Он сам не понимал, отчего так потрясли его именно эти цветы. Не убогая комнатенка, в которой все вопило о бедности и нужде; не стены с бурыми потеками под потолком; не ребенок в короткой рубашонке, ползавший прямо на грязном половике; не мать Лапочкина с худым желтым лицом и костлявыми локтями; не сырой, удушливый воздух, в котором все запахи забивал пронзительный запах щей; не это поразило его, а то, что повсюду - на подоконнике, на столе, на обеих кроватях, загромождавших почти всю комнату,- всюду виднелись полоски цветной бумаги и горки пестрых, ярких искусственных цветов. Их изготавливали всей семьей - малыш лет шести раскрашивал бумагу, девочка постарше - Оля - с такими же, как у Бориса, светлыми, почти белыми волосами, заплетенными в жиденькие косички, привычными движениями резала бумажные листы ножницами, мать нанизывала на проволоку разноцветные лепестки. Пока она очищала от картофельной шелухи кухонный столик, пока Игорь и Борис, примостясь за ним, решали задачу, Клим все смотрел на Олины руки - детские, тонкие, перепачканные клеем и краской, с розовыми рубчиками от ножничных колечек на большом и указательном пальцах.
- Зачем вам столько цветов? - спросил он.
- За них на базаре по рублю дают,- ответила Оля, чуть покраснев.- А вам нравятся?
- Очень,- сказал Клим.
- Хотите, я вам подарю? - в голосе ее было столько наивной радости, что он не смог отказаться.
К ним подсел Мишка, до того игравший с малышом. Он отобрал у девочки ножницы и стал резать сразу несколько сложенных вместе листов.
- Нужно усовершенствовать труд,- сказал он.
Потом пришел Борькин отец,- невзрачный, маленький, с тихими серьезными глазами. Он поздоровался с ребятами - ладонь у него была загрубелая, шершавая, в кожу въелась металлическая пыль.
Игорь уже кончил решать задачу, они собирались уходить, Борькина мать не удерживала их - она за все время не проронила ни слова, только кашляла - знакомым Климу, из глубины рвущимся кашлем. Но отец сказал:
- Ты что же, Борис, товарищей своих отпускаешь? К столу пригласил бы...
- Конечно,- сказал Борис,- оставайтесь.
Мать молча сгребла в передник цветы с клеенки.
- Нет,- заторопился Клим,- нам пора.
Но взглянул на отца Борьки - и остался.
Табуреток не хватало, они с Мишкой уселись на одной. Мать принесла кастрюлю с картофелем.
- Значит, вместе учитесь? - сказал отец.- Хорошее дело, хорошее дело... Борису сейчас трудно приходится - мать вот у нас занедужила... Туберкулез врачи признают, а по-простому чахотка...
- У меня мать тоже туберкулезом болела,- сказал Клим, слишком поздно сообразив, что не следовало этого говорить. И чтобы как-нибудь замять свою оплошность, прибавил:- Эта болезнь мне известна. Прежде всего чистый воздух нужен.
Отец обмакнул картофель в соль:
- Воздух-то воздух, это мы знаем. Да где ж в такой тесноте воздух... Шесть живых душ.
- Надо бы попросторней квартиру найти,- вмешался Игорь.
- Да где ж ее сыщешь?..
- Обязаны дать,- сказал Игорь убежденно.
- Обязаны-то обязаны... Да не одни мы такие...
- О господи! Молчал бы уж лучше! - Борькина мать ожесточенно сверкнула глазами на мужа.- "Не одни мы"... Да разве дадут кому нужно?..
- Снова ты, Маша...- робко попробовал тот остановить жену.
- Снова! Себя не жалеешь - детей бы пожалел! За что ты на фронте кровь проливал?.. Если власть - так пускай сначала придут да посмотрят, а потом уж из кабинетов гонят!
- Маша...
- Да что - Маша, Маша! Выгнали тебя из кабинета - так уж и скажи! Пятнадцать лет за одним станком, а сунулся к директору - так он тебе и кукиш под нос!..
Клим обжегся картошкой.
- Как же так? - переспросил он,- Вас директор выгнал? Да значит ваш директор - бюрократ и мерзавец! Вы бы ему...
