На племзаводе имени Рабкрина, когда-то чванном и богатом, теперь на все согласном и за маленькие деньги, после недолгих уговоров согласились выбраковать трех породистых коров - продать их по цене мяса. Вова был и рад, но не поверил. Он опасался, что на племзаводе впарят им не выбракованных на бумаге, но вдруг и впрямь бракованных коров. Вспомнил о Сане с ее дипломом зоотехника. Упрашивать Саню не пришлось, и она вскоре вместе с ним и Панюковым отправилась на племзавод на нанятом грузовике. Там росли вразброс огромные дубы, а в их тени стояли неподвижно, как памятники самим себе, огромные быки. Быки паслись и на большом лугу, залитом солнцем. С луга навстречу покупателям коров вышел директор племзавода в глухом плаще не по сезону. Сам разговаривать не пожелал, направил их к ветеринару, плащ поплотнее запахнул и по жаре пошел назад, на луг, к своим быкам.
Ветеринар был немного пьян. Умело напевая на ходу и самому себе старательно подсвистывая, он повел гостей в коровник и показал им трех коров, которых сам выбрал, сам и выбраковал на продажу.
"Швицы, - сказала Саня. Всех трех солидно осмотрела, ощупала подробно, претензий никаких не высказала и похвалила сдержанно: - А что? Вполне хорошие швицы".
"Да, - согласился с нею ветеринар, - очень хорошие, вполне здоровые швицы, - и объяснил - не ей, а тем, кто ничего не понимает: - Швиц - это швейцарская порода. Швиц по-швейцарски - это ведь и есть Швейцария. - И снова обратился к Сане: - Куда вы их, коллега?"
Саня чуть фыркнула, услышав от него знакомое, но непривычное ей слово. Ответила: "В Пытавинский район".
"Вы из Пытавина?" - спросил ветеринар.
"Я не в самом Пытавине живу - в Селихнове".
"Пытавинский район - не в вашей области, отсюда далеко", - ревниво охладил ветеринара Панюков.
"Я знаю, я бывал в Пытавине, - сказал ветеринар, - а вот в Селихнове ни разу не был… Еще увидимся, коллега!" - прощаясь, крикнул он, когда ревущих от уныния и страха трех коров уже загнали в кузов.
Вова сел в кабину рядом с водителем. Саня сама вызвалась ехать в открытом кузове вместе с коровами и Панюковым и всю обратную дорогу вид имела удрученный. Панюков решил, что ее мучит беспрестанный и истошный рев коров.
"Ты потерпи", - крикнул он ей.
Она, тоже крича, ответила, что рев коров ей совершенно нипочем, просто ей грустно стало: она мечтала получить распределение на этот знаменитый племзавод, да не сбылось: "Туда берут, наверно, только очень опытных. Тот зоотехник, сразу видно, очень опытный".
"Я думал, он ветеринар", - сказал Панюков.
"Это почти одно и то же, но не совсем. Вообще-то зоотехники и ветеринары друг друга сильно достают, да и не любят. Но это - другой случай, - пояснила Саня. Больше она не грустила и всю оставшуюся часть пути успокаивала коров. Похлопывала каждую по шее, гладила по лбу, по ушам, поглаживала светлый пух вокруг ноздрей, покрикивала: - Будет, будет, не дурите; все у вас будет хорошо", но коровы реветь не прекращали.
Взявшись научить Панюкова и Вову обращению с ними, Саня приезжала в Сагачи каждый день, но никогда не оставалась на ночлег, даже и при том, что Вова всякий раз готов был перебраться к Панюкову и предоставить ей свою избу. Говорила, надо в Селихнове присматривать за теткой, но Панюков, пусть смутно, пусть и не находя своей догадке нужных слов, все же уверенно догадывался: дело тут не в больной тетке - дело в той же невидимой препоне, в необратимой той запинке, не позволявшей Сане никогда, дойдя до леса, войти в лес.
Прогулки к лесу прекратились, но Панюков берег их в себе. Каждый вечер, проводив Саню к автобусу, он принимался вспоминать их сам с собой наедине. Вспоминал подробно, потом домысливал. В его домыслах Саня все же входила в лес. И лес был не таким, каким знал его Панюков, излазив с детства всю его болотистую чащу: не темным и сырым, заваленным гниющим буреломом, но вовсе незнакомым, светлым и просторным лесом, прогретым солнцем, что льется на сухую бронзу мха, и тот нездешний лес был без теней, и Саня в нем далеко была видна. Она убегала далеко вперед, в светлую чащу, мелькая очень ярким платьем меж очень ярких сосен; Панюков догонял ее бесшумными шагами, брал за плечи и, повернув к себе, смотрел в лицо - тут он, запнувшись, прекращал домысливать, ни разу не отважившись зайти в тех домыслах хотя б немного дальше.
Однажды Саня привезла в Сагачи ветеринара племзавода имени Рабкрина. Сказала весело, но и растерянно: "Смотрите, кого я встретила в Селихнове".
Ветеринар пояснил, весело извиняясь: "Это я попросил коллегу взять меня с собой. Гляну на моих швицев, может, чем и помогу".
Глянул, остался доволен. Думал, ему нальют как гостю, и затуманился, узнав, что выпивки нет. Заторопился хмуро на автобус. Уехал один.
"Как он попал в Селихново?" - спросил Панюков.
Саня ответила: "Он теперь в Пытавине живет. С племзавода, говорит, его уволили, и он теперь в Пытавине - ветеринаром… Я и не знаю, чего он приезжал в Селихново".
"Будто и не знаешь", - сказал Вова.
"Не знаю, может, и ко мне, - не стала спорить Саня. - Но он мне ничего такого не сказал".
В тот вечер, посадив Саню на автобус и оставшись сам с собой наедине, Панюков впервые забыл вспомнить и домыслить их прогулки к лесу; пришел домой в тревоге.
Больше в Сагачах ветеринар не появлялся. Панюков так и не решился выведать у Сани, бывает ли ветеринар в Селихнове. Она ни разу, приезжая в Сагачи, не говорила о ветеринаре, будто и не думала о нем, но Панюкова это умолчание не успокаивало, только сильней тревожило.
Однажды Саня, как всегда пообещав приехать, не приехала. И на другой день ее не было, и не было на третий, на четвертый. На пятый день Панюков уже не находил себе места. Он был так нервен, что коровы не подпустили его к себе; всех трех пришлось доить одному Вове.
"Нельзя так психовать, - сказал Вова. - Езжай в Селихново, узнай, чего там у нее".
"И не подумаю", - ответил гордо Панюков, на самом деле опасавшийся застать ее с ветеринаром.
"Это как хочешь, - сказал Вова и не удержался от подначки. - Пока мы тут коровам титьки тянем, кто-то ее за титьки тянет…"
Панюков в ответ сдержался и в драку не полез, но посмотрел на Вову так, что тому осталось только выругаться, извиниться и уйти в свою избу.
Саня вернулась на десятый день. Сказала, что хоронила тетку.
"Что же ты нам не сообщила ничего?" - крикнул, краснея, Панюков.
"Вам же звонить некуда…"
"Записку бы послала с почтальоном!"
"Тут столько навалилось, я даже не подумала, - сказала Саня и попыталась успокоить Панюкова. - Ты не переживай: вчера был девятый день и теперь все будет как обычно… - Она повеселела. - Как тут без меня швицы? Может, пора уже дать им по имени? Победа, например, Звездочка и Слава. Или, к примеру, Луиза, Анжелика и Диана".
Панюков каменно молчал, и за него ответил Вова: "Попробуем".
Они попробовали все предложенные Саней имена, примерив каждое из них попеременно то к одной корове, то к другой, но ни одно не прижилось.
Все будет как обычно, сказала Саня, но все не стало как обычно. Теперь ей приходилось долгие часы проводить в очередях пытавинских контор, чтобы оформить теткин дом себе в наследство. А уж устроившись по осени уборщицей в администрацию к Игонину, Саня и вовсе стала редко появляться в Сагачах. Да и Вова с Панюковым, поднаторев и худо-бедно, но освоившись с коровами, уже не так, как прежде, нуждались в ежедневной ее помощи. Осень меж тем была на редкость хмурой. И Панюков был хмур. Как-то повздорил по-пустому с Вовой, хлопнул дверью и бросился пешком в Селихново, не убоявшись ветра и дождя со снегом. Прежде чем явиться к Сане, решил зайти в магазин, купить там пряников каких-нибудь или зефира. Дождь к тому времени кончился, а снег все шел, и ветер не ослабевал. У двери магазина в луже сидел ветеринар и силился подняться, с каждой потугой заваливаясь набок, как если б его набок валил ветер. Никого не было вокруг. Панюков шагнул в лужу и протянул ветеринару руку. Тот подал свою мокрую и мягкую ладонь, настолько вялую, что Панюков должен был сжать ее и потянуть изо всех сил. Ветеринар встал на колени, потом поднялся.
