- А знаешь,- Кира зорко прищурилась, продолжая вглядываться в туманную полосу, закрывавшую па картине горизонт,- знаешь, я ведь и правда раньше не замечала... Не замечала... Ведь тут... тут...- ее глаза широко раскрылись, и тонко вычерченные ноздри затрепетали от внезапно поразившей ее догадки: - Там,- ты понимаешь,- там идет гроза! Она уже близко - и вот-вот надвинется и закроет все небо? И как мы не заметили сразу? Ведь чайка потому и вьется над самым морем - она чует грозу! Гроза! Ты видишь? Ты чувствуешь, как она приближается?
Теперь картина перед Климом ожила снова. Но уже что-то недолгое, обреченное заключалось в разгуле лучезарных красок, и чем дальше он всматривался, тем больше передавались ему тревога и волнение Киры - там, на самом горизонте, двигалась, разрастаясь, гроза - с ее молниями, громами и мраком.
20
Появляясь по вечерам у Широковой, Игорь не заставал здесь ни Клима, ни Киры, и ему одному - нельзя же всерьез принимать Мишку и Майю! - приходилось отбивать все наскоки и нападения.
Отчасти он был даже этому рад: после разговора с отцом он испытывал в присутствии Клима странную неловкость, мешавшую им быть по-прежнему откровенными...
У Широковой собирались ученики из разных школ- и те, кто участвовал в диспуте, и те, чье любопытство раздразнили сумбурные слухи. Сюда регулярно приходил угрюмоватый Лешка Мамыкин, "правдоискатель", как называл его про себя Игорь. Устроившись в уголке, он молча слушал, будто выцеживал из споров самую гущу и доваривал ее в своей голове. Наташа Казакова вместе с Майей кипятились, доказывая, что женщина ни в чем не уступает мужчине, даже в математике! Зачем же нужно раздельное обучение? Как-то сюда неожиданно забрел тот самый парень с ватными плечами, который выступал на обсуждении пьесы. Он объявил себя тоже борцом против мещанства и сторонником джаза: в школе его "поперли" с танцев за то, что он хотел танцевать "как вся Европа". Были другие ребята, и среди них - некий Володя Дмитриев, со здоровым, румяным, свежим, как только что выпеченный батон, лицом, он с добродушием абсолютно уверенного в своей правоте человека объяснял, что Маяковский - непонятен, а потому - ненароден, а Твардовский - наоборот...
Здесь обсуждали все и сталкивались во мнениях обо всем - начиная с того, кто изобрел первый самолет, и кончая... Собственно, ничем не кончая - потому что от вечера к вечеру лавина мыслей, идей, опровержений, сомнений и неразрешимых вопросов все росла, как будто после долгого бездвижного покоя сорвалась и помчалась вниз.
Игорь чувствовал себя главой этого маленького клуба. Он с иронической вежливостью выслушивал всех, кто осмеливался с ним вступать в спор, и разил наповал стрелами своих убийственных сарказмов. Может быть, он казался себе в такие минуты. Робеспьером, Дантоном и жалел лишь о том, что нет ни Бугрова, ни Чернышевой, чтобы по достоинству оценить его находчивость и остроумие.
Но бывали мгновения, когда Игорь возмущался: почему он обязан расхлебывать кашу один?
Так случилось, когда ему задали вопрос: что нужно, чтобы называться по праву культурным человеком? Не моргнув глазом, Игорь ответил: надо знать два-три языка, историю, особенно историю революций, марксизм, атомную физику, литературу последних лет, новую музыку, живопись.... Конечно, быть в курсе международных событий, читать серьезные журналы, например, "Мировую политику и мировое хозяйство". Когда он остановился, вспоминая, не упустил ли чего, маленький рыжий паренек с колючим ежиком, в поношенной курточке, свинцово блестевшей на локтях,- не то Жуков, не то Жухов - Игорь не знал точно его фамилии - заметил:
- Это для тех, у кого домработница..
Конечно, Игорь нашел что ответить, но остаток вечера оказался испорченным...
