утопая по кокошник в золоте ржаного поля, стоит и отнимает у медведя балалайку, а я несу ей по тропинке, босоногая, в ситцевой тряпице краюху крынки молока.
Когда она уедет, я взвою так, что взмолятся соседи, а лучшая подруга скажет: "Слушай, да пошла б ты?" - и я опять до следующего ее приезда не буду убирать ейную зубную щетку и полотенчико. А с собаками на улицах надо что-то делать. Ды мало ли, что хотят, ды все хотят! Нельзя же так, товарищи, не при царской власти. Которые питерские френды, пойдемте девятнадцатого сентября пива дуть? Наревемся, нет?
Светлана Малышева (pheonita)
Расскажи мне все
…По-моему, ей всегда было тридцать восемь. Или даже сорок. Ее мелкие "химические" кудряшки надо лбом не менялись лет двадцать - если не больше. Она носила одно и то же платье, изредка обновляя его в угоду моде то рюшами, то оборками, то каймой: платье имело цвет больного голубя, который не стремится выживать. У нее также было кольцо, постоянно слетавшее с пальца, и немного - косоглазие. Она страшно любила петь, но голосом при этом не обладала, поэтому - и не знаю уж, сколько раз - я получала от нее по макушке за непочтительное "Замолчала бы ты, Люд!". Плюс ко всему у нее были волосатые ноги и большая папиллома на правом крыле носа: жутко некрасиво смотрится, уж вы мне поверьте!
Как-то я сломала ее стиральную машину. Людка выполоскала меня в мыльной воде наряду с недостиранным бельем. В другой раз вогнала ей жвачку в волосы… Вернувшись из парикмахерской, она обрила меня налысо. Я просидела дома три недели, пока не обросла достаточно для того, чтобы украсить голову всякими заколками, резинками и еще черт знает чем. За что была изгнана из обители знаний до начала каникул. Летних. И, как следствие, оставлена на осень. Разумеется, я "забила" на август, а первого сентября, как ни в чем не бывало, заявилась в прежний класс, где на каждом уроке доказывала свою пригодность к обучению в данном конкретном девятом "А". Людка смеялась над школой и одобряла меня.
- Ты гениальная шкода! - говорила она, расписываясь в дневнике под замечаниями типа "Веселилась весь урок" и разглядывая строй пятерок за неделю. В ответ я снова строила ей козни: уж такая у меня натура.
Людка обычно довольствовалась малым: платье и кудряшки - помните? - но иногда ей хотелось большего. Ее капризы были столь же редки, сколь и опасны. Первая причуда состояла в том, что она бросила меня на две недели и уехала на юг. Потом, конечно, пожалела об этом, однако я стойко снесла все ее извинения по телефону и молча положила трубку. Следующий раз оказался не таким безобидным: Людка собралась замуж. Она уже однажды была замужем (если верить постоянно спадающему кольцу), но мне о том ничего не рассказывала. Теперь же ее жених позарился на квартиру. Как-как? Очень просто. Вот взял и позарился! Она долго не могла в это поверить, а он кой-чего не знал, пока я не намекнула ему (при ней), что вообще-то мы с Людмилой Петровной чужие друг другу, а значит, и жилплощадь здесь - только моя.
Мы пили чай у меня на кухне. Людка побледнела, бросила в раковинку сахарницу, из которой насыпала песок в бокал, и ушла. К себе.
- Ах, ты… - сказал жених и побежал следом.
Я закрыла за ним дверь. Стыдно не было. Было страшно.
Несколько дней я жила одна, ну, или почти одна. За это время успела заработать пару двоек, три или четыре замечания и категоричное заявление классной руководительницы о том, что ее терпение лопнуло и сегодня вечером она желает навестить моих родителей, если они не желают навешать ее… Я впервые потеряла сознание. Ощущение потрясающее! Особенно потом - когда все с тобой носятся, как с писаной торбой. "Классуха" отправила меня домой в сопровождении, но пообещала все же "заглянуть" вечерком - проведать. Угу! Как бы не так! Срочно требовалась Людка! Всеми правдами и неправдами выудив ее с работы (она шила брюки в доме быта каким-то "конвейером"), я поставила ее перед фактом. Людка испугалась тоже. Даже больше, чем я.
- Доигрались… - охнула она и велела мне ждать внизу.
Думать о том, что может последовать за визитом "классной дамы", было нельзя. Если эта мысль просочится ко мне в мозг, я пропала. Обморок - это ерунда по сравнению с тем, что… Я занялась тщательнейшим изучением фотографий, висевших в фойе домбыта. Людка появилась нескоро. Когда она спускалась по лестнице, мне показалось, что она в слезах.