- Конечно,- сказал Игорь.- А кто ваш директор?
- Да что там,- проговорил Борькин отец, как бы не расслышав его вопроса.- Мы - люди маленькие, а они - начальство... Что про это толковать...
- Ничего, дай срок, я вот сама к нему отправлюсь, я уж с ним потолкую! Я уж так потолкую, что чертям жарко станет! - Борькина мать отошла к плите, загремела чугунками.
- Свинья ваш директор! - сказал Клим.- Про него в газету написать! А, Игорь?.. Таких самодуров учить надо!..
- Кто ваш директор? - переспросил Игорь.
- Вы ешьте, ешьте, картошка-то со своего огорода, ишь, рассыпчатая какая...- отец Лапочкина подставил кастрюлю поближе к Климу.
- Да чего ты крутишь? - крикнула мать.- Спрашивают - скажи! Пусть знают! - она повернула к ребятам худое, впалощекое лицо в красных отсветах пламени.- Турбинин - его директор!..
...Они миновали сначала Мишкин дом, потом улицу, где обычно сворачивал Игорь, они шли дальше - и думали, думали... Надо же было придумать, как теперь быть!..
И перед глазами Клима опять и опять мелькала Оля с ножницами, шершавые, загрубелые руки Борькиного отца, малыш на полу... И цветы - шуршащие, яркие, мертвые... Как Лапочкин учит уроки? Кажется, это его они упрекали, что он ничего не знает про Гегеля... Нет, не его... Но все равно - а другие? Может, и у других не лучше? Что делать? У нее туберкулез, а тут же дети, общая посуда, одна комната... Бараны! Кто бараны? Это они - тупые, пошлые бараны!..
Ветер превратился в настоящую метель, он рвал фразы и уносил их клочья в гудящую, воющую тьму.
- ...Есть советская власть!.. Горсовет есть!-причал Клим, наклоняясь к Мишке.- Мы... В горсовет... Расскажем...
- Жаловаться?..
- Драться!..
- При чем горсовет... Завод предоставить должен...
И верно: на кого жаловаться в горсовете! Игорю - на своего отца?..
Игорь ни разу не разжал туго стиснутых губ.
- Что делать будем? - крикнул ему Клим.
Игорь не ответил. И когда Клим заглянул ему застывшее, хмурое лицо: "Тебе... поговорить с ним надо!" - Игорь снова ничего не сказал, только еще ниже надвинул на глаза седые, обметанные снегом брови.
23
Турбинины собирались в театр: главный режиссер, который называл Любовь Михайловну "самой талантливой зрительницей города", как обычно, прислал билеты на премьеру. Только что ушел парикмахер - в воздухе еще стоял запах паленых волос - и теперь, сидя в гостиной, Игорь слышал, как мать проказливым, капризным голосом требовала, чтобы отец похвалил ее новую прическу. Потом зашуршал шелк - она одевалась. Фыркнул пульверизатор - отец кончал бриться. Он всегда брился по утрам, наспех, оставляя островки серой щетины снизу подбородка, но в такие минуты, как эти, мог позволить себе роскошь выбриться неторопливо, смягчить раздраженную кожу горячим компрессом, побрызгать одеколоном... Игорь посмотрел на часы. "Большой Бен" показывал семь. "Большим Беном" прозвали старинные стенные часы- Любовь Михайловна очень гордилась ими утверждая, что их бой - копия боя часов на Вестминстерском аббатстве в Лондоне. Однако несмотря на знаменитое родство, часы ходили скверно, то забегали вперед, то отставали, то замирали совсем. Когда Любовь Михайловна созывала целый консилиум из лучших часовщиков, они многозначительно цокали языками, хвалили механизмы, и часы неделю шли без перебоев.
Игорь сверил их по наручным - нет, на этот раз они показывали время точно. Игорь рассеянно полистал газету, заглянул в спальню: отец уже примерял галстук. Игорь отошел от двери и опустился в кресло.
Между ним и отцом издавна установилась граница, которую оба нарушали редко и неохотно. Виделись они мало и привыкли отлично обходиться друг без друга. В их отношениях не было вражды, просто каждый жил в своем мире, несколько ироническое уважение - вот и все, что их связывало, особенно в последние годы. И когда Максим Федорович, хорошо выбритый, посвежевший, в парадном костюме стального цвета уверенными, бодрыми шагами вошел в гостиную и, тоже развернув газету, сел напротив Игоря и широко раздвинул колени, чтобы не помять складки на брюках - первая фраза далась Игорю с трудом, но все-таки он ее произнес точно как задумал, слово в слово.