Заговорил на удивление внятно: "Спасибо, брат. Я пьян, но не настолько, чтобы так. Не в том тут дело, что я пьян. Все дело тут в сосудах, в сосудах ног. Они меня иногда подводят, и я обычно падаю… Посади меня у стенки, где посуше. Немного посижу, а отойдут сосуды, и пойду".
"Куда ты такой пойдешь?" - спросил Панюков.
"На остановку и - домой, в Пытавино… А ты что думал?"
"Ничего не думал".
"Нет, ты думал: к Александре я пойду… Но ты не бойся, к Александре я таким идти не могу".
"Я и не боюсь".
"Боишься, - убежденно возразил ветеринар и снова попросил: - Посади меня у стеночки".
Панюков отвел его, едва перебирающего хлюпающими ботинками, за угол, где оказалось хоть и мокро, но без луж, и привалил спиной к стене.
"Нет, это ты собрался к Александре", - сказал ветеринар, сползая по стене вниз.
"И что с того?" - неохотно отозвался Панюков.
"Нормально все, - сказал ветеринар, усаживаясь поудобнее. - Нашли себе бесплатную слугу-работницу, а она пренебрегает. Надо вернуть, нормально все…"
Панюков даже не понял сразу, что он говорит, и растерялся: "Кто пренебрегает? Как пренебрегает?"
"Своими прямыми обязанностями, - внятно ответил ветеринар, глядя себе под ноги. - Доить, ухаживать, кормить и прибирать…"
Панюков пнул каблуком стену над головой ветеринара, сказал: "Убью следующий раз" - и пошел прочь.
Прежде чем свернуть за угол, услышал за спиной короткое, злое и ноющее: "Да хоть сейчас, делов-то…"
Панюков купил пряники, купил и зефир, пошел к Сане. Снег сек глаза, он ничего перед собой не видел. В порывах ветра слышалось короткое нытье, как будто это ныл за спиной ветеринар, но и обида на ветеринара тоже ныла: как он посмел, гад, так о них подумать? Саня у них слуга-прислуга? Она ведь не могла сказать такое про себя? Сказать ему, пропитому чмырю из лужи? Это он в луже сам с собою выдумал? Или могла сказать? Но почему тогда ему, а не ему сказала? И почему тогда она, пускай и редко, но приезжает в Сагачи? И улыбается, и разговаривает с ласкою в веселом голосе? Разве ее кто заставляет приезжать, помогать, улыбаться?
…Шагнул к порогу дома Сани - и не постучал. Что-то мешало постучать. Сказал себе: да ладно, я потом заеду и зайду, когда будет другое настроение. Вернулся в Сагачи, так Саню и не повидав. Зефир и пряники съел на пару с Вовой в порядке примирения.
Она по-прежнему к ним приезжала, и помогала, и улыбалась. Панюков ей улыбался через силу. Пусть злые слова ветеринара, что, дескать, Саня в Сагачах - бесплатная прислуга, забылись ввиду и подлости, и глупости всех этих слов, все ж мучил факт: ветеринар в Селихнове бывает и не всегда же он, когда бывает, сидит там пьяный в луже. И не затем он там бывает, а вот зачем он там бывает, долго гадать не приходилось…
"Ты знаешь что, кончай! - не выдержал однажды Вова. - Убей его или женись на ней".
"Убивать его пока причины нет", - ответил Панюков убежденно, снисходительно, но и с легкой угрозой в голосе. И замолчал, вдруг усомнившись в собственных словах.
"Гляди не опоздай, если уже не опоздал", - добавил Вова.
И Панюков поторопился спросить Саню: "Ты за меня пойдешь?"
"Пойду, - просто сказала Саня. - Спасибо тебе".
"За что?"
"За внимание. И за то, что ты ухаживал по-человечески. Я всегда хотела, чтобы у меня было по-человечески, не как у всех людей".
"А это как: по-человечески?" - осторожно спросил Панюков.
Саня ответила: "Без грубости… По-человечески - это когда все после свадьбы".
Их бы могли и в селихновской конторе расписать, где в ту пору, кроме дирекции совхоза, располагался сельсовет, но Панюков хотел, чтобы все прошло по-человечески, как у всех людей, и они с Саней подали заявление в пытавинский районный загс. Там Панюков немного огорчился, что свадьбу по закону придется ждать два месяца, зато заранее снял на день свадьбы весь зал кафе "Кафе".
Вова недоумевал: "Зачем тебе? Кого ты звать собрался, тем более что мы с тобой не пьем?"
"Директора Игонина, наверно, позову, - отвечал Панюков, - и, думаю, кого-нибудь из корешей по Кандагару. Никитюка, наверно, я тебе о нем рассказывал. Может, и Волотко, ну, я тебе о нем рассказывал…"
"Ничего ты не рассказывал, - говорил ему Вова с досадой. - Ты точно знаешь, где они теперь? Они тебе хоть раз писали? Мои мне, например, ни разу не писали… Ты их разыщешь, хоть кого? Ты им, если разыщешь, сможешь дорогу оплатить?"
Панюков отвечал неуверенно: "Посмотрим, мы потом посмотрим… Еще, я думаю, у Сани должны быть хновские подруги по училищу. Я не спросил пока, но, думаю, должны же быть".
"Должны, должны, - согласился Вова мечтательно. Подтрунивая, предложил: - Еще ветеринара позови".
"И позову, - гордо ответил Панюков. - По-человечески это, наверно, будет правильно".
Жизнь их текла без изменений, новым в ней было лишь настроение: приподнятое, строгое - у Сани с Панюковым, слегка насмешливое - у Вовы. Саня, как и прежде, при любой возможности приезжала ранним утром в Сагачи и помогала, и всякий раз в вечерних сумерках Панюков провожал ее к автобусу. Раз они съездили вдвоем в Пытавино и отоварили талон для новобрачных: купили Сане югославское белое платье с розочкой и темно-синий, в рубчик, шерстяной костюм для Панюкова. Другой раз они вместе были у Игонина, просили дать подъемные на свадьбу. Тот отказал, поскольку Панюков давно уж не был работником совхоза. А через месяц с небольшим после подачи заявления Панюков отправился в Пытавино один. Он не сказал об этом Сане, потому что собирался сделать ей сюрприз - купить в подарок сумочку.
Купил сумочку, но не догадался попросить, чтобы ее упаковали. Ходить на людях с женской сумочкой было неловко, даже стыдно. Панюков почти бежал и, выбежав к озеру, увидел вдалеке на набережной Саню. С ней был ветеринар.
Они шли в его сторону, и Панюков, чтобы не быть ими замеченным, нырнул за трансформаторную будку, заросшую по всем углам репейником. Выдирая репьи из одежды и волос, глядел исподтишка на Саню и ветеринара. Тот быстро говорил о чем-то Сане, и Саня хохотала, закатывая глаза и задирая лицо к небу. И ветеринар закатывал глаза, смеясь в ответ. Они прошли мимо него. Их смех долго звучал, затихая вдалеке, над голой набережной…
Уже и стих совсем, уже лишь только ветер с озера гудел, да и позванивал - не звонко - трансформатор в будке, а Панюков все не решался выйти из укрытия. Потом-таки он вышел, весь в репьях, и огляделся. Никого не было вокруг. Размахнувшись, он бросил в озеро новенькую сумочку. Глядел, как она качается, понемногу раздуваясь, на волне.
Сумочку было жалко. Панюков шагнул в озеро, забрел в него по колено, выловил подарок и вылил из него воду…
"Что с тобой?" - опешил Вова при виде Панюкова в мокрых брюках и в разбухших от воды ботинках, с репьями в голове, с тоскливым тусклым светом в глазах.
Панюков и не хотел, а рассказал, что с ним приключилось. Помолчав веско, Вова рассудил: "Ты правильно сделал, что сумочку не выбросил. Саня тебя, я в этом полностью уверен, не обманывает, а сумочку ты высушишь, и будет она как новая. А то, что этот гад подкоп копает, тут ты будь спокоен: еще как копает. - Вова снова веско помолчал, потом спросил: - Говоришь, хохотала?"
"Вовсю", - подтвердил Панюков.
"Вот это вот - погано, - сказал Вова. - Она - неосторожная. Раз "ха-ха!", два "ха-ха!", а на третий не заметит, как попалась. И кстати, а зачем она была в Пытавине?"
"Не знаю я, и не хочу я знать, - гордо сказал Панюков. - Зато я знаю, что я сделаю. Я завтра же опять туда поеду. Найду там этого коровьего Айболита и разъясню ему… Так разъясню, что ему нечем будет больше подкопы копать".
"А толку? - строго спросил Вова. - Он на тебя бумагу накатает и сам себе напишет справку о телесных повреждениях. Ты сядешь, а он - вот он! - тут как тут, даже без всякого подкопа".
"И сяду", - отозвался Панюков снова гордо, но уже и вяло, без прежней решимости.
Остаток дня прошел в молчании. Вова задумчиво посвистывал сквозь зубы, втягивая меж ними воздух, как если б зубы ныли, и лишь за ужином свист оборвал.
"Ну? - сразу спросил его Панюков. - Что ты мне посоветуешь?"
"Ясно одно, - ответил Вова. - Эти подкопы надо прекратить, и чтобы раз и навсегда".
"Что мне ему сказать?"
"С ним вообще не нужно разговаривать. А твоя Саня должна знать, что она - только твоя и ничья больше".
"Она и знает".
"Ты уверен?"
"Конечно, знает, если за меня идет".
Вова напомнил: "Идет-то идет, да не пошла еще. - И со значением сказал: - Чтобы она без разговоров, точно знала, что она твоя, ей нужно точно стать твоей".
"Как это - точно? - сперва не понял Панюков и - понял. Даже картошкой поперхнулся. Откашлялся и пояснил: - Нельзя! У нас с ней уговор. Мы с нею даже не…" - хотел сказать "не целовались", но не сумел сказать, только руками замахал.
"Я что, не понимаю? - сказал Вова сочувственно, - я все отлично понимаю; махать тут на меня руками нечего. Им всем такие уговоры нравятся: чтобы все было строго, по-серьезному. Они так говорят. Только на самом деле им другое нравится".
"Она не просто говорит, - сказал Панюков, - она и про себя такая".
"Не знаю, может, и такая, да только хновская. Ты что, не знаешь хновских девок? Их мы еще до армии с тобою знали, и после армии их знали; мы еще как их знали!.."
"Это было другое", - упрямился Панюков.
"Другое не другое, но чего ты так боишься? Она обидится для вида, может, и в морду тебе даст, зато потом спасибо скажет и, главное, уже не будет на чужие шутки хохотать и попадаться…"
Панюков промолчал.
На другой день поехал в Селихново. Прежде чем показаться Сане, выстоял долгую очередь за бутылкой сладкого вина "Кагор". Саня, в тот день мывшая полы в конторе, ему обрадовалась, но "Кагору" удивилась.
"Сегодня день у нас такой, - загадочно сказал ей Панюков. - Такой особенный, что можно нам и выпить по глоточку. Так что бросай пока ведро и тряпку, едем в Сагачи".
Саня доверчиво послушалась и, не домыв полы, поехала с ним в Сагачи.
Издалека увидев их, идущих с остановки, Вова навстречу не пошел, лишь помахал рукой и поспешил скрыться в теплице. Как только дошли до калитки, Панюков чинным жестом пригласил Саню войти в дом. Саня вошла едва ли не на цыпочках.
"Это тебе", - сказал ей в доме Панюков, вручая сумочку.
"Ох, бежевая!" - с восторгом выдохнула Саня.
"Там подкладка немного влажная, - сказал Панюков, - но ты не обращай внимания, подсохнет. Это я с ней вчера под дождь попал…"
Он замолк, испугавшись, что Саня вспомнит: вчера не было дождя, но Саня не вспомнила. Вертела сумочку в руках, разглядывала ее со всех сторон, мяла хозяйски пальцами ее искусственную кожу, поглаживала ладошкой…
Сели за стол друг против друга. Панюков вынул из бутылки полупрозрачную капроновую пробку, разлил "Кагор" в две чайных чашки. Саня вино чуть пригубила, сказала: "Вкусно". Панюков выпил свою чашку в два глотка. Голова его с отвычки сразу загудела и набухла жарким пламенем, как печь, в которой при хорошей тяге занялись дрова.