Он возвращался домой, раздраженно думая о матери, из-за которой ему уже не раз тыкали в глаза. А при чем тут он сам?.. И где Клим? Где Кира? Играют в аркадскую идиллию - он, она и луна?.. Теперь он во всем винил Клима. Ну, хорошо же... Игорь ощутил явное облегчение, представив, как смутится и потеряется Бугров, когда он завтра же выложит ему все напрямик!
Но назавтра он не сумел поговорить с Бугровым - во время первой перемены Слайковский вбежал в класс и, егозливо шаря вокруг наглыми глазками, объявил:
- Турбинин, Алеша вызывает! Мамахен явилась - медаль хлопотать! - и уже в спину, как шилом: - Деточка!..
Игорь дал "леща" подкатившемуся ему под ноги второкласснику. Мальчонка взвизгнул, отскочил:
- Ну, чего дерешься? Думаешь, большой?..
Рывком отворив дверь, он остановился на пороге и, стараясь не глядеть на мать, обратился к директору:
- Вы меня вызывали, Алексей Константинович?..
Но она не дала директору ответить, поднялась навстречу сыну. Ее красивые испуганные глаза были полны слез:
- Игорь, что я слышу?..
Серебристо-голубое пальто мягкими складками обтекало ее начинавшую полнеть фигуру; шляпка с кокетливым пучком искусственных фиалок, изящная сумочка, элегантные перчатки... Игорь видел насквозь ее наивную хитрость: надо, чтобы в школе знали, с кем имеют дело! Конечно, как само собой разумеющееся, она ожидала услышать хвалебные отзывы об успехах ее сына, и вдруг... По скорбной усмешке Белугина, по сочувственному лицу Алексея Константиновича даже без ее восклицания было ясно, чем кончился разговор. Ему стало стыдно за нее, ребячливую, самонадеянную, неумную. Ведь он все представлял себе заранее и запретил ей являться в школу! И она обещала, дала слово... Что ж, пусть пеняет на себя... Только без унизительных слез! Он видел перед собой мелкую неистребимую сетку морщинок в уголках ее век и - несмотря на усердный массаж - пухленький валик второго подбородка. Улучив момент, когда Белугин заговорил с директором, он предостерегающе процедил сквозь зубы:
- Не надо, мама... ресницы линяют...
Он больше не произнес ни слова, напрягая всю волю, чтобы сдержаться.
Буря разразилась дома. Она началась за обедом. Степенно тикали "вестминстерские" часы, шуршала газета, которую Максим Федорович просматривал перед едой; Любовь Михайловна, в ярком китайском халате, очень бледная, с усилием глотала суп, как будто у нее болело горло и каждая ложка доставляла ей нестерпимое страдание.
Игорь вылавливал из своей тарелки разваренные лепестки лука, похожие на прозрачные тельца медуз. Покончив с луком, он медленно, с расстановкой произнес заранее составленную и отрепетированную в уме фразу:
- Жаль... Сегодня у директора не хватало Фонвизина... Но если тебе приятно разыгрывать Простакову, то роль Митрофана - не для меня...
Любовь Михайловна оскорбленно прикрыла опухшие веки:
- После того, что я слышала, ты меня уже ничем не удивишь... Можешь продолжать в том же тоне.
Следующая фраза уже давно вертелась у него в голове:
- Если тебе непонятен русский язык, я могу повторить по-английски или по-немецки: школа - мое личное дело. Это собакам присуждают медаль за породу. А я не дог и не доберман-пинчер. Неужели это так трудно усвоить?
- Ты... Ты хуже! - Любовь Михайловна бросила ложку, на скатерти расплылись два круглых пятна..- Я знала, что ты эгоист, но что ты еще и лгун - этого я не могла ожидать!
Лицо Игоря передернулось и порозовело.
- Неправда! - вскрикнул он тонко и пронзительно.- Я никогда никому не лгал!
