И Клим отправился "спасать человека", захватив для начала "Коммунистический манифест".
Три часа спустя он возвращался домой, проклиная и Дину Дурбин, и Лилю, и Мишку, который оставил его одного, и себя самого - за бездарно потраченное время.
Он строго придерживался заранее обдуманной программы. Вручив Лиле "Манифест", он весь путь до кинотеатра излагал ей в самой популярной форме первый закон диалектики.
Но ее не интересовала философия.
Едва в зале вспыхнул свет, Лиля принялась восторгаться:
- Какая игра! И какая она красивая - Дина Дурбин! Ведь правда же - она красавица?..
Вместо ответа Клим сказал:
- Сегодня по радио, передали, что голландцы получили от англичан двадцать истребителей типа "москито".
Он заговорил о Яве. Он надеялся пронять ее хотя бы Явой. Но она выразительно вздохнула, замедлив шаги перед киоском:
- Клим, вы любите мороженое?
Тогда он решил, что сделал все, что мог, и с него хватит. Чертыхаясь, Клим стал в очередь и, чтобы его не заподозрили в скупости, купил мороженого на целую десятку. Оно было жидким и текло по пальцам.
Он сунул испуганной Лиле в обе ладони все шесть стаканчиков и сказал:
- Ешьте. А я тороплюсь. И вообще - я принципиально против провожаний.
Он так и оставил ее посреди тротуара, стремительно свернув в переулок.
"Пусть она подавится своим мороженым",- думал он и, отчетливо представив, как Лиля давится, поедая мороженое, ощутил злорадное удовлетворение.
Дома он тщательно вымыл руки, прежде чем засесть за теорему Ферма.
Он копался в алгебре до двух ночи, не подозревая, что всего несколько часов отделяет их с Мишкой от полной катастрофы.
6
- Ах ты стерва, ах ты подлюка окаянная! - женщина захлебнулась криком. Бельмо на ее правом глазу полыхнуло белым пламенем. В худой, свитой из синих жил руке она держала тряпку, с которой на недомытый пол сочилась мутная жижа. Ее противница медленно отступала, испуганно взвизгивая:
- Чего яришься-то? Что я тебе - дорогу перешла?
Двери длинного коридора с треском распахивались, на порогах появлялись взбудораженные хищным любопытством обитатели барака.
- Чего на нее смотреть, Мотря? За космы ее, бесстыжую!
Женщина с бельмом, взбодренная возгласами, взмахнула тряпкой и перешла в открытую, атаку:
- Думаешь, я не знаю, какими ты делишками со своим кобелем промышляешь? Все знают! Вот дай срок...
...Егоров выскочил из своей комнаты, крутнулся волчком и, не раздумывая, молча кинулся к ведру, стоявшему рядом с женщиной. Он рывком подхватил его, вскинул над головой - и та, по его сумасшедшим глазам поняв, что его ничто не остановит,- с воплем отскочила и захлопнула за собой дверь.
Егоров с грохотом опустил ведро и, обхватив цепкими руками рыхлое, податливое тело матери, втолкнул ее в комнату и щелкнул ключом.
Потом, большая и бессильная, мать сидела на кровати, застланной одеялом с торчащими клочьями серой ваты, и плакала, уткнув голову в колени.
- Ты не реви,- сказал Егоров брезгливо глядя на ее растрепанные волосы, покрывавшие спину и шею.- Это мы уже слыхали.
Раскачиваясь из стороны в сторону и всхлипывая, мать пьяненько причитала:
- Дура я виноватая, ты хоть, Сашенька, не брани меня...
Лицо Егорова кривилось от жалости и отвращения. Маленький, сутулый, с двумя морщинками вдоль узкого лба, он одновременно походил и на мальчика и на старика. Тонкая кожа туго обтягивала острые скулы, она почти просвечивала, словно подсушенная изнутри жарким и злым огнем, и отблески этого огня то и дело вспыхивали в горячих, пронзительных глазах Егорова.
Он постоял несколько минут над матерью, сжимая и разжимая в карманах кулаки; потом, как будто его толкнули в бок, шатнулся, кинулся к вешалке,
- Ну и черт с вами! Живите, как знаете! А решетки вам не миновать, помяни мое слово!..- шипел он, торопливо напяливая пальто.- Уйду я от тебя, уйду! И подыхай тут со своим барыгой!
