* * *
Рано утром мы чартерным рейсом вылетели из Сантьяго и приземлились в аргентинском городе Ушуая. Автобус повез нас по городу мимо беленых домиков. Крыши в испанском стиле, грязные дворы, а во дворах – ржавые качели. По прибытии в порт нас завели в хижину, разделенную пополам стеклянной стеной. Это был паспортный контроль, поэтому там, разумеется, толпилась очередь. Другая половина вскоре стала заполняться старичками в дорожной одежде, с рюкзаками и бело-голубыми ленточками – членами группы, только что сошедшей с корабля, они же – Призраки Будущего Путешествия. Они поднимали вверх большие пальцы и беззвучно произносили: "Это фантастика, невероятно, здорово, вам страшно повезло". А потом вся наша половина вдруг зажужжала: "Базз Олдрин, Базз Олдрин, Базз Олдрин". На другой половине появился воинственный человечек в кожаной куртке-пилоте, усеянной нашивками "НАСА". Руки у него были согнуты в локтях, как будто он готовился к бою. Он встал со своей стороны стекла, дружелюбно улыбаясь, а участники нашей группы фотографировались рядом с ним. Я тоже сфотографировалась. Потом скажу Кеннеди: "Смотри, я навещаю Базза Олдрина в тюрьме".
Я вернулась в Сиэтл из "Чота" в пятницу, так что сразу пошла в Молодежную группу. Вошла посреди какой-то идиотской игры под названием "Голодные птички": все делятся на две команды, и птички-мамы должны брать из миски попкорн с помощью длинных красных леденцов, а потом бежать к птенцам и кормить их. Меня поразило, что Кеннеди играет в такую детскую игру. Я молча наблюдала. Потом меня заметили, и вдруг стало тихо. Кеннеди ко мне даже не подошла. Люк и Мэй заключили меня в христианские объятия.
– Мы очень тебе сочувствуем по поводу всего, что случилось с твоей мамой, – сказал Люк.
– С моей мамой ничего не случилось, – сказала я.
Стало еще тише, а потом все обернулись на Кеннеди, потому что она моя подруга. Но я видела, что она меня боится.
– Давайте доиграем, – сказала она, глядя в пол. – Наша команда ведет. Десять-семь.
Нам проштамповали паспорта и выпустили из хижины. Женщина велела нам идти по белой линии к капитану, который пригласит нас на борт. Как только я услышала слово "капитан", я побежала со скоростью, какую точно не могли развить мои ноги, – меня несло нетерпение. И вот внизу какой-то лестницы я увидела мужчину в синем костюме и белом головном уборе.
– Вы капитан Альтдорф? Я Би Брэнч.
Он непонимающе улыбнулся. Я чуть отдышалась и сказала:
– Бернадетт Фокс – моя мама.
И тут я увидела его бейдж. "КАПИТАН ХОРХЕ ВАРЕЛА". И внизу: "АРГЕНТИНА".
– Стойте, а где капитан Альтдорф?
– Ааа, – сказал фальшивый капитан. – Капитан Альтдорф был раньше. Теперь он в Германии.
– Би, нельзя же вот так убегать! – Папа с трудом переводил дух.
– Прости. – Мой голос дрогнул. Я заплакала, не раскрывая рта. – Я так часто видела "Аллегру" на фото… А сейчас у меня чувство, что мы вот-вот перевернем страницу.
Это было вранье – ну как вид корабля может заставить что-то там перевернуть? Но после "Чота" я поняла, что во имя переворачивания страницы папа разрешит мне что угодно. Спать в мамином трейлере, не ходить в школу и даже поехать в Антарктиду. Лично я нахожу идею переворачивания страницы оскорбительной: ведь она означает, что я пытаюсь забыть маму. На самом деле я еду в Антарктиду, чтобы ее найти.
Когда мы добрались до нашей каюты, наш багаж уже был там. Каждый из нас взял по чемодану для обычных вещей и по спортивной сумке для экспедиционного снаряжения. Папа немедленно принялся распаковывать вещи:
– Я займу два верхних ящика, а ты бери два нижних. Эта половина шкафа, чур, моя. Отлично! В ванной два шкафчика. Я беру верхний.
– Не обязательно описывать каждое банальное действие. Ты же не керлинг комментируешь, а сумку разбираешь.
Папа ткнул себя пальцем в грудь:
– С данной минуты можешь наблюдать, как я тебя игнорирую. Мне это советовали специалисты.
Он сел на кровать, подтащил к себе сумку и одним движением расстегнул молнию. Сверху лежал его чайник для промывания носовых ходов. Ничто на свете не заставит меня находиться в одной крошечной комнате с папой во время этой процедуры – а он проделывает ее каждый день. Чайник отправился в ящик шкафа, и папа продолжил разбирать вещи.
– О боже.
– Что? – спросила я.
– Это дорожный увлажнитель.
Он открыл коробку. Внутри был прибор размером с маленькую пачку хлопьев. Папино лицо исказилось, и он отвернулся к стене.
– Что? – спросила я.
– Я просил маму его купить, потому что в Антарктике очень сухой воздух.
Мои глаза стали размером с блюдце. Я подумала – боже ты мой, если папа намерен всю дорогу плакать, то, похоже, поездка обернется сущей мукой.
– Дамы и господа! – К счастью, из потолочного динамика затрещал чей-то голос с новозеландским акцентом. – Добро пожаловать на борт! Как только вы разместитесь, приглашаем вас в ресторанный зал "Шеклтона", где вас ждут коктейли и закуски.
– Я иду. – Я выбежала из каюты, оставив папу рыдать в одиночестве.
Когда у меня выпадали молочные зубы, зубная фея каждый раз приносила мне DVD. Сначала были "Вечер трудного дня", "Забавная мордашка" и "Вот это развлечение!" А за передний левый зуб она принесла "Ксанаду", и он стал моим любимым фильмом. Больше всего мне нравится финальная сцена, когда герои встречаются в новой дискотеке – всюду блеск хромированного металла, полированное дерево, гнутые бархатные сиденья и ворсистый ковер на стенах.
Так и выглядел зал "Шеклтона", только с потолка еще свисали плоские телевизоры, а в стенах были окна. И я наслаждалась всей этой роскошью одна, потому что остальные пассажиры до сих пор раскладывали вещи. Официант выставил на столы чипсы, и я умяла целую корзинку.
Через несколько минут к бару подрулила компания дочерна загорелых людей в шортах, шлепанцах и с табличками на шее. Члены экипажа, биологи.
Я подошла и обратилась к одному из них, по имени Чарли:
– Можно задать вам пару вопросов?
– Конечно, – он бросил в рот оливку. – Спрашивайте.
– Вы были тут во время рейса, который отправлялся сразу после Рождества?
– Нет, я тут с середины января. – Он закинул в рот еще несколько оливок. – А что?
– Вы не помните пассажирку по имени Бернадетт Фокс?
– Нет, не помню. – Он выплюнул косточки в горсть.
Подошел другой гид, такой же загорелый, с именем ФРОГ на табличке.
– Что вы хотