Что чувствовали изнеженные специалисты по высокому, путешествуя в одинаковой упаковке неизвестно куда и зачем, сказать трудно - никакой фантазии не хватит. Они даже повизжать со страха не имели возможности - кляп мешал. Могли только глухо икать и сикаться. Поэтому, когда их, оттертых снизу для гигиены снежком и одетых как положено, в обмундирование (брали-то их - в чем были, а были они, почитай, что ни в чем - так, в паре браслетиков), поставили перед строгими генеральскими очами, вид они имели жалкий и стоять вертикально могли с трудом - ноги подгибались. Да и военная форма висела на них даже не мешком и не пузырем бесформенным, а как-то совсем уж гнусно.
Генералы посмотрели на все это человекоподобие с большим отвращением. А потом вообще отвернулись - надо же, с чем приходится дело иметь!
Так, в отвернутом положении, они и определили специалистам их боевую задачу.
- Нужно, чтоб эта, - указали кулаками на поместье, - которая там… вдова… ко мне того. И чтоб как следует, по уши! Ясно?
Специалистам ясно стало не сразу - генералам пришлось повторить. Причем трижды - исключительный случай в их практике. Во время первого повтора они уже были накалены до предела, а по ходу второго испытывали одно горячее желание - немедленно пидорка застрелить. Длинноногие - и те себе такой тупости не позволяли. Будучи полными дурами, указания ловили на лету и понимали с первого раза. Зная по опыту, что второго может и не быть. Вместо него - в лоб!
В общем, привезенные уцелели практически чудом. Однако не осознали этого, не оценили, и вместо благодарности за подаренные им жизни испытали совсем иные чувства: сначала облегчение - что все же не мобилизация, не стремление армейского ведомства слупить старый должок (оба они в свое время откосили, и хотя призывной возраст вместе с молодостью давно помахал им издали ручкой, кто ж этих упертых вояк знает, чего им там может под фуражку прийти!), не происки гомофобов, не криминальные разборки в сфере высокой моды и не чья-то (уж известно - чья!) отсроченная месть; а затем на смену облегчению явились обида, возмущение и гнев. Так варварски, хамски их похитить, не дав даже после сна, как это у них тут называется, оправиться, из-за чего им пришлось, как малым детям, подпускать под себя, так унизительно обращаться с ними по пути и здесь - и все ради чего? Ради того, чтобы помочь какому-то старому солдафону охмурить молодую богатую вдову?!
- Ни за что! - в разных местах и в разное время (Нарциссов раньше, так как его пораньше доставили) одинаково гордо произнесли они.
Зряшное это было заявление, опрометчивое - вновь их жизни повисли на волоске. И запросто могли прерваться, если бы что-нибудь обнадеживающее пришло от диверсионных групп. Но те все еще продолжали заходить в тыл противнику: каждая - своему.
Стиснув зубы и поиграв желваками, полководцы кивком подозвали офицеров, что-то им скомандовали. До специалистов донеслось лишь "не понимают" и "убедить". После чего их вывели из машин и поставили неподалеку под конвоем солдат.
Оба мужественно приготовились к пытке холодом, про себя решая: на какой скорой минуте придется сдаться, чтобы не доводить дело до простуды. Или чего худшего - после оттирания снегом и так першило в горле. И там, где оттирали, до сих пор ощущался сильный дискомфорт. С подозрением на онемение.
Плохо же они знали генералов. Военачальники умели бороться с непослушанием быстро и радикально, не дожидаясь естественного дозревания бунтовщика до осознания своей вины. Для этого у них было два проверенных способа: припугнуть и наказать. Которые успешно объединялись в один: наказать, чтобы припугнуть.
К нему-то они и прибегли. Жотов - традиционным образом, а вот Мотнёв, как более искушенный в таких вопросах, решил сделать поправку на ориентацию взбунтовавшегося поганца.
Получилось в итоге у обоих. Хотя и не без неожиданностей.
Для устрашения Гламурова после недолгого совещания был выбран прапорщик Скулов. Полтора года назад он прославился тем, что голыми руками нокаутировал двух настоящих медведей. Косолапые хотели забраться в его "ниссан", припаркованный в укромном месте у части, а прапорщик, заховавший перед тем в багажнике излишки солдатской еды и решивший туда еще кой-чего добавить, их застукал. В переносном, а потом и в прямом смысле. И успел сфотографироваться на фоне их туш, прежде чем те ожили и с обиженным ревом сбежали.
Посланный из штаба офицер объяснил Скулову задачу и издали указал на цель. Цель выглядела несерьезно. Тем не менее прапорщик зачем-то взял с собой саперную лопатку - может, как намек на то, что способен не только как следует любого отделать, но и тут же оставшееся порубить и закопать.
Когда Гламуров увидел приближающееся враскорячку квадратное нечто, рассмотрел в подробностях лапы, подбрасывающие лопатку и оглаживающие любовно ее черенок, разглядел странный блеск в глазах, - то почему-то совсем не испугался. Напротив, весь засмущался, заиграл телом, заворошил отставленной ножкой снег - и томно сказал: "Я согласен".
Для устрашения Нарциссова была призвана прапорщик Куделина. Тоже на вид весьма могучая. Богатая телом так избыточно, что хватало его и на родное подразделение, включая рядовой состав, и на соседнее. Из-за этого ее трижды пытались демобилизовать - и всякий раз приходилось останавливаться: мятеж был никому не нужен.
По всей видимости, опытному взгляду даже издалека нетрудно было все это разглядеть, потому что Нарциссов, едва увидев ее фигуру, аж выплескивающуюся из обмундирования и маскхалата, и заподозрив, что фигура эта валко движется по опушке не просто так, на предмет погулять и собрать для генеральского самовара шишки, а имея целью его драгоценное тело, уже начал стремительно бледнеть и вырываться. А когда Куделина подошла, быстро обстреляла глазами конвой и, облизнувшись, плотоядно вперилась в него одного, поглаживая свои обширные бедра, - вдруг всхлипнул, закатил глаза и обмяк в обмороке.
Приводили его в чувство долго. Сначала хлопали по белым щекам и терли их снегом, на что щеки реагировали - стали розоветь, - а вот сознание ни в какую. Затем Куделина затеяла делать ему искусственное дыхание по системе "рот в рот", хотя с этим у Нарциссова было все в порядке - дышал сам. Тем не менее кое-какая реакция пошла - правда, не до конца: вроде бы он и начинал приходить в себя, но, едва осознав, что и кто с ним делает, тут же проваливался в спасительное беспамятство обратно.
Наконец кто-то догадался отстранить прапорщицу, заменив ее пузырьком с нашатырем. Нарциссов зашевелился, приоткрыл один глаз, с ужасом глянул на Куделину - и согласился. Однако времени на все эти процедуры ушло так много, что весь выигрыш, добытый группой захвата, был потерян.
В итоге оба исправившихся специалиста во второй раз предстали перед генеральскими очами практически одновременно. И решали поставленную боевую задачу почти синхронно. Соответственно, и решили одинаково.
Совпадение во времени было здесь, разумеется, ни при чем - они столько лет дружили, а потом и жили вместе, что и после расставания продолжали мыслить в одном направлении. В городе знали, что если обратиться, к примеру, к Нарциссову, и его креатив тебя не устроит, то идти к Гламурову бесполезно - тот предложит ровно то же самое. И наоборот - если обратиться сначала к Гламурову. Поэтому неудивительно, что и здесь они выдали полководцам один рецепт. Простой, как все гениальное.
- Соловей! - после недолгих, но напряженных размышлений воскликнули они. - Да, должен петь соловей!