Хрястнув дверью о хлипкий косяк, он выбежал из дома.
Над проспектом Кирова повис особенный, весенний шум - в нем сливались неторопливое шарканье подошв по асфальту и упрямый, ровный, беспрерывный, как у динамомашины, гул многих голосов.
И чего бродят?! Сидели бы у себя на диванчиках, чай лакали - нет!..
- Р-р-раз! - и Егоров плечом врезался в цепочку девочек, перегородивших поперек тротуар.- Р-р-раз- пихнул костлявым локтем какого-то фраера с тощей пигалицей под ручку.
- Безобразие! - по-петушиному крикнули сзади, а Егоров мчался дальше, с ядовитым наслаждением расталкивая парочки и ввинчиваясь штопором в самую гущу толпы.
Сволочи... Гады... Сволочи... Нате вам, нате!..
Остановился перед каким-то толстяком в шляпе. Нахально подморгнул:
- Дай закурить!
Толстяк ошалело уставился на Егорова.
- Старая бочка,- процедил Егоров.- Сегодня ночью зайдут по твоему адресу...
На углу перевел дух, засмеялся, представив себе помертвелый взгляд толстяка. Наверное, побежал домой проверять ставни!..
Все-таки теперь отлегло немного от сердца.
Из жестяного портсигара - сам смастерил - достал папиросу, ткнул в зубы. Учителя? Пусть!..
Шатался по улицам, всем враждебный и всех презирающий.
Потом надоело бесцельно мотаться. А куда денешься? Можно к Женьке Слайковскому. Но там - мамахен. Станет расспрашивать, охать: "Таких матерей - под суд! Бедный мальчик!" Бедная дуреха, посмотрела бы на своего сыночка, когда они вместе на рынке... А ну их всех к дьяволу!
Он кружил и кружил по городу, пока не забрел к Мишкиному дому. Зайти? По крайней мере не будут надоедать вздохами...
Открыла Мишкина мать - кругленькая коротышка с яйцевидным животиком, круглым личиком, в круглых очках; все в ней - уютное, домашнее, даже имя - как желтый лоснящийся блин.
- Здравствуйте, тетя Соня.
- Здравствуйте, если не шутите.
- Поздно я?
- Да уж коли к ужину поспел - значит, не поздно.
Так она всегда встречала его, когда прежде он забегал сюда частым гостем; и как прежде, от нее исходил и сейчас горьковато-удушливый запах рыбьего жира, на котором она печет икряники и тонкие жесткие лепешки из рыбьей муки. Егоров с неожиданным удовольствием потянул в себя знакомый запах, скинул пальто и пошел за тетей Соней.
В маленькой комнатке с низким потолком собралось за столом все семейство - дядя Давид, плечистый великан с бритой головой и волосатой грудью, выпирающей из выреза майки, рядом с ним - Мишка и его двое младших братьев, очень похожих друг на друга; у обоих - большие хитрющие глаза, густые - даже на ушах - веснушки, и оба жадно спорят:
- Пап, а почему Оське три куска сахару, а мне два?...
Мишка оторвался от блюдечка, удивленно глянул на Егорова - вот уж не ожидал...
- А, Сашок,- громкий бас дяди Давида, привыкший к морю, не умещается в комнатушке,- давненько я тебя не видал... Как она, жизнь молодая?..
- Да я, Миш, за учебником...- Егоров скользнул в соседнюю комнату. Вот незадача... Приперся, когда не надо!
За столом - осторожный шепот, заглушенный скрипом отодвигаемого стула. К Егорову подошел Мишка, ухватил за рукав.
- Будет ломаться, идем, что ли...
- Да я уж налопался. Только-только, не веришь?
Но тетя Соня уже налила в чашку чай:
- Пей, Сашок, не стесняйся - в Волге на всех воды хватит...
Чай здесь любили и пили много, до седьмого пота. Может быть, потому, что перед чаем всегда была рыба - соленая, вяленая, копченая.
- Да ты дай-ка ему воблёшку,- сказал дядя Давид, и сам оторвал от вязки, лежавшей с краю, рыбешку побольше.- Светится, как стеклышко! - Он посмотрел воблу на свет. В самом деле, брюшко у сушеной рыбки розовато просвечивало.
