Спустя пару минут они ставили задачу перед своими подразделениями, а через пятнадцать вновь вернулись в машины, чтобы доложить полководцам план заброски.
Те нахмурились, пожевали губами - так им легче думалось, добавили к плану кое-какие штришки и дали "добро". Затем приказали соединить их с командиром части…
Командир, услышав сначала одно требование, потом другое, с облегчением перевел дух - требования были одинаковы.
Вскоре с одного секретного аэродрома взлетел самолет. На борту он нес груз особых бомб. Поднявшись над облаками, самолет взял курс на поместье.
Тем временем жизнь на двух опушках по разные стороны Трои кипела. Одни солдаты доставали канаты и тросы, другие внимательно осматривали ближайшие к ограде поместья деревья, третьи вооружались топорами, а на самое высокое в окрестности дерево и там, и там цепко карабкался с портативной рацией и биноклем наблюдатель. Он же - корректировщик.
Глядя на эти приготовления, мастера свиста не раз пожалели о своем участии в кастинге и о том, что не дали там петуха. Зато все остальные, не прошедшие по конкурсу в "соловьи", теперь своей неудаче тихо радовались.
Добравшись почти до верхушек, наблюдатели устроились на ветках покрепче, на всякий случай обвязали тонким канатом ствол и себя - ветер наверху гулял нешуточный, отрапортовали о готовности и принялись осматривать территорию поместья, что разлеглась перед ними во всей своей ухоженной красе.
Жаль, что было не лето, вид открылся бы им куда лучше. Но и этот впечатлял. Белоснежные поля расчерчивались аллеями и дорожками, окаймленными деревьями и цепочками фонарей либо фонарями и полосками подстриженных кустов, темной щетиной едва пробивающихся из сугробов. Разбросанные там и сям небольшие рощицы, просматриваемые сейчас насквозь, непременно таили в себе павильоны или беседки - и двух одинаковых среди них было не сыскать. Многочисленные подсобные здания, вытянувшиеся вдоль северо-восточной стены, включая электростанцию и котельную, поражали своей разнообразной архитектурой, в каких только странах не подсмотренной. Главный дом, стоящий в самом центре и явленный наблюдателям широкими и мощными торцами, обилием башен, башенок, налепленных там и сям балкончиков и террасок напоминал средневековый замок, хотя невидимыми им с деревьев фасадами (их было два - смотрящий на подъездную аллею и, наоборот, - на раскинувшееся позади дома озеро) больше походил на огромный помпезный дворец. Точнее даже - на несколько дворцов, причудливым образом слепленных друг с другом в нечто среднее. Вокруг каждого крыла большим полукружьем шла открытая галерея, где вполне могли разъехаться два автомобиля - ширина позволяла. В одном месте она выбрасывала длинный отросток, который заканчивался застекленным павильоном у вертолетной площадки, в другом к ней симметрично примыкала оранжерея. За озером стоял и второй дом - не столь вычурный и поменьше. Не зная, трудно было догадаться, что это всего лишь баня и в комплекте с ней бассейн. Само озеро блестело очищенным от снега льдом, в центре находился небольшой островок с большой мужской статуей, гордо стоявшей в позе церетелиевского Петра. Естественно, изображен был не Петр, а хозяин поместья. Хотя кое-какое сходство, кроме позы, имелось и с Петром - на Сёму непохожим категорически. Однако неведомому скульптору - хозяин любил намекнуть, что это сам Церетели и был, но ведь мог и соврать - все же это как-то удалось совместить. На берегу напротив, вся в любовном порыве, устремленном к мраморному Сёме на острове, стояла вторая статуя - женская. Поставленная позже, изображала она прекрасную хозяйку в короткой облегающей тунике. Изображала так хорошо и подробно, что оба наблюдателя, забыв обо всем, приклеились к биноклям и то и дело сглатывали слюну. Из-под ног Елены несколько двусмысленно бил круглый год и утекал в озеро источник.
Из-за этого источника, кстати, в свое время Сёме немало потрепали нервы. Жители близлежащей деревни отчего-то считали его святым. Не то кто-то в озере от несчастной любви утопился, и на следующее утро источник вдруг забил, не то какой-то неизлечимо больной взял за правило каждый день его водой омываться и чудесным образом исцелился. А скорее всего - и то, и другое: сначала кто-то непорочный утоп, потом начались исцеления. И когда Сёма источник, огородив вместе с озером, узурпировал, деревенские возмутились. В основном - тихо, между собой и внутри себя, но нашелся и один буйный активист - бывший сельский учитель Головатый. Начал писать письма, жаловаться, мутить народ, устраивать здесь и в городе митинги и пикеты. Привлекать внимание прессы - тогда относительно независимой, откликавшейся не только на начальственное бурканье, - как местной, так и, случалось, центральной. Неоднократно прорывался на стройку - кирпичной стены еще не было, был обычный дощатый забор, - чтобы лечь с такими же престарелыми соратницами под технику. Был дважды поколочен, однако образумиться так и не пожелал и продолжал всячески препятствовать благоустройству.