И снисходительно пояснили лупающему глазами офицерству, какое выдающееся значение имеет эта скромная, невзрачная на вид птаха в деле любви. Рассказали, как она доносит своим пением до женских сердец зов мужской страсти и пробуждает в них ответное томление, как настраивает женщин на самый романтический лад. Поведали, что признание в любви под соловьиные трели - это стопроцентная гарантия успеха. Сходу придумали - и сами поверили в это, - что пению соловья с трепетом внимает любая женщина, в том числе отроду глухая и будучи при смерти. Что оно буквально гипнотизирует слабый пол, делая его совсем слабым и на все согласным. Готовым пасть, как перезревший плод, к любым мужским ногам, даже…
Тут они вовремя осеклись, не стали эту мысль продолжать. Хотя скептические взгляды, брошенные ими на полководцев, сделали ее и так предельно ясной. Для всех, кроме самих полководцев. "А с другой стороны, - дружно подумали спецы, - Сёма тоже был еще тот красавец, а ничего же, как-то у них сладилось. Может, она как раз на пожилых и ведется? Единственное - бурбоном таким он точно не был…" И процитировали вдруг всплывшее из глубин памяти начало стихотворения "Шепот, робкое дыханье…" - приписав его, правда, Пушкину. А в завершение напели кусок песни "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…" - как наиболее близкой аудитории. Одним словом, пропиарили свой проект по полной.
Генералам понравилось. Просто, ясно и доступно. Без всякой заумной мерехлюндии. Сугубо конкретно - соловей. Певчая такая птица. Закамуфлированная под воробья. При этом в нужный момент способная внести смятение в стан противника, деморализовать его и сделать легкой добычей для победителя. Особенно их убедила знакомая песня, под которую - в исполнении дважды краснознаменного академического ансамбля песни и пляски Российской армии имени А.В. Александрова - они любили, выпив, мужественно пригорюниться. Как бы вспоминая о тяжелых сражениях, испытаниях и потерях.
- Да, - дружно сказал они, - согласен, я тоже об этом думал.
А на робкое замечание парочки капитанов - по одному в каждом штабе (в семье же, даже самой надежной, армейской, не без урода!) - о том, что для соловьев сейчас вроде бы не совсем сезон, они ведь на зиму, кажется, улетают и сейчас должны зимовать где-то в теплых краях, типа даже в Африке, - генералы раздраженно ответили:
- Будем умничать или выполнять? Все, может, и улетели, как трусы, а один, самый стойкий, остался! Настоящий русский соловей - не павлин заморский! Чё здесь непонятно?
От дальнейшего разноса и неминуемого остракизма капитанов спасли сигналы тревоги. Это диверсионные группы наконец-то зашли в тыл противникам, где и наткнулись на выставленные боевые посты.
Завязались рукопашные бои - обе стороны имели приказ без команды огонь не открывать, чтобы не демаскировать себя раньше времени перед обитателями поместья. Поэтому сражались больше прикладами. Хотя кое у кого мелькали и штык-ножи.
Диверсионные группы рассчитывали на эффект неожиданности, и поначалу их расчет оправдался - боевые посты были смяты и разбиты, группы уже приближались к своим целям, оставалось совсем немного и…
И тут противник ввел в бой резервы. Они ударили в лоб, стали заходить с тыла и зажимать с флангов, реализуя свой численный перевес и методично вырубая напавших одного за другим.
Наступления захлебнулись. Оба отряда завязли во вражеской обороне, не в силах ее прорвать и атаковать дальше, затем попятились, попытались перегруппироваться для отхода… да было поздно - кольцо вокруг них замкнулось.
Бились они до последнего. Окруженные бойцы один за другим валились под ударами во взрыхленный, истоптанный снег, который казался им, обессиленным и избитым, не таким уж и холодным, почти теплым…
В ходе боя на северо-западе случился и настоящий подвиг. Один из напавших, сержант Николаев, после того как его несколько раз огрели прикладом и лишили нескольких зубов, с невнятным криком: "За Родину! За Путина!" все же не выдержал и метнул в сторону вражеского бэтээра противотанковую ручную гранату РКГ-3 - и она, пусть и кривовато, косовато, не совсем туда, куда он метил, а до салютной установки, но долетела. Все, кто это видел, попадали в снег и стали лихорадочно отползать в стороны, а ефрейтор Кузнецов, наоборот, подбежал и бросился на гранату всем своим небогатым телом, чтобы прикрыть товарищей!
К счастью, Николаев забыл выдернуть перед броском чеку. Да и граната оказалась учебной. Чего сержант и ефрейтор не знали.
Подвиг этот так и не вошел ни в какие реляции и командованием отмечен не был. Не только потому, что граната не взорвалась и Кузнецов уцелел, а значит, и подвиг получился по военным меркам невсамделишным, но и из-за всей ситуации в целом. Которая была довольно скользкой - сражались-то столь ожесточенно два подразделения одной войсковой части. Хорошо знакомые друг с другом - если не на солдатском уровне, то уж на офицерском точно.
Когда командиру части прошлым вечером стали попеременно названивать генералы, требуя живой силы и техники, отказать своим бывшим высоким начальникам он не смог. Зная про характеры их мстительные, про связи оставшиеся, про то, что в политике теперь подвизаются, понимал: откажет - сгнобят за милу душу! А уж фонды их - вообще убойное средство в умелых руках. Ведь даже младенцу известно, что никакой принципиальной борьбы с коррупцией у нас нет и быть не может, может быть лишь борьба одной коррупции с другой, другой - с третьей и так далее. И задача всякого разумного патриота - быть на стороне той коррупции, которая сейчас сильнее. Потому что она самая правильная, самая на сегодняшний момент принципиальная и нужная стране. Но попасть на нужную сторону не так-то и просто - необходимы рекомендации. Именно этим по большей части фонды и занимаются: рекомендуют одних, составляют проскрипционные списки других. И не приведи Господь в список этот попасть… Так рассудил командир и решил с генералами не ссориться - ублажить обоих.
Оба отставника, кстати, об этом сразу догадались. По той простой причине, что больше неоткуда здесь было взяться армейским подразделениям, кроме как из одного источника - других частей поблизости дислоцировано не было. И каждый сделал для себя зарубку: если вдруг проиграю - этому двурушнику не поздоровится! При таком раскладе командира части в любом случае ожидали репрессии…
Спустя десять минут после начала атак все было кончено.
Обе диверсионные группы были обезврежены и позже помещены в концлагеря - на небольшие пятачки земли, вокруг которых победители натянули срезанную с ограды колючку. Вдоль нее мрачно кружил вооруженный конвой, видом своим показывая вражеским однополчанам: любая попытка к бегству будет пресечена быстро и жестоко. Правда, большая часть пленных не то что бежать, а и стоять-то могла с трудом - лежала и стонала, - но мало ли…
Из окружений в конце боя смогли вырваться три человека: один - на северо-западе, два - на юго-востоке. Прежде чем и их настигли преследователи, они успели выйти на связь и передать командованию, что операция по уничтожению стратегической боевой техники противника провалилась - белый бронетранспортер не пострадал. Установки огневой и звуковой поддержки - тоже.
Связь с разведчиками к этому времени была потеряна. Забыв про приказ, думая об одном - как бы согреться, они покинули наблюдательные лежбища и присоединились к атаке своих товарищей из диверсионных групп.
Досталось им сильно - скрюченные, как паралитики, задубевшие от долгого лежания на морозе, двигались и отмахивались они с таким трудом, что мишенью были легкой. В итоге обе противоборствующие стороны лишились своих "глаз и ушей" и теперь должны были действовать вслепую. Осталось у них лишь по одному наблюдателю напротив въездных ворот - посланных на случай, если красавице приспичит куда-то отъехать. Они-то и сообщили, что в поместье проследовал представительский "мерседес" с местными блатными номерами.