- Ты ревешь? - уточнила я.
Она отмахнулась:
- Нет.
Ну, значит, показалось. До школы мы добежали быстро. "Классная" упихивала в полудамскую сумку наши контрольные ("У меня явно будет "пара"!").
- Добрый день, Алла Витальевна. Вы хотели меня видеть?
Я удивленно подняла глаза на Люд… Людмилу Петровну: иначе назвать ее в тот момент, даже мысленно, у меня язык не повернулся. Представляю, что почувствовала наша ФОМИНИШНА, увидев перед собой этакое дореволюционное издание вышколенной, но неграмотной гувернантки.
- Д-да… Я вообще-то… Хотя, впрочем, не имеет значения. Вы - мама Лены? Вы?
- Не совсем, - сказала Людка и улыбнулась. Ее папиллома дернулась и коснулась губы. - Мама Лены в отъезде. Временно. Я замещаю родительскую опеку.
- Родителей, - машинально поправила Фоминична.
- Ну да! - не стала упираться Людка. По-моему, она гипнотизировала Витальевну своей дрожащей от страха родинкой.
- Лена сделалась неуправляемой - вы знаете об этом?
- Еще бы! Я уже пообещала отослать ее к матери бандеролью.
- Как? Чем? Вы… серьезно?!
- А почему нет?
Я дернула ее за руку, она раздраженно повела плечом. Алла Фоминична подозрительно покосилась на меня, на Людку и снова на меня. Я отвела взгляд и уставилась на растоптанный мел у доски. Еще немного, подумала я, и - все. Алла Фоминична неловко застегнула на сумке молнию: она тут же разошлась.
Это случилось одновременно: "классная" сказала ("Я думаю, мне все-таки стоит зайти к тебе вечером, Лена"), Людка ответила ("Лучше не надо!"), а я закричала:
- Нет! Нет! Нет!!!
Я упала, они обе бросились меня поднимать, я била их по лицу и царапала ногтями. Потом, как обычно, ничего не помню.
…Вечером я смотрела телевизор в зале, Людка жарила котлеты на кухне и рассказывала, перекрикивая шипение жира, как убедила Фоминичну ничего не предпринимать. Та пообещала - до первого замечания. Я влупила звук на телевизоре погромче ("Да пошли вы!") и скорее догадалась, чем услышала:
- Не бойся, больше никто не придет. Ни твоя, ни… мой. Ты была права.
Я отключила телик и спросила:
- А тебя, случайно, не уволили?
Желтые обои на стене расцветились крапом: сковорода с котлетами влетела в зал.
Вокруг нас всегда было пусто. Вряд ли нашлось бы даже два человека, точно знавших, что именно нас связывало. Теперь я понимаю, что пустота рождалась от меня, но поддерживалась Людой: ей необходимо было сохранять ту тайну, что я навязала ей невольно. Я никогда не задумывалась, зачем? Мне также никогда не приходило в голову, что у моей няньки могут быть родственники и даже друзья. Но однажды Людка пришла навеселе. Она не пила раньше, поэтому я испугалась.
- Ты решила меня кинуть? - спросила я не так равнодушно, как мне хотелось бы.
- С чего ты взяла? - хмыкнула она и плюхнулась в ободранное кресло. Я запрыгнула на подоконник и развернулась ногами наружу, благо окно оказалось распахнутым.
- Слезь, - зевнула Людка.
- Если ты уйдешь, я спрыгну.
- Ой, счастье какое!
- Ты пьяная, дура!
Она встала и ушла. Седьмой этаж казался ей надежной защитой от моих обычных выходок. Я так не думала. Иногда меня просто подмывало сделать то, от чего можно… Ну, в общем, было здорово и жутко сидеть на подоконнике и болтать ногами "на улицу".
А еще - капельку подвинуться, туда, наружу. И еще чуть-чуть. А если еще? Вот так. Миллиметр…
А назад-то, пожалуй, без помощи не заберусь… И крикнуть не смогу - сорваться можно.
- Ну, ты как, не ушиблась?
Издевается! Она на кухне! И она не видит. А я не могу больше удерживаться и… соскальзываю с окна. Спиной к асфальту. Где-то внутри, откуда обычно распрямляется спираль, появился камень. Он давит и тянет вниз. Страшно и больно. И Людки нет! Я же ей хотела досадить! МАМА!
- Что? Про маму сразу вспомнила? Скотина ты после этого, больше никто!
- Бо-о-льно!
- Поболит - перестанет! Маленькая дрянь! Мне чуть плохо не стало! Марш на кухню, развалилась тут!!!
Единственный раз в жизни я потеряла ощущение времени и пространства: Людка сдернула меня с подоконника, а я не успела понять, в какую сторону падаю. Вероятно, это и смешно, но мне еще долго было не до смеха. В тот вечер мы сидели за столом и солили еду слезами. Я машинально мешала суп, изредка пробуя его на вкус. Мне не хотелось говорить, но я спросила:
- Кто у тебя там? Кроме меня?
Людка устало выдохнула:
- Иди лучше мать покорми.
Я не двинулась с места. Тогда она поднялась, зачерпнула из кастрюли половник жидкого лапшевника, плюхнула его в миску и ушла в комнату.
- Ложку принеси! "Дочка"!
Это и была наша тайна. Моя недееспособная мать. Вот понятия не имею, каким таким чудесным образом нам удавалось скрывать ее от "общественности"! Для всех - и для соседей в том числе - я представляла из себя дочь вечной командировки. Разумеется, добрая соседка, у которой не было своей семьи, с удовольствием заботилась о малолетке, оставленной на время без присмотра. Кстати, совершенно бескорыстно. Естественно, малолетка не могла по достоинству оценить добровольную помощь полустарой девы, что и вызывало всяческие недоразумения. Так обстояли дела со стороны. И так они длились те три года, что прошли со дня смерти отца. Моего отца.
Потому что имелся еще "не мой" отец. Вообще-то он и являлся мне папашей, но с того момента, как этот… (я лучше посвищу, имитируя верное слово) столкнул мою мать с лестницы, а она, перелетев через перила, разбила себе голову и повредила позвоночник, "мой любимый папочка" был вырезан из сердца без наркоза. Он пришел единственный раз - через двадцать семь месяцев две недели и два дня - с тем, чтобы забрать деньги, документы и одежду и зачем-то ордер на квартиру, который вовремя подоспевшая Людка сумела ловко у него выхватить. Они почти подрались из-за этой бумажки, но тут вмешалась я и заорала на каком-то псевдонемецком с явно выраженным матюкальным акцентом так, что они опешили. Человек, всю жизнь притворявшийся любящим отцом, бросил документы на пол, ткнул мне в лицо кулаком (от "радости" такого общения из носа потекла кровь), сорвал вешалку в прихожей и ушел навсегда. А заорала я тогда вот что: "А ну уёбензэбит-тэпопиздэнштрассэ!!!"
Людка эту фразу записала.
Если забыть, что тебе пятнадцать и грудь растет не по дням, а по часам, и если не вспоминать, как неделю назад бритый под "бокс" Витька Каурин прижал к стенке и залез, гад, под непривычный телу, а потому ненавистный лифчик, то вполне можно жить. А если не думать о вчерашней подножке, которую подставила подруге из параллельного класса, в результате чего 9 "А" взял кубок первенства школы по баскетболу, да еще учесть, что скоро тебя покажут по телику как самую юную, но перспективную баскетболистку города, то жить можно радостно! Что я и делала. Иногда. Время же, свободное от "иногда", я проводила рядом с мамой.
Я была никудышней дочкой, забывала ее кормить, чем Людка меня постоянно и попрекала. Она ж не знала, что моим любимым занятием в ее отсутствие было сидеть на полу, положив голову на колени матери. Когда "опекунша" приходила, я как ни в чем не бывало валялась на кровати и листала дешевый журнальчик: ни за что на свете я бы не показала Людке, что вытворяю без нее. Она считала меня черствой и называла сухарем. Я не спорила. Лишь бы не в детдом, откуда до "психушки" два часа езды. В том, что мать отправят именно туда, я не сомневалась: она никого не узнавала, ничего не соображала и пускала пузыри. К тому же, не двигалась.
Той ночью я видела у Людки жиденькую пачку долларов: она совала их врачу "скорой", уговаривая не сообщать в милицию. А он смотрел на мои трясущиеся руки и молчал. Хороший дядька, хоть и лысый. Никому ничего не сказал - даже когда я "толсто намекнула" ему про то, что Людка мне - никто. А он думал, сестра… и хотел жениться. Суетились, канителились, но я все-таки помешала. Ну, об этом уже говорилось.
Когда я выступала по телевизору (честно призналась, что стала лучшей из-за подножки), мама впервые улыбнулась. Людка вызвала врача, я заартачилась. Она надавала мне пощечин и увезла мать в больницу. Мы надолго рассорились, но дела у мамы шли на поправку.
Через год я просила у Людки прошения.
- Не надо, Лен. Я понимаю твое раздражение, - сказала она. И добавила каким-то безнадежно усталым голосом: - Я все понимаю.
Продала квартиру и уехала в Москву.