Сёма долго на него внимания не обращал, потом стал раздражаться. Занял он всю эту землю не совсем чистым образом, придраться было к чему, поэтому от чрезмерного внимания разных официальных структур приходилось откупаться. Благодаря Головатому - все чаще и чаще. Да и суммы росли, следуя за ростом аппетитов, - жизнь-то постепенно налаживалась, страна скоро должна была начать подниматься с колен, и многие государевы люди всем своим многоопытным нутром это уже чувствовали.
Так вот и получилось, что однажды ночью деревенька вдруг сгорела, подожженная случайной молнией сразу с четырех концов. Головатого в головешках его халупы так и не нашли - пропал, будто его и не было, зато остальные деревенские, успевшие выскочить и спастись, отселенные впоследствии решением местной власти от поместья подальше, с тех пор величать стали Сёму не ругательно, а по имени-отчеству и ломать шапку загодя, едва лишь появлялся намек, что хозяин может случайно мимо по какой-то надобности проехать.
Все же дедушка-комиссар порой вылезал из Сёмы очень отчетливо. Тот тоже прожил бурную жизнь - правда, в отличие от внука, короткую. Прошелся карающим мечом революции по многим малороссийским селениям, прививая их обитателям любовь к новой власти и желание делиться с ней всем по первому требованию, а то и без оного. Затем самозабвенно занимался тем же самым в органах - в более индивидуальном порядке. И к великому своему изумлению был вдруг отправлен в топку социалистической законности собственными коллегами. Которые потом и сами туда за ним поочередно последовали.
А вот другой дедушка в Сёме почему-то совсем не просматривался. Жизнь тот прожил относительно долгую и не бурную. Успел обшить немалую часть Винницкой области, перебрался с семьей в колыбель революции, чудом пережил ее блокаду, потеряв жену и младшего ребенка, не согласился как-то по поводу шлицев и лацканов с заказчиком - достойным учеником первого дедушки, - сделал все по-своему и очутился за вредительство в лагере, откуда не вышел. Хотя жена покойная сколько раз ему говорила: "Мойша, ты с этими дураками не спорь, они же бешеные".
И родители тоже отчего-то в Сёме никак не проглядывались. Ни внешне, ни характерами. Когда началась борьба с неправильными фамилиями, они решили на всякий случай покинуть Ленинград и с маленьким Сёмочкой перебрались сюда - были вакансии. Хотели вроде бы переждать, а в итоге как-то осели, прижились. И возвращаться после одинокой кончины всеобщего отца не стали. Тем более что опыт и гены подсказывали: всегда возможен рецидив. Глава семьи учил будущих учителей русскому языку и литературе, а жена его, как врач-гинеколог, помогала появляться на свет их грядущим ученикам. Так и жили они тихими советскими интеллигентами, обучая и помогая, ни во что не ввязываясь, отказываясь даже от традиционных в их кругах подарков и подношений - брать было как-то неудобно, разве что книги хорошие - вот от них отказаться никак не могли, - жили, пока сын не вырос. А как вырос и замаячила ему первая отсидка - отец этого перенести не смог. Плохо ему стало в зале суда - так плохо, что приехавшая "скорая" до больницы живым не довезла. Мать сумела справиться и с этим, правда, сильно сдала. Дождалась возвращения сына и ушла вслед за мужем во время второй Сёминой отсидки, когда однажды вечером к ней вдруг вломились три его бывших компаньона с требованием немедленно вернуть его же должок. Сумма при этом называлась такая, какой она за всю свою жизнь честным трудом не заработала. Один из вломившихся - самый наглый и молодой - кстати, без ее помощи никогда бы и не родился - очень сложный был случай, обычно не вынашиваемый. Хорошо, что она об этом совпадении так и не узнала. Невозможно себе представить, какие чувства могла она напоследок испытать, вдруг опознав в этом куражливом, матерящемся, сладострастно бьющем ее по лицу существе когда-то предотвращенного ею же выкидыша…
Вообще жизнь богата на совпадения - порой чересчур. Тот же Головатов, к примеру, поступив после действительной и рабфака в местный пединститут, учился у Сёминого отца. И много чего от него воспринял. Кроме одного - смирения перед нашествием очередной российской чумы. А сноха Головатого однажды пробилась со своими женскими проблемами на прием к Сёминой матери, после чего у сельского учителя наконец-то появился долгожданный внук Иван. Выросший, забритый в положенный срок в солдаты и отправленный после "учебки" в Чечню. Провоевавший там несколько месяцев и исчезнувший при зачистке одной местности - над ней собиралась пролететь на вертушке высокая комиссия из Москвы. Состоявшая, помимо прочих, из Мотнёва и его зама Жотова. Которым, по правде сказать, делать там было нечего - они туда за боевыми летали - отметиться и быстро свалить. Когда же Сёмин подельник, на тот момент еще не опальный, затеял с чеченцами торговлю людьми, то предложили ему как-то и полуживого Ивана, однако коммерческая ценность предложения была столь ничтожна, что даже рассмешила сановного олигарха…
И это ведь часть совпадений, были и другие. С тем же городом на Неве связанные, откуда Сёмины родители произошли и вся нынешняя вертикаль… Но завести они могут так далеко, что, пожалуй, не стоит. Меньше знаешь - крепче спишь. Да и наблюдателям вон по третьему разу рации что-то хрипато гавкают, а они в ответ ни гу-гу - таращатся в бинокли на одно и то же с разных сторон, того и гляди сами в статуи превратятся - только не мраморные.