Генералы на эту информацию внимания не обратили. Уверенные, что уж до такого-то противник точно не додумается, обманутые презрительным мнением специалистов друг о друге, они вовсю руководили разработкой плана "Соловей".
План и там, и там рождался в муках.
Вариант с трансляцией записи соловьиного пения через звуковую установку отпал почти сразу. Офицеры были за него, однако специалисты уперлись. Сказали, что фанера убивает настоящее искусство. Несовместима с ним. Это же не демонстрация и не парад. А дело интимное, деликатное, касающееся двух сердец. Нет, пение обязательно должно быть живым, иначе не подействует.
Генералам пришлось к этому мнению прислушаться.
От варианта с поиском в зоомагазинах, транспортировкой и заброской на территорию поместья натуральной птицы тоже пришлось отказаться. Не факт, что она тут же от зверского мороза не околеет, если выживет - захочет ли петь в таких условиях вообще, а если вдруг что-то из себя, поднатужившись, и выдавит, то не станут ли эти звуки напоминать сиплые вопли, скрежет, хохот гиены, надсадный чахоточный кашель - все, что угодно, но не пение. Гарантий не было никаких, а драгоценное время терялось…
Оставался единственный вариант - живая имитация. На нем в конце концов и сошлись.
Офицеры рысью побежали объявлять среди личного состава конкурс на лучшего свистуна. В качестве награды разрешено было обещать: внеочередной отпуск, питание в офицерской столовой и непыльное дослуживание при штабе.
Желающих обнаружилось много - практически все. Даже те, кто свистеть не умел в принципе, хотели попробовать.
Длинные вереницы бойцов потянулись к штабным машинам на кастинг.
Прослушиванием занимались генералы лично и спецы по прекрасному. И те, и другие о пении соловья имели представление смутное, больше теоретическое, - что должно как-то особо красиво звучать - на это и ориентировались. Правда, спецам то и дело приходилось деликатно напоминать полководцам, что красиво - это не только громко.
В результате в каждой машине удалось отобрать по три мастера художественного свиста - по одному основному и по два запасных.
Оставалось решить проблему их доставки на осажденную территорию.
Просто перелезть через стену, забросив наверх крюк с канатом, было нельзя: во-первых, камеры были установлены таким образом, что обозревали как прилегающую к ней зону отчуждения, так и ее самою; во-вторых, имелись сведения, что верх ее хорошо защищен датчиками, ловушками и убийственным для всего живого током. Туда даже птицы избегали садиться, а если какая-нибудь нездешняя это и делала, то тут же обугленной тушкой падала вниз.
Необходимо было придумать нечто нестандартное.
Первая генеральская мысль - десантировать на парашютах - была ими же с сожалением отвергнута: пока будут спускаться, из поместья десять раз могут купола заметить. А жаль - эффектно бы получилось, по-военному!
Вторая их мысль - прорыть под стеной подкоп - тоже обсуждалась недолго: на долбежку промерзшей земли времени бы ушло слишком много. А враг-то не дремлет, тоже чего-нибудь затевает. Да и неизвестно, насколько стена простирается вниз - судя по ее основательности - может, и не на один десяток метров.
Третья мысль в генеральские головы упорно не приходила. А уж в головы спецов - и подавно: не их же епархия.
Тут-то и отличились оба обмишулившихся на соловье капитана, реабилитировали себя.
- Можно катапультировать! - с отчаянием людей, которым терять уже нечего, воскликнули они.
- О! - одобрили генералы. - Молодец! Прям мысль мою прочитал. Ведь можешь же, можешь, а то… Выполняй!
- Служу России! Есть! - Обрадованные капитаны пулей выскочили из штаба.
И лишь за порогом, сменив бег на шаг, задали себе наконец вопрос: а как?
Ответа у них не было. Оставалось надеяться на солдатскую смекалку.