- Ты смотри, "Водник" опять продул! - обрадованно сказал Максим Федорович и, достав из верхнего кармана карандашик, что-то подчеркнул в газете.
Смолоду он был завзятым хоккеистом, а "Водник" являлся постоянным соперником заводской команды.
- Это все, что ты можешь ответить? - спросил Игорь.
Максим Федорович снова заслонился от сына газетной страницей; видимо, ему не хотелось нарушать настроения отдыха и покоя; Игорь услышал ровный, спокойный голос:
- Ты не сообщил мне ничего нового.
- Значит, тебе все известно?..
- Конечно.
- И ты выгнал его из кабинета?
- Не помню. Должно быть, я просто сказал, что у меня есть приемные дни.
- А если бы он пришел в приемный день? Ты дал бы ему квартиру?..
Теперь он увидел перед собой холодный голубой глаз в досадливом, усталом прищуре.
- Тебя что, уполномочили быть ходатаем?
- Никто меня не уполномочил.
- Тогда в чем же дело?
- Мы учимся с его сыном в одном классе.
- Вот как,- сказал Максим Федорович. Он отложил в сторону "Физкультуру и спорт".- Вот как. Товарищеские чувства... Это похвально. А может быть, скажем, из тех же товарищеских чувств ты как-нибудь бы зашел в мой кабинет?
- Зачем?
- Посмотреть, послушать... Ко мне приходят десятки людей, и семь из десяти говорят о жилплощади.
- И ты всех выгоняешь из своего кабинета?
- Я говорю им: ждите очереди.
- И длинная она, эта очередь?
- Длинная.
- А если у Лапочкина умрет мать прежде, чем очередь подойдет к ним, и вдобавок перезаразит своих детей?..
Максим Федорович окинул сына протяжным, внимательным взглядом, ответил с расстановкой:
- А что я могу сделать?
В его лице с широким, крепко сбитым подбородком, крутыми скулами, тяжелым, высоким лбом было невозмутимое сознание собственной правоты. Игорь чувствовал это, но что-то постыдное, оскорбительное заключалось в этой безысходной правоте. Он стиснул ручку кресла.
- Я не знаю, что я мог бы. Я не директор. Может быть, для начала я дал бы матери Лапочкина путевку в санаторий.
- Ты полагаешь, она одна нуждается в путевке?
- Нет, почему же,-сказал Игорь.- Например, еще моя мать. Ей ведь курорт необходим так же, как и Лапочкиной.
- Твоя мать тоже больной человек, у нее истрепаны нервы и сердце.
- Страшно!.. - усмехнулся Игорь.
Он с мстительной радостью заметил, что попал в
цель. Максим Федорович расстегнул пиджак и поправил и без того лежавший на месте галстук.
- ...И, вероятно, тебе известно, что она ездит вместо меня, а я имею право раз в году...
- Слесарь Лапочкин тоже имеет право...
- Мне кажется, ты вмешиваешься не в свое дело...
- Неужели?..
Максим Федорович прикрыл глаза. Когда он снова открыл их, они были по-прежнему холодны и спокойны.
- Я думаю, прежде, чем учить отца, тебе следовало бы пожить в строительных бараках, попачкать руки машинным маслом, понюхать пороху на фронте, посидеть в директорском кресле. Когда ты пройдешь через это, мы поговорим.
Он знал, что кончится этим. Он знал, что так вот и кончится. И завтра Бугров опять спросит: "Ну, что?" - "Ничего!" Его не убедишь, он скажет, что Ленин в Смольном жевал ржаные корки...
- Что?..
- Ленин в Смольном жевал ржаные корки!
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего особенного! Если ты не можешь выстроить дом, то ты можешь хотя бы поменяться с Лапочкиным квартирой.
- А остальных? - Максим Федорович поднялся.- Остальных ты тоже собираешься вселить сюда?
-Там будет видно! Но так... Так было бы по крайней мере честнее для коммуниста!.. Я думаю!..