- Да сахар, сахар-то бери, или ты вприглядку пьешь? - дядя Давид пододвинул сахарницу.
- Не люблю сладкого,- сказал Егоров. Но взял два куска, чтобы предупредить шумные уговоры.
- Так вот, Михаил,- дядя Давид довернулся к Мишке, продолжая прерванный разговор,- кильку насосом качать можно, а сельдь - не пойдет!
- Пойдет,- упрямо возразил Мишка, прихлебывая чай.- Был бы хороший косяк - и пойдет!
- Не пойдет, к нам Терещенко приезжал - опыты ставил!
- Терещенко на кильке опыты ставил...
- Ты что же, академиков учить хочешь, профессор?
- Подумаешь,- Мишка снова хлебнул из чашки,- академик...
Дядя Давид закончил четыре класса. Он верит книгам и академикам. Зимой - на берегу, летом - в море; скоро путина; потом к нему, на плавзавод, уедет все семейство - и мать, и Мишка, и братишки...
- Да будет вам,- сказала тетя Соня и мягко шлепнула Егорова по плечу.- Не слушай ты их, завели на весь вечер!..
Но Егоров слушал. И не то чтобы очень вникал в смысл, а так-слушал, как они спорят,- отец с сыном, сын с отцом... И думал. Не то чтобы думал, а так - ползли да ползли унылые, блеклые мысли про отца, про извещение из военкомата, про мать, которая путалась с квартирантами, про Барыгу - так он называл про себя того типа, который появился у них год назад, и если раньше было просто нехорошо, то потом стало совсем плохо. И хотел ведь после семилетки уйти из школы - нет, учителя в один хор: "Способности, способности..." Вот тебе и способности...
Он сделал вид, что размешивает остывший чай, а сам под столом сунул Оське в руку сахар. Борька заметил, потянулся к Оське, и оба, весело улыбаясь Егорову, блаженно зачмокали. Потом Оська уронил себе на колени пустую чашку.
- Мишигенер! - закричала тетя Соня.
Все засмеялись, Оська заплакал.
"Мишигенер" - значит, сумасшедший. Это Егоров знал.
Когда чаепитие закончилось, Мишка с Егоровым подошли к маленькому столику, на котором лежали тетради и учебники.
- Какой тебе учебник? - спросил Мишка, ковыряя спичкой в дупле зуба.
- Не надо мне никакого учебника,- сказал Егоров.- Я так завернул... Сгоняем в шахматишки?..
- Нет,- сказал Мишка и бросил спичку в угол.- Некогда мне.
- Занят?
- Дело одно есть.
- Это за которое вас на комсомольском крыли?..
- Ага,- с нарочитым равнодушием ответил Мишка.- То самое.
- Ишь ты,- удивился Егоров.- А на кой ляд вам эта теорема-то сдалась? Вам что - в учебнике не хватает?
- Надо,- сказал Мишка.
Тут в Егорове снова шевельнулась притихшая злость. Он ни за что не признался бы себе в том, что завидовал Мишке, завидовал тому, что у Мишки был дом, семья, а у него их нет, и тому, что вот, живут они с Климом какой-то своей, особенной, загадочной жизнью, - и у него, Егорова, тоже была своя жизнь, о которой никто в классе ничего не знал, но это была совсем не такая жизнь, как у этих двоих... Завидовал он и тому прошлому, когда они - втроем - были вместе, и соединяло их только хорошее и чистое, а теперь он стал для Клима и Мишки чужаком... Он ни за что не признался бы себе во всем этом, а может быть, он и действительно так не думал в тот момент, и его разозлило только то, что Мишка не хотел поделиться с ним какой-то тайной.
Он раздраженно усмехнулся:
- Что ж ты один корпишь? А Бугров?
- Он тоже занят,- сказал Мишка.
- Знаю я, чем он занят! Подцепил какую-то деваху под ручку. Ну и философ, а? - он коротко хохотнул. А потом, увидев, как растерянно обмякли Мишкины губы, хохотнул еще раз, уже смелее.- Я аж глазам своим не поверил! Смотрю - фланирует по Кировскому, увивается вокруг нее эдаким фертиком - вот ловкач!..
- Врешь ты все,- сказал Мишка и отвернулся к темному окну.
- Спорим! На что хочешь? На американку? На деньги? На что? - азартно крикнул Егоров.- Я сам видел!
Мишка знал, что Клим пошел в кино с какой-то девчонкой, не признающей Маяковского,- но под ручку. Врет Егоров! Однако в преданном Мишкином сердце заскребла ревность, и он мгновенно возненавидел ту, к которой до сих пор испытывал только презрение.
Сказать или не сказать Егорову?.. Разумеется, нет. Но Клим... Разве он сам не говорил, что коммунисты никогда не вели себя как сектанты? И если он может при этом бороться с предрассудками при лунном свете,- Мишка не удержался, чтобы хоть про себя не съехидничать,- то Егоров... Все-таки Егоров - свой человек!
- Знаешь, что это такое? - сказал Егоров, когда Мишка все ему выложил.- Бред сивой кобылы, вот что это такое! - Он искренне изумился. Бугров - ну, тот еще понятно, у того всегда мозги набекрень,- но Мишка! Мишка - поверил в такую чепуху?
- Почему же бред? - в свою очередь удивился и обиделся Мишка.- У нас все рассчитано. Мы даже маршрут по карте наметили...
Егоров фыркнул:
- До сих пор я знал, что Бугров - идиот. А выходит- оба вы... мишигенер! Самое верное для вас слово! Никто не доказал теоремы - а вы докажете?.. Вы первые, что ли, на деньги позарились? А если б и доказали - да если б вам и сто тысяч сейчас из кармана вынуть и под нос сунуть - так вы бы никуда не поехали!
- Почему же?...- спросил Мишка, теперь уже досадуя, что не выдержал и проговорился.
- Да потому, что Бугров к своим книжкам присох, да и ты - ты тоже никуда не сбежишь! Оба вы только трепаться мастера да маршруты намечать... Эх вы, ну что вы понимаете в жизни? Сосунки!
- Ты не ори,- сказал Мишка, испугавшись, как бы Егоров не переполошил весь дом.- А не нравится - так и черт с тобой. Мы тебя за собой не тянем.
- Дураки вы, что с вами говорить! - сказал Егоров.
И ушел.
Нет, не везло ему сегодня. Лучше уж зашел бы к Женьке... Женька никогда не порол бы такой ерунды...
Его почему-то особенно разозлила эта ерунда. Ну и придумали! Книгоеды... Ява, революция, теорема Ферма!..
Добравшись до своего дома, он постоял перед дверью, из-за которой по всему коридору неслись пьяные крики и нестройное пение. Постоял, послушал, сплюнул и отправился на вокзал.
Там, в переполненном зале, он отыскал укромное местечко за аптечным киоском и проспал остаток ночи. А утром его разбудила уборщица, и, зябко ежась от холода, он пристроился на скамейке у входа. И все думал о том, какие дураки они оба - Клим и Мишка - и о теореме Ферма тоже.
Потом сходил к себе домой - матери и Барыги уже не было - поел и взял сумку. Но путь его лежал не в школу, а в городскую библиотеку.
7
В девятом вспыхнул дружный хохот.
Любопытные малыши заглядывали в дверь и столбенели на пороге.
- Вот уморушка! - стонал, упав животом на парту, Игонин; скаля румяный белозубый рот, ядреным жеребячьим гоготом захлебывался Красноперов; даже Михеев зашелся в беззвучном, зажатом где-то внутри смехе - при этом он трясся всем телом, и лицо у него было такое, будто он плачет.
Витька Лихачев, изнемогая, мотал курчавой головой; он еле выдавил в три приема:
- Бугров, а меня... в свою дивизию... запишешь?..
Раскаленные струи смеха хлестали в багровый лоб Клима. Он стоял у стены, по-бычьи нагнув голову, и не мог шевельнуться, не то что говорить. Он бы говорил, он бы возражал и спорил, если бы с ним спорили, но все просто смеялись, и смеялись не зло, а скорее добродушно... И это было самое страшное.
Только Егоров сидел на подоконнике, болтал ногами и, как отличный эстрадный комик, сохранял полную невозмутимость. Свой номер исполнил он с блеском!