Эй, служивые, ау!
Ага, оторвались наконец - откликнулись. Принялись обозревать снежные поля за стеной - на предмет пышности и отсутствия торчащих объектов. Выбрали вектор, сообщили вниз.
Где-то вверху, над облаками, отгудел свое самолет - покружился и избавился от груза специальных метеорологических бомб.
На каждой опушке зафырчал и медленно попятился по указанному вектору прочь от стены бэтээр. К крюку на его броне был прицеплен канат. От него к макушкам двух деревьев, стоявших рядом друг с другом и очищенных от веток, расходились стальными усами тросы. Вот они напряглись, завибрировали, и стволы, потрескивая от натуги, стали все ближе и ближе наклоняться к земле, сгибаясь в две большие дуги. Из санитарных "буханок" волокли носилки, чтобы накрепко привязать их между макушек…
Вскоре катапульта была готова.
К этому времени тучи послушно насупились, враз потемнело, посыпался снежок - сначала редкий и мелкий, потом участился, запорхали крупные хлопья, начался снегопад. Видимость резко упала. Наблюдателей с деревьев пока не отзывали, хотя дальше стены они уже ничего разглядеть не могли.
Оба генерала пришли лично руководить заброской "соловьев". Понимали: момент ответственный, надо сказать что-нибудь ободряющее, напутственное. Типа: "Сынки, не подведите, на вас вся надежда. Родина вас не забудет!"
Однако вид "сынков" их разочаровал. Не бравый был вид, совсем не геройский. Лицами бледные, почти зеленые, бесформенные от надетых и накрученных под маскхалаты тряпок - для мягкости приземления, - были они похожи не на храбрых гвардейцев, готовых в огонь и в воду, а на каких-то киношных немцев, разбитых и позорно отступающих из-под Москвы. Не то вообще на укутанных баб в касках - противно было смотреть!
Поэтому произнесли полководцы другое.
- Ну что, бздите? - с презрением спросили они. - Очко играет?
- Никак нет… - нестройно и неуверенно прозвучало в ответ.
- Чтоб пели, как положено! Ясно?
- Ясно, товарищ генерал… - вразнобой, не по-уставному и довольно уныло сказала каждая троица.
Погано сказала, чего уж там.
Генералы сердито сплюнули и приказали начинать.
Первыми на носилки водрузили "соловьев" резервных - надо же было пристреляться. Они сжались, ухватились за брусья по краям, зажмурились.
Все отошли в сторону, только у каната с подставленным под него на попа бревном - чтобы не спружинил - встал наизготовку солдат с топором.
Генералы скомандовали: "Пуск!" - топоры взлетели, рубанули, освобожденные деревья со свистом распрямились и метнули свою ношу вперед…
Произошло это на юго-востоке и на северо-западе практически синхронно, а вот результат оказался разным.
"Соловей" генерала Мотнёва взмыл, как большой подфутболенный пингвин, благополучно перелетел через стену и шмякнулся в снег, ничего себе не сломав и почти ничего не отбив. Спустя какое-то время он смог выйти на связь и даже начать скрытное выдвижение к замку.
А вот "соловью" генерала Жотова не повезло. Хотя он был сам виноват - нечего было так судорожно цепляться за брусья носилок. Отпустил бы их вовремя, как это сделал мотнёвский, - стартовая скорость была бы больше. А так ее хватило лишь на то, чтобы донести его до середины стены и по ней размазать… Пару долгих секунд он еще повисел на краснокирпичной поверхности белой кляксой, затем рухнул вниз.
К счастью, полет его закончился чуть в стороне от замаскированного прохода, поэтому вытащить незадачливого "соловья" смогли быстро. Когда санитары грузили на носилки - он попытался сказать что-то протестующее, но не смог. Когда понял, что носилки другие, - успокоился и потерял сознание.
"Повезло, теперь комиссуют", - вздохнул не один солдат при виде отъезжающей "буханки".
А охранник в комнате видеонаблюдения все скакал глазами с монитора на монитор и пытался для себя решить - привиделось ему, будто промелькнул и ударился где-то в стену огромный снежок, или нет? По всему получалось, что привиделось - это ж не снежок тогда должен быть, а целая снежная баба! Поди такую добрось через колючку и зону отчуждения…
И вновь попятились бэтээры, пригибая к земле деревья. И на привязанные носилки осторожно вскарабкались следующие "соловьи", ежась от нехороших предчувствий. И опять прозвучала команда "Пуск!", взметнулся и ударил с маху топор, распрямились со свистом стволы и…
На этот раз заброска успешно прошла у всех. Обе "певчие птицы" перелетели и приземлились благополучно, отделавшись синяками и легким временным ступором. После которого, отрапортовав по рациям, поползли к обозначенным точкам.
Зато при последнем катапультировании удача повернулась спиной к Мотнёву. Его третий солист оказался совсем недокормышем - легче всех остальных, из-за чего взлетел слишком высоко, был сдут порывом ветра в сторону и при приземлении сломал себе обе ноги. Ползти он худо-бедно мог, а вот для благозвучного пения из-за сильной боли был непригоден - обязательно бы сфальшивил. Поэтому ему поступил приказ оставаться на месте высадки, в операции участия не принимать.
Таким образом, счет между противниками сравнялся, стал 2:2. Только они об этом по-прежнему ничего не знали - были уверены, что дурак-неприятель занят чем-то другим. Мотнёв, правда, имел все же небольшое преимущество - его первому солисту оставались считанные метры до места выступления, в то время как жотовский долетевший первенец не прополз и половины пути.
Не подозревая о творящихся снаружи приготовлениях и баталиях, не ведая ничего о проникновениях внутрь, поместье тем временем жило обычной жизнью. Котельная и электростанция исправно давали тепло и ток, в пекарне одуряюще пахло свежим хлебом и выпечкой, из-под диковинных на вид и вроде бы жутко полезных для человеческого организма, едва ли не омолаживающих его лет на двадцать, кур экспроприировали и сложили в корзинку снесенные яйца, а заодно и количество птиц сократили на одну штуку, определив ее на бульон, завезенные из Неметчины коровы, освободившись от молока, ворочали челюстями и отдыхали, гуси гоготали, утки крякали, цесарки вопили, поросята визжали, - одним словом, все натуральное хозяйство, снабжающее поместье своими качественными продуктами - Сёма был сильно на этом повернут, - давно вступило в новый день и привычно в нем обитало.
А вот хозяйка - теперь единоличная - проснулась поздно.
Вчера вечером, вернувшись с поминок, она сразу направилась в свои апартаменты, велев не беспокоить. Пару раз ей кто-то звонил на мобильный - она отвечала недолго и односложно, хотя и вежливо. Затем улеглась и долго не могла заснуть - ворочалась, вставала, укладывалась обратно. А когда все же сон ее сморил, спала уже как убитая.
Обычно она вставала в семь утра, подчиняясь жесткому Сёминому режиму, а тут проспала до половины одиннадцатого и проснулась лишь потому, что ее разбудили, сообщив о внезапном визите гостя. Который, ссылаясь на какую-то их вчерашнюю договоренность, прибыл и настаивает.
Пока она нехотя поднималась, принимала ванну, приводила себя в порядок и одевалась, то и дело замирая от каких-то одолевавших ее мыслей, гостя развлекал Заза. Делал он это следующим образом - сидел напротив, смотрел на него в упор и угрюмо молчал. Всем своим видом демонстрируя, что его присутствие здесь нежеланно. Еще он шмыгал носом - некогда гордым кавказским, но от многочисленных соприкосновений с криминальной действительностью давно превратившимся в бесформенную и вненациональную бульбу, и иногда трубно, вызывающе сморкался в огромный платок.
Другой бы давно от такого откровенно неласкового приема поспешил откланяться и отбыть восвояси, забыв сюда дорогу, однако гостя, похоже, это ничуть не беспокоило, даже, может, и забавляло. Сидел он в кресле весьма вольготно, развалившись и положив ногу на ногу, что-то попсовое себе под нос гудел и ответно, как некую любопытную диковину, рассматривал Зазу. От чего тот становился только мрачней и угрюмей.
Со стороны это напоминало детскую игру "кто кого пересмотрит".
Появление хозяйки отвлекло их друг от друга. Телохранитель вскочил и даже не вопросительно, а как-то по-собачьи преданно на нее уставился, ожидая указаний, гость тоже поднялся и чуть склонил голову, здороваясь.