- Не отказывайся! Ты все время дурачил меня, когда говорил, что у тебя с учебой все в порядке! Ты ни словом не обмолвился о тройках - сплошные тройки! Учителя давно махнули на тебя рукой, все восстановлены против тебя, все, даже Алексей Константинович! И все из-за этого милого Бугрова, из-за этого чудовища! Я сразу сказала, что он тебе не пара - и вот, пот к чему ты пришел! Тебе уже не нужны ни медаль, ни институт, ни будущее - ничего не нужно! Ты думаешь только об одном: а что скажет, чего захочет Бугров? И ни гордости, ни собственного достоинства - преданная собачонка! Ты знаешь, что его собираются исключить из школы?
- Это ложь! - подскочил Игорь.- Ты сама это выдумала!
- Ты не веришь матери?..
- Нет, погоди...- что-то пытаясь сообразить, Игорь растерянно и недоверчиво вглядывался в разгоряченное лицо матери, по которому волнами растекался румянец.- Неужели они так тебе и сказали?..
- Сейчас все подняты на ноги, в гороно, в облоно - всюду занимаются вашим диспутом, и пьесой! И если ты не порвешь - слышишь? - немедленно не порвешь всякие отношения с этим, этим...- она в нетерпении топнула, но так и не сумела подобрать подходящего выражения,- тебя вместе с ним даже не допустят до экзаменов!
- Нет-нет, ты все-таки что-то путаешь...- тихо проговорил Игорь.
Черные глаза его сузились, ему показалось, волосы на голове зашевелились - и он несколько раз плотно пригладил их ладонью. Он как будто не расслышал даже последних слов, касавшихся его самого.
- Исключить Бугрова? За что?... За пьесу, которую они сами разрешили? За диспут, где мы громили мещанство?...Тогда пусть уж исключают и меня - мы все делали вместе!
- Но при чем же здесь ты? Ведь всем ясно, что ты был под его влиянием! - Любовь Михайловна сжала горло обеими руками, как бы спасаясь от удушья.- Все понимают, ты - только вторая скрипка! И сам Алексей Константинович, и Леонид Митрофанович тоже...
У Игоря в мозгу промелькнула догадка: да, ведь у Бугрова - отец!.. Они проморгали, и теперь хотят застраховать свою шкуру...
- Свиньи и трусы - вот кто твой Леонид Митрофанович и Алексей Константинович! Свиньи и трусы! Конечно, ты им поддакивала, да? Свиньи и трусы! - Он повторял эти слова, пытаясь хоть в этом найти исход для своего гнева и презрения.
Любовь Михайловна неловко хлопнула по столу рукой, уронив при этом вилку.
- Ты никого ни в грош не ставишь! - закричала она.- Ни отца, ни мать, ни учителей! Никого! Для тебя не существует никаких авторитетов! И все с тех пор, как ты связался с Бугровым!
Игорю вдруг припомнилось, как жалко суетился Алексей Константинович на сцене, стараясь задернуть занавес.
- Авторитеты? - переспросил он, косо улыбаясь.- Покажи мне, кто они, эти твои авторитеты?
- Я не могу, не могу больше! Ты слышишь, Макс, что говорит твой сын? - в её голосе забилось рыдание, она вскочила, но тут же бессильно бросилась на стул обеими руками закрыв лицо.
В этот момент "Большой Бен" начал мерно отзванивать положенные семь ударов. Максим Федорович, отогнув обшлаг рукава полосатой пижамы, в которую он облекался, едва переступив, домашний порог, сверил часы.
- Дорогие товарищи,- сказал он, миролюбиво улыбаясь жене и сыну,- я вижу, обмен мнений, принял затяжной характер. Но каким бы горячим ни был ваш спор, жаркое стынет. Поэтому мой совет - перейти ко второму блюду, а остальным мы займемся уже на сытый желудок,- и он протянул тарелку к уже поданной на стол гусятнице.
Максим Федорович, по характеру уравновешенный и мыслящий трезво, к домашним перепалкам относился с добродушным юмором, видя в них, с одной стороны, естественную потребность жены, ограниченной кругом семейных забот, и с другой - почти неизбежную закономерность возраста, в который вступил его сын. Поэтому сегодняшняя ссора не помешала ему дочитать газету, съесть суп и покончить с жарким, несмотря на поминутные упреки Любови Михайловны - "Тебя совершенно не тревожит судьба твоего сына!"- и надутый вид Игоря. Только сложив крест-накрест на опустевшей тарелке вилку и нож и обтерев жирные губы бумажной салфеткой, он притушил улыбку и мягко откашлялся, прежде чем приступить к ведению маленького семейного собрания.