- Я думаю! - Максим Федорович приблизился к сыну.- Кто дал тебе право все это думать?
"Бугров, наверное, сказал бы: Революция! - Игорь тоже встал.
- Так вот... Сначала вы сами что-нибудь сделайте для революции, а уж потом - потом! - требуйте жертв у других!
- И сделаем!
- Сделайте! Я в ваши годы уже кое-что сделал!..- крикнул Максим Федорович и широко и быстро шагая, вышел. Когда Любовь Михайловна -ароматная, красивая, в изящном платье - вбежала в гостиную, Игорь сидел в кресле, развернув перед собой газету.
- Что здесь произошло?.. Вы поссорились?..
- Ничего,- сказал Игорь.- Мы обсуждали результаты последнего хоккейного матча.
- Так одевайся - уже пора!
- Я не иду в театр, мама,- процедил Игорь.- Я вспомнил, что завтра у нас сочинение, надо готовиться...
Когда через два дня к нему подошел Боря Лапочкин, отозвал в сторонку и с беспокойством сообщил:
- К нам комиссия приходила... Насчет квартиры... Ты с отцом говорил?..
Он сказал:
- Нет.
- Вот и хорошо,- облегченно сказал Борис.- А то отец все матуху ругает... Так ты смотри - ни полслова!..
- Ни полслова,- сказал Игорь.
24
Близилась генеральная. Директор сказал, что на нее придут, представители районо, райкома комсомола, учителя - и все решится...
Дипломаты клеили цилиндры, запасались гримом, дозубривали тексты. Клим нервничал. Он не был уверен ни в чем - ни в пьесе, ни в артистах. Перед генеральной, на последнюю репетицию не явился Лешка Мамыкин.
Он играл одну из главных ролей. Взбешенный Клим помчался разыскивать его вместе с Лапочкиным, который знал Лёшкин адрес; Клим всю дорогу ругался:- Ну и Мамыкин!.. Вот свинья!..
Иногда ему начинало казаться, что с Лешкой случилось нечто ужасное и спектакль погиб. Но Лешка сидел дома как ни в чем не бывало и читал "Тайную войну против России", которую накануне дал ему Игорь.
Из соседней комнаты вышел отец Лешки - такой же рослый, крепкий, как и сын, с такими же маленькими глазками в узких щелках припухших век.
Тот поднялся, глядя в пол, сказал:
- Я пойду, папаня?..- и как-то боком, неуклюже двинулся в угол, где висела верхняя одежда.
- Сядь, Лексей! - грозно прикрикнул отец и снова, понизив тон, обратился к Климу: - А вы, молодые люди, в чужом дому свои порядки не заводите...
Клим еще пытался ему что-то объяснить, но Лешка, с неожиданной резвостью сорвав с гвоздя фуфайку, метнулся в дверь. Лапочкин и Клим настигли его уже на улице. Им вдогонку сиплым лаем захлебнулась овчарка.
- Чего это он у тебя?..- спросил Борис, едва переводя дух.
- А ну его...- нехотя отмахнулся Лешка.
Они помчались в школу. Дорогой Клим пробовал вспомнить, что его поразило у Лешки в доме, но так и не вспомнил. Он был слишком возбужден мыслями о пьесе.
Когда они вернулись в школу, репетиция шла полным ходом. Представители Греции, Турции, Норвегии, Дании, Бенилюкса разгуливали по сцене, ожидая начала Парижской конференции.
- Руки! - покрикивал Игорь.- Что вы суете руки в карманы? Заложите за спину, возьмите трость! Мученье, а не дипломатический корпус...
Клим забрался в самый последний ряд полутемного зала. Он смотрел на сцену, и ему хотелось плакать. Какой позор! Это - его пьеса! Дребедень! Бессмысленная дребедень! Унылая, сухая, без малейшего проблеска! Ну кого рассмешат эти кривляния Красноперова? А Чан Кай-ши? Ну и генералиссимус... Или Бидо! Мишка пыжится, но какой из него дипломат!.. И он, Бугров,- автор!..
Но ребята ничего не замечали. Наоборот, закончив репетицию, они столпились у рояля и под аккомпанемент Игоря хором исполнили арию Маршалла с припевом "Все хорошо, прекрасная маркиза". Клим выбрался из своей засады.
- Люди,-сказал он,- разве вам еще не ясно, что завтра мы провалимся с треском?
Ему весело возразил Калимулин в турецкой чалме из полосатых банных полотенец:
- Сыкажите, пачитенные лэди и дыжентельмены, пачиму этот человек порытит мне насытроение?..
- Нет, правда...- сказал Клим.
Красноперов ударил по крышке рояля:
- Паникуешь! И пьеса хорошая - ни у кого такой нет! И играем... Конечно, не МХАТ, но и не хуже других! А во всех школах девочки только и спрашивают: когда поставим? Я сам слышал!
- Все равно...
Мишка предложил:
- Братцы, давайте отлупим Бугрова! - и наскочив на Клима, облапил его и повалил на пол.
- Мала-куча! Куча-мала! - завопил Витька Лихачев, Через несколько секунд Клим барахтался под грудой тел.
- Да пустите же, черти!
- Автора - на мыло! Бугрова - на мыло! - визжал Игонин.
Наконец, его отпустили. Смеясь, он тяжело отдувался, смахивая пыль с колен. И однако - странное дело - после мала-кучи у него все-таки немного отлегло от сердца. Он чувствовал, что его пьеса перестала быть только его пьесой, она уже не его, а вот этих ребят - Ипатова, Красноперова, Емельянова,- и за все, что постарался он вложить в нее, они завтра станут сражаться как за свое собственное.
Как обычно, с репетиции расходились шумной гурьбой. И когда Лихачев затягивал куплеты Моргана "Мы любим доллары, доллары, доллары...", и остальные дружно ревели: "За эти доллары мы рубим людям головы",- поздние прохожие пугливо сворачивали с тротуара.
25
Как прозрачные тени, скользили по ночному небу разорванные, растерзанные ветром облака; зябкий серпик месяца то прятался, то снова светлел в черных провалах; тоскливо, беспокойно гудели провода.
Уже сворачивая к своему дому, Клим оглянулся и вздрогнул, заметив шагах в десяти одинокую сгорбленную фигуру. Он узнал Мамыкина.
- Ты здесь? - удивился Клим.-Тебе же в другую сторону.
Когда Мамыкин приблизился к нему, Клим разглядел сумрачное, какое-то потерянное, опущенное книзу Лешкино лицо и встревожился:
- Ты чего, Лешка? - он вспомнил дымчатую овчарку на цепи.- Тебе пора, уже двенадцать, и так, наверное, от отца влетит.
- А ты где живешь? - нерешительно спросил Мамыкин.
- Мы уже пришли.
- Тогда ладно,- сказал Мамыкин.- Пока,- и, слабо пожав Климу руку, побрел прочь.
В его широкой, ссутулившейся спине было что-то жалкое, продрогшее. Зачем он шел за ним всю дорогу?..
- Лешка! - окликнул его Клим.
Но Мамыкин продолжал уходить.
- Слышишь, Лешка,- Клим нагнал его и схватил за рукав фуфайки.- Ты куда?.. Я ведь думал - ты торопишься!..
- Нет,- сказал Мамыкин.- Куда мне торопиться.
- А домой?.,
Лешка непонятно посмотрел на Клима, выдернул рукав, но Клим преградил ему путь.
Лешка шел не домой, некуда ему идти - Клим это ясно почувствовал может быть, он так и прослоняется по безлюдным улицам до утра, как бродячий пес.
- Пошли ко мне. Сейчас же. Пошли.
Клим ожидал, что Лешку придется уговаривать, но Мамыкин только спросил:
- А у тебя меня не погонят?
Пока они поднимались по лестнице и раздевались и Клим ставил на плитку чайник - Лешка молчал, и Клим все время чувствовал, что Лешка о чем-то хочет и не осмеливается заговорить. Он спросил - так, между прочим - потому что не знал, о чем говорить с этим странным парнем, которому негде ночевать и он сидит у него в комнате, на сундуке, угрюмый, молчаливый, растирая окоченевшие на морозе без перчаток пальцы; спросил, потому что вдруг припомнил, что именно об этом хотел спросить еще когда они вышли от Лешки, но из-за пьесы все у него вылетело из головы: