Кто если не ты - Юрий Герт 37 стр.


Действительно, и Карпухин и директор оставались в пределах истины, настаивая на том, что никакого разговора между ними не происходило. Карпухин утаил только то, что намеревался позвонить к Алексею Константиновичу, и даже позвонил, но телефон оказался занят, а потом он уже не звонил, забыв и о ребятах и о своих обещаниях.

Но ведь Карпухин... Он ведь так смеялся, хвалил, даже хлопал Мишку по плечу... Выходит, он, Клим, и вправду обманул директора?.. Но как же Карпухин... Как он мог!!! Клим сжался, сгорбился, стиснул потные руки между колен и смотрел в пол, не осмеливаясь поднять глаза на капитана. Ему не хотелось уже кричать: "Как вы смеете!" - хотелось превратиться в дерево, стул, вот в эту половицу, только бы омертветь, сгинуть, чтобы не испытывать раскаленного, жгущего, как железо, стыда, стыда за себя - как его околпачили! - стыда за Карпухина - как он мог - ведь ему так верили, ему еще так верят, а он - подлец, мелкий, гнусный подлец...

Капитан очистил перо, посасывая папиросу, что-то записал в протокол.

- Итак, вы признаете, что, обманув учителей, директора и комсомольские органы, вы протащили на сцену свою гнилую аполитичную пьесу,- без всякой интонации проговорил он.

Клим молчал. К чему спорить, если все равно верят не ему, а директору и Карпухину?..

- Кого из учителей, работников комсомольских или партийных органов вы поставили в известность о своем журнале?

- Никого.

- Значит, вы не отрицаете, что снова действовали тайком, подпольно?

Тайком, снова тайком... Да, да, почему - когда они выскочили из пятой школы, яростные, затравленные, непримиримые - почему они не поспешили к Белугину, выслушать его отеческие, наставления?.. Или к Хорошиловой? До сих пор в ушах у него звучал ее жестяной голосок: "Товарищи, мы должны со всей твердостью сказать Бугрову и его компании..."

- Да кто же разрешил бы нам такой журнал? - с горечью вырвалось у Клима.

- Значит, вы заранее знали, что вам его не разрешат?

- Конечно!

Силки затягивались все туже, но Клим еще барахтался, еще пытался объяснить капитану то, чего капитан не хотел понимать.

- Допустим, учителя... Но ведь есть же еще партийная, комсомольская организации, вы не обратились к ним потому, что знали, что идеи вашего журнала - вредные, порочные идеи, которые вам никто не разрешит пропагандировать!

- Неправда! - вскрикнул Клим, соскакивая со стула.- Дайте мне журнал, и я вам докажу, что в нем нет ничего вредного и порочного!

Насмешливый взгляд капитана усадил его на место.

- Вот что вы писали, в своем так называемом памфлете о школе имени Угрюм-Бурчеева: "В школе имелось три класса. В первом обучали подлости, во втором - лицемерию, в третьем - бальным танцам"... И дальше: "Неспособных к усвоению этих наук вываливали в смоле и гусиных перьях, а затем волокли по городу, крича: "Умник, умник нашелся!.."

Капитан сощурился, выпятил вперед острый подбородок, членя слова на слоги, произнес:

- Это уже не просто порочные, это антисоветские идеи. Вы что, думаете, я не понимаю, что вы имели в виду?..

- Но это же сатира, товарищ капитан!.. Мы писали о пятой школе!..

- Чье имя носит пятая школа?

- Имя Сталина...- Клим осекся, испугавшись того, как понял, как мог понять их капитан. Слабеющим голосом он пробормотал: - Но мы же хотели высмеять их директрису...

- Не прикидывайтесь дурачком, товарищ Бугров... Кто вам поверит?

Больше он ничего не пытался доказывать капитану.

Круг замкнулся.

...А какая луна была в ту ночь, когда они стояли на Стрелке! Мерцали сиреневые снега, и вокруг - такое безмолвие, такая тишь, и Кира, и мысок, похожий на корабль, готовый отойти от причала... И такой простор!..

...Вонючий продымленный воздух, голые стены, маленький худощавый человечек - он курит, плюет в бутылочку с металлической крышечкой и лезет жесткими, мертвыми, слепыми пальцами туда, где живое сердце...

...Почему?

...Зачем?

- Запишите сразу, - сказал Клим отрывисто, - Я шпион, диверсант, я хотел тайно взорвать земной шар и уничтожить вселённую. Запишите еще, что я - папа римский Пий XII. Особенно этого не забудьте - я Пий XII. Теперь вам достаточно?..- он громоздил глупость на глупость с безоглядной дерзостью - только бы разбить, сломать недосягаемую, тупую самоуверенность этого человека - пусть ярость, пусть гнев, только не эти тусклые, замерзшие глаза!

Но на серых бескровных губах капитана вдруг проступила и растеклась удивленная, даже огорченная улыбка.

- Ну вот, ну вот, товарищ Бугров! Обиделись! - он откинулся на спинку стула, качнулся назад, по тонкой шее - вниз - вверх, вниз - вверх - запрыгал острой пирамидкой кадык.- Да ведь если бы я считал... Если бы я хоть на секунду считал, что вы шпион или диверсант - разве я... Разве мы таким бы тоном с вами разговаривали? Разве бы я вас "товарищ Бугров" называл?.. Да я...

Клим опешил.

Как-то в город приезжал артист, называвший себя "трансформатором". Его лицо почти мгновенно меняло десятки выражений-масок...

Клим не узнавал в этом внезапно развеселившемся, булькающем смехом человеке капитана, только что цедившего сквозь зубы чудовищные обвинения.

- Мы ведь с вами просто сидим и беседуем. Разве не так? Вы ведь сами подумайте: вот передо мной одаренный, талантливый юноша, горячий, честный, мечтатель, романтик, да еще и знаток марксизма... Это не шутка ведь - в ваши годы, марксизмом овладеть... А пройдет несколько месяцев - и он уже студент, а там - загремит его имя, по всей стране, может быть, загремит, а?.. И такие он поэмы, такие он трагедии напишет, что куда там Пушкину или Маяковскому! Да я сам буду первым еще, может быть, стоять в очереди за билетом в театре, а если мне и не достанется - намекну администратору, что у меня, мол, с автором личное знакомство... Может, подействует, как вы думаете, на администратора? Подействует или не подействует?..

- Куда уж там, - все больше теряясь и недоумевая, пробормотал Клим. - Это уж вы слишком... ведь пока еще ни строчки не напечатал, все журналы отвергли...

- Да ведь я же о будущем, - горячо возразил капитан: - Что ж, что отвергли? Ведь и Сурикова отвергли, когда он в первый раз в академию пришел. А Толстого, думаете, не отвергали?..

Когда же Толстого отвергали? - метнулось в голове у Клима, но он промолчал. Куда клонит капитан? Куда клонит? Он не сомневался, что капитан куда-то клонит, и выискивал затаенный смысл в его словах. Но они хлестали, кружили, волокли за собой, и не успевая опомниться, он катился, как в быстрой горной речке круглый камешек.

- Будущее, будущее, товарищ Бугров, - вот что самое главное у человека! И только подумать, если вдруг его не будет, этого будущего, и юноша не то что в литинститут... Вы туда, вы в литинститут хотите, так ведь? И юноша не то что в литинститут или там в университет, а и школы не кончит! Все великие замыслы, все гениальные поэмы, которые он у себя в голове носит, все это пойдёт прахом, так и не расцветет, не дозреет! А ведь из-за чего? Из-за пустяка. Самого пустякового пустяка! Вы думаете, товарищ Бугров, мне-то приятно вдруг взять да и зачеркнуть такое замечательное будущее? А все из-за доверчивости, из-за того все, что слишком верит этот юноша людям, которым верить нельзя...- левое веко у капитана беспокойно задергалось, он прикрыл его рукой; расширенный правый глаз горько и сочувственно смотрел на Клима.

- Каким людям... верить нельзя? - испуганно переспросил Клим; он еще ничего не понимал, но ощутил-какой-то неясный намек.

- Тем, кого он считал своими друзьями.

Капитан замолчал. Клим ощущал, что, и прикуривая и перебирая какие-то листки перед собой, он продолжает зорко наблюдать за ним. О чем он говорил? О каких друзьях?.. Багровые кольца, разрастаясь, поплыли у него перед глазами.

- Товарищ капитан, если вы о моих друзьях, так они ни в чем не виноваты! Если кто и виновен, так только я!.. Если бы вы...

Не дослушав, капитан замотал головой, поднял руку:

- Да что вы, что вы, товарищ Бугров! Да кто же... Разве я не понимаю, что тут ни они, ни вы - никто... Разве я про вас? Разве же мне придет на ум, что все эти идеи, которые вы сами признаете вредными, враждебными нашему строю, все идеи эти - ваше изобретение? Разве у вас, у комсомольцев, у воспитанников советской школы, могли такие мысли зародиться? Или журнал... Да я лишь увидел вас, как сразу понял, что вы-то тут ни при чем!.. Эх вы, а еще, говорите, Энгельса читали! - сокрушался капитан.- Ведь я бы тогда мог прямо, без всяких, сказать: вы - группа заговорщиков, привлекаетесь по такой-то и такой-то статьям - но ведь я ничего такого не сказал. Верно? Не сказал я ничего такого?

"Как же не сказал, - подумал Клим, пытаясь пробиться сквозь тяжелый туман, наполнивший его голову. - Почти так и сказал".

- Не сказал! - ответил сам себе капитан, - Хотя и мог бы сказать, потому что факты - вот они, все налицо!

"Какие факты налицо?" - снова пронеслось у Клима.

- А ведь все потому, что политику мы знаем только теоретически, газеты читаем, а поразмыслить, что это такое - мир, который расколот на два лагеря, - где там! Это для нас абстракция - и только! А диалектика... Чему она учит?

- Диалектика?..

- Диалектика учит рассматривать любые явления в связях, изучать явления, так сказать, со всех сторон. Вы мне одну сторону раскрыли, а я вам другую. Так мы, может быть, и доберемся до истины... А то - шпионы, диверсанты!.. Вы думаете, станут они среди школьников шпионов себе вербовать! Ну, нет, они кое-чему научились, они тоже разбираются, в чем сила нашего народа... Вы-то сами, товарищ Бугров, как считаете, в чем сила нашего народа?

Клим не успел отыскать подходящего ответа.

- В единстве сила! В сплоченности вокруг партии, правительства, вокруг товарища Сталина! В сплоченности и единстве, товарищ Бугров! Вы знаете ведь кому принадлежат слова о винтиках?.. Глубочайшего смысла слова! Вы - поэт, это вам говорить сравнениями, тут уж мне с вами не тягаться. Но вы представьте себе часовой механизм! Все налажено, все пригнано, смазано - часы идут, - и стрелки точно показывают время. Почему - точно? Потому что винтики, винтики безотказно работают! А теперь представьте, что какой-то винтик чем-то недоволен, захотелось ему, скажем, другое колесико вращать или вообще даже перестать крутиться... Что же получится? Получится, что и соседний винтик забарахлит, а там, глядишь, и часы станут. А ведь мы-то с вами, мы - эти самые винтики. Мы ведь хотим, чтобы стрелки шли и точно показывали, когда наше общество, наш народ коммунизм построит! Ведь так?

- Так,- подтвердил машинально Клим.

- Вот видите, - так что они хитрее станут действовать, они не скажут: "Долой советскую власть!" - никто не пойдет за ними. Верно? Потому что наш народ сплочен и монолитен! Они постараются разложить, расколоть нашу силу изнутри. Например, винтик, один только винтик взять и обработать. Но какой? Ведь главную свою ставку они не на тех ставят, кто своими руками революцию делал и ее защищал, тут пытаться безнадежно... А на тех, кто незрел, неопытен, - на молодежь, на пылкую, горячую молодежь, которая из винтиков сразу в стрелки рвется! Теперь представьте, что в нашей стране живет и действует их агент. Кого легче всего ему на свой крючок подцепить? Бездельников, лодырей, людей, которые себя в чем-то дискредитировали? Нет, он пойдет другим путем. Он постарается завербовать на свою сторону молодых людей - авторитетных, чистых, умных, за которыми идут другие. Но и опять-таки, сделает это так тонко, что наши чистые, романтические юноши даже ничего не заподозрят!

- Но ведь это же никому не удастся!..- воскликнул Клим.

- А вот теперь подумаем, как станет действовать такой агент. Он ведь знает: молодежь нашу не обманешь, расписывая прелести капитализма, Нет, нашу молодежь на это не возьмешь! Тут-то он и постарается сыграть на самых дорогих ее сердцу идеях. И сам притворится самым идейным! Да еще как! И потихонечку начнет внушать свои гнилые мысли... Мол, все вокруг - только подлецы и негодяи, мол, и комсомол у нас нынче не тот, да и в партию пробрались бюрократы и карьеристы... И непорядков много вокруг, и литература наша - плохая, лживая, и учителя, которых вас учить партия и правительство поставили, - и учителя, мол, тоже все отпетые реакционеры и тупицы... А вот вы - вы, молодые, - вы и есть цвет земли! Короче говоря, будет сеять зерна критиканства, нигилизма, неверия, главное - неверия в наше дело! И тут-то и прорастут и взойдут зернышки на почве мечтательной и романтической, и пойдут - и критические выступления, и тайные сходки, и нелегальные издания... И - главное - желание все, весь мир на свой лад, по своему плану переделать! Доверчивые юноши все дальше и дальше от школы, от комсомола, но так ничего и не заметят. И все будут думать, что борются с мещанством и пошлостью... А на самом деле, а на самом-то деле с кем они будут бороться?.

Капитан затянулся и выпустил из ноздрей дым; блуждающий взгляд его заблестевших глаз остановился на Климе.

- И вот однажды, представьте себе, товарищ Бугров, где-то за океаном получат шифровку, что в одном, в каком-то одном городе Советского Союза создана подпольная молодежная организация под названием...- он помедлил, прищурился.- Ну, хотя бы, например, под названием... КИК...

Слабая улыбка вспыхнула на губах капитана и тотчас погасла.

- Кто вами руководил, товарищ Бугров?..

Он же не верит... Он же сам в это не верит... А почему ему не верить?.. Клим с удивлением, необычайно четко и остро почувствовал, как стены трепыхнулись белыми полотнищами парусов, пол начал опускаться, стул качнулся и заскользил вниз, как на колесиках по кренящейся палубе, чтобы не опрокинуться, он вскочил, уцепился за спинку. Потом капитан зачем-то втиснул ему в зубы стакан с водой, хотя ему вовсе не хотелось пить, и продолжал что-то беззвучно говорить, и Клим смотрел на него широко открытыми и непонимающими глазами. Потом он сам что-то говорил, и язык его распух и еле поворачивался во рту, через силу выталкивая какие-то слова... Он говорил, а сам думал только лишь об одном: неужели он верит? Неужели он верит, что ими кто-то руководил?..

Лицо капитана приобрело снова холодное, жесткое выражение, глаза подернула тусклая муть.

И - Клим сам того не заметил, как в руке у него появилось перо и перед собой он увидел чистый лист графленой бумаги, - только теперь как будто прорвалась непроницаемая для звуков преграда, и он различил настойчивый, диктующий голос:

- Пишите: я, комсомолец с 1944 года, отказываюсь помочь своей Родине в разоблачении врагов, которые толкнули меня на путь тайной антисоветской...

Голос опередил руку - перо запнулось на слове Родина. Вычертив шляпку буквы, уткнулось в бумагу, и прорвав ее, вдавилось в стол. Перо вонзалось все глубже, глубже, и ручка так и осталась торчать в столе, когда пальцы Клима, скребанув ногтями по коричневой обивке, комкая, выдрали из-под пера лист бумаги. Юноша поднялся и, словно очнувшись от забытья, впервые по-настоящему разглядел человека, который почему-то вздрогнул и отступил от него на шаг.

- Это неправда... Вы сами знаете, что это неправда... Нами никто не руководил... кроме совести!.. Потому что это мы... любим... свою Родину, а не те... Не те, кому своя шкура... А не революция... Мы... А мы не хотим... так... жить!..

Он захлебывался, он комкал и рвал, комкал, и рвал снова и снова опаляющий руки лист и наконец, с силой швырнув тугой комок на пол, придавил его ногой. Выкрикнул:

- Мы - не хотим! И не будем! Не будем! И вы нас не заставите, нет! Поняли? Не заставите!..

Ему было все равно, что последует дальше, обрушится ли на него капитан или вызовет конвоиров - и тогда...

Но капитан не осадил, не крикнул, не нажал на кнопку звонка... Как-то странно осев и сгорбившись, он молча стоял у стола, держа в руке и бессмысленно разглядывая сломанное Климом перо.

3

Тяжелая входная дверь глухо захлопнулась за спиной...

Там, на допросе, неподвижно привинченный к стулу буравящим взглядом капитана, стиснутый, раздавленный, сбитый с толку бессмысленным коварством его вопросов, Клим представлял себе этот миг, заранее испытывая его дикую, бунтующую радость. Свобода! Свобода, черт возьми! Можно помчаться по улице так, чтоб ветер свистнул в уши, или выйти на перекресток и заорать во всю глотку "Славное море, священный Байкал!" Или забраться на самую верхушку телеграфного столба! Свобода!..

...Каменные ступени спускались от дверей к тротуару. Он не сбежал, не спрыгнул с них, а сошел - медленно, с осторожностью калеки переступая со ступеньки на ступеньку. Каменные ступени колыхались, как хлипкий трап. Он сходил вниз, будто раздумывая, стоит ли. И ждал каждую секунду, что его окликнут, или чья-то рука безмолвно ляжет на его плечо и завернет назад. Уже стоя на асфальте, не оборачиваясь, он прислушался - кожей спины, лопатками, затылком...

Томительно и густо пахло акацией. Черное небо нависло над городом - таинственное, как шепот. Залитая огнями, взбудораженная весной, центральная улица бурлила, смеялась и шаркала зудящими от усталости подошвами...

Его вытолкнуло из толпы, как пробку, - он хотел утонуть в ней, но не смог. Он свернул, двинулся вдоль чугунной, решетки сада. За нею горбились распухшиё кусты сирени. Ткнись в любой - закричит человеческим голосом. Клим ускорил шаги, вошел в переулок, - подальше, только подальше - от сирени, от смеха, от людей!

Во всем теле он чувствовал странную, тупую пустоту. Никого не видеть, ни о чем не думать. Из него все вытряхнули. Как из чучела - сухие опилки. Его выпотрошили. Вывернули наизнанку. Только представить себе, что все о них там известно! Все, до последнего слова, до отблеска мысли, зародившейся в мозгу. Капитан показал ему даже вариант пьесы - тот, который пропал. Значит, кто-то все время был среди них, слушал и запоминал, а потом доносил. С какого же времени это началось?..

За ним кто-то шел. С того самого момента, как он очутился на улице, за ним кто-то крался. Оглянуться - значит выдать себя. Клим пошел быстрее, он почти бежал, сворачивая из переулка в улицу, из улицы снова в переулок, путая следы. В темноте наскочил на булыжник, ударился и, кривясь от боли, продолжал бежать. Но если за ним вправду кто-то идет, что он должен подумать, неизбежно должен подумать, видя что Клим хочет от него отделаться? Значит, есть причина? Значит, он что-то скрывает? Что?!

Клим резко повернулся. Никого. Кособокие домики и гулкий стук собственного сердца. Напрасные страхи! А если он притаился за углом, в подворотне, вжался в забор? Ему хотелось крикнуть: "Эй, выходи, кто тут?" Какие глупости. С ума он спятил, что ли? Конечно, никого нет.

Он пошел дальше - медленно. Нарочно - очень медленно. Чего ему бояться? Можете идти по пятам, можете просветить рентгеном - все равно на совести нет ни одного темного пятна. Вы зря ищете их, товарищ капитан! У него спокойная совесть. Хотите, он докажет вам это?

Клим сунул руки в карманы, сделал над собой усилие - засвистел мотивчик из "Сильвы" "Без женщин жить нельзя на свете...". Свист получился мертвым - будто дуют в бутылку. Зачем он свистит, зачем притворяется? Снова - для него! Для того, кто крадется сзади. И он это понимает. Его не проведешь, он все понимает - это для него Клим идет медленно, для него свистит... Кто - он? Его нет! Никого нет!

Назад Дальше