"Нет причины для волнений"...- автоматически подумал Игорь, мельком взглянув на отца, чья фигура выглядела представительно даже в пижаме.
И действительно: спокойным и сочувственным тоном Максим Федорович начал именно с тех слов, которые он всегда произносил в подобных случаях:
- Прежде всего я вообще считаю, что нет причины так волноваться. Игорь достаточно взрослый человек,- на широком лице с твердым высоким подбородком зарябилась и тут же исчезла мгновенная усмешка,- чтобы выбирать самостоятельно своих друзей и знакомых и отвечать самому за свои поступки. Далее...
- Но ты же слышал, Макс!..-попыталась было перебить его жена, но Максим Федорович жестом попросил ее помолчать,
- Далее,- продолжал он,- твои страхи, дорогая, кажутся мне крайне преувеличенными. Представь себе на минуту, что за любую глупость станут исключать из школы - тогда зачем нужны учителя во главе с директором?
Рассудительный тон отца язвил Игоря не меньше, чем бурные причитания матери.
- Тебе кажется, мы способны лишь на "любую глупость"?
- Не кажется, а я совершенно убежден в этом.
Он произнес последние слова с таким чувством превосходства, что пробить его бронированную уверенность показалось Игорю таким же безнадежным, делом, как сдвинуть плечом Гималайский хребет.
- Значит, борьба с мещанством - это глупость?
- Вполне.
- И Горький тоже был дураком?
- Не думаю.
- Но ведь он всю жизнь боролся с мещанским духом!
- И уверяю тебя, что в его положении это имело смысл. Но когда за это берутся два мальчика, которым еще только предстоит сдать экзамены на аттестат зрелости - тут ничего, кроме глупости, получиться не может.
- Неужели? - Игорь смотрел на отца с нескрываемой иронией.
Максим Федорович удивленно и укоризненно поднял брови, в которых проблескивали морозные нити седины.
- Послушай, Игорь, ты думаешь, вам первым пришло в голову объявить войну мещанству? По-моему, Горький написал своего "Сокола" полвека назад, а то и больше, и в твоем возрасте я тоже знал и о безумстве храбрых, и об ужах, которые рождены ползать, а не парить в небе... С тех пор произошла революция, выросло новое государство, а ужи остались ужами.
- Значит, вы плохо боролись!
- Может быть. Но почему ты думаешь, что после двух-трех диспутов, на которых выступит Турбинин или Бугров, мир перевернется и ужи замашут орлиными крыльями?
- Что же делать? Смириться?
- Тебе никто не мешает стать соколом,
- А ужи? Пусть себе ползают и поганят землю?
- Ужи?..- Максим Федорович отодвинул тарелку, смахнул крошки со скатерти. При этом его глаза, так же, как у Игоря; глубоко запрятанные под надбровья, покрыла тень.
- Видишь ли, до революции во многих семьях пекли куличи, на них ставили ангелочка с барашком. После революции продолжали печь куличи, но вместо ангелочка на кулич водружали звездочку. Мещанин обладает удивительной способностью приспосабливаться к любым условиям, он меняет и цвет и кожу, только нутро остается прежним... Вероятно, его не возьмешь в лоб, речами и лозунгами, надо изменить условия так, чтобы мещанство не могло в них зарождаться и существовать...
- Но ты же сам говоришь, что оно приспосабливается к любым условиям?
Максим Федорович понял, что попал в замкнутый круг, но рассмеялся в ответ.
- Видимо, мы с тобой не решим этого вопроса окончательно, даже если очень захотим. Признаться в том, пожалуй, самое разумное...
- Самое спокойное! - едко поправил Игорь.
- И самое спокойное,- словно не заметив его тона, подтвердил Максим Федорович.
- И это все, к чему вы пришли? - недовольно воскликнула Любовь Михайловна и разочарованно всплеснула руками.- А школа? А Бугров? А медаль? Господи, Макс, ведь вы говорили вовсе не о том, о чем нужно говорить, когда решается будущее Игоря!