Он опоздал на два урока, явился к началу большой перемены и, еще с порога отыскав глазами Клима, заорал:
- Эй, вы, яванцы! Привет вам от Петьки Ферма!
- Ты что-нибудь ему говорил?..- спросил Клим,
- Кое-что,- потупился Мишка.
А Егоров, скача по партам, размахивал руками и выкрикивал:
- Карман шире! Сто тысяч долларов - как одна копеечка! Налетай - подешевело!
- Не грохочи, не глухие,- попробовал утихомирить его Клим,- Чего тебе?..
Но вокруг уже собиралась толпа.
- Мне-то ничего! - издевался Егоров.- А вы вот, может, и решите вашу теорему, да все равно денежек не получите!
- Еще как получим,- сказал Мишка.
- Кукиш с маслом вы получите! Много было таких дураков, да премию-то... Премию-то давным-давно ведь отменили! Еще до первой мировой войны!
- Врешь! - выдохнул Мишка.
Но Егоров злорадно посмеиваясь, вытянул из кармана смятый, небрежно вырванный из книги листок и с торжеством протянул его Климу.
Все, что говорил Егоров, оказалось правдой.
В результате нездорового интереса к доказательству теоремы Ферма - так было там написано,- проявленного любителями легкой наживы,- так было там написано - премию отменили в 1911 году...
Изумрудный остров Ява, обагренный кровью, в дыму и огне, возник на секунду перед глазами Клима - и потом его накрыло громадной волной...
- Где ты взял это? - побледнел Клим.
- В библиотеке, а то где же! - засмеялся Егоров, обнажая мелкие кривые зубы.
- Свинья ты,- с безнадежным отчаянием сказал Клим.- Я бы такую свинью не стал пускать в библиотеку!..
И это было все, что он мог сказать.
А Егоров уже балаганил, объясняя ребятам, как Бугров и Гольцман решили бежать на Яву, прихватив с собой десятка два самолетов и танков... И все смеялись.
...Над чем?..
Прозвенел звонок.
Верзила Мамыкин, всхлипывая, вытирал с узеньких заплывших глазок слезы.
- Ну, Бугров, спасибо,- сказал он,- насмешил, как в цирке!
Но смешки еще долго вспыхивали то в одном, то в другом конце класса. Клим старался их не слышать. И не думать о Егорове, о Мамыкине - ни о ком. Что делать дальше? Катастрофа наступила в одну минуту. Они были разгромлены и уничтожены. Мишка пасмурно молчал, виноватый и подавленный. У Клима не подымалась рука задать ему хорошую головомойку.
Что делать дальше?
После уроков они остались в классе. Михеев был дежурным. Он собрал чернильницы, отнес их в учительскую и вернулся, чтобы захватить портфель. Он складывал в него учебники - все один к одному, каждый обернут в газету, на каждом аккуратно выведено заглавие и - сверху, над волнистой чертой - имя владельца. Когда Михеев хотел выйти, ему преградили дорогу.
- Кто ты? - спросил Клим коротко.
Михеев удивился.
- Я?..
- Да, ты,- повторил Клим.- Ты комсорг или оппортунист?
- Я комсорг,- сказал Михеев.- Пусти, мне домой надо.
- Ничего,- сказал Мишка,- Еще успеешь.
- Я есть хочу.
- Семьдесят миллионов малайцев тоже хотят есть,- сказал Клим.
- А я тут при чем?
- С этого надо было и начинать! - сказал Клим.- Какой ты, к черту, комсорг? Ты оппортунист и предатель! Ты думаешь, ты над нами смеялся сегодня? Ты над яванской революцией смеялся! Над людьми, которые умирают за свою свободу!..
Михеев растерянно провел рукой по и без того прилизанным волосам.
- Не выдумывай,- сказал он.- Я над ними не смеялся.
- Хорошо,- сказал Клим холодно,- Допустим. А теперь - садись.
Михеев сел.
- Двигайся,- сказал Клим.
Он сел около Михеева, и рядом с Климом опустился Мишка. Михеева притиснули к стенке.
- Думай,- сказал Клим.
- О чем? - сказал Михеев.
Клим враждебно уставился на Михеева. Неужели в его набитой параграфами головенке не осталось живого места?