Максим Федорович осторожно обнял подошедшую к нему жену за талию и, притянув к себе, усадил ее на ручку, кресла, в котором сидел сам.
- Отчего же,- сказал он добродушно, поглядывая на Игоря,- кое о чем мы договорились. Во-первых, если уж тройки завелись - ничего не поделаешь, придется исправлять, да и времени еще достаточно. Ведь так, Игорь?
Игорь молча кивнул.
- Но прошу тебя, Любок,- не придавай такого значения этим тройкам! Будет медаль или не будет - конечно, это важно, но я убежден, что со своими способностями Игорь все равно попадет в институт...
Любовь Михайловна вскочила, пытаясь высвободиться из рук мужа,- по ее лицу снова всполохами заиграл румянец.
- Внук Белопольского придет в институт без медали?..
- Я Турбинин,- нехотя усмехнулся Игорь.- Откуда там станет известно о моих предках?
- Ты должен написать о своей автобиографии, что твой дед - тот самый Белопольский, о котором пишет Витте! Во всяком случае уж где-где, а в институте международных отношений должны знать историю дипломатии!
Максим Федорович поспешил унять снова готовый вспыхнуть спор.
- Хорошо, он напишет, если это необходимо, чтобы стать Талейраном... Во-вторых... Что же во-вторых? Да, как раз о предмете нашей беседы,- голос Максима Федоровича прозвучал с подкупающей теплотой.- Игорь умеет мыслить здраво, и он согласится, что самое лучшее сейчас - думать об экзаменах, а проблема борьбы с мещанством может немного подождать... Диспуты и все остальное - это же несерьезно, Игорь, и ты сам это превосходно понимаешь.
- Я... подумаю, - сказал Игорь.
- А директор?..- вставила Любовь Михайловна.,
- Ну что директор! Мне кажется, они там не менее наивны, чем их воспитанники... Во всяком случае, не стоит их нервировать. И хотя в отношениях с Бугровым я не вижу - да-да, ты слишком пристрастна в этом, дорогая,- не вижу ничего предосудительного, но... На месте Игоря я не стал бы их особенно афишировать. Такова человеческая психология - я сужу по словам Игоря, что этот... как его... Да, Белугин... Белугин - довольно ограниченная личность, а самолюбие таких людей раздражать опасно, особенно тогда, когда они могут испортить аттестат...
- Значит, во имя аттестата требуется перечеркнуть дружбу? - звонко произнес Игорь вставая.
- Я только советую... И притом - я сказал: не афишировать...
- В принципе это одно и то же. Или еще хуже,- четко проговорил Игорь, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза.
- Осторожность никогда не мешает, Игорь, даже если ты чувствуешь, что прав...
- Еще бы! - с вызовом воскликнул Игорь.- Ведь иногда опасно быть слишком заметной фигурой, надо пригнуться пониже и не дышать!
В глазах Максима Федоровича отразились удивление и растерянность. Он что-то припоминал, и, припомнив, проговорил строго и сдержанно:
- Это неуместное сравнение, Игорь.
- Отчего же? - усмехнулся сын, вкладывая в свои слова дерзкий намек.- Ведь ты так хорошо объясняешь, почему одни - гибнут, а другие, которые не "афишируют", остаются целы!
Тяжелая тишина. Скрипнул стул. Игорь поднялся навстречу отцу, надвигающемуся на него - неотвратимо, как будто он, Игорь, стоял где-то внизу, между рельсов, а выше, на крутом подъеме, от состава оторвался перегруженный вагон - и, вначале даже как бы против воли, покатился назад, под уклон, набирая скорость - и все быстрее, быстрее. Мать вскрикнула и бросилась к тому месту, где неминуемо должна была произойти встреча, - но не успела.
Игорь пошатнулся - его голова дважды резко дернулась - влево и вправо, и тут же выпрямилась. Он устоял и даже не сделал попытки защититься. Улыбаясь холодно и упрямо, он негромко спросил:
- За что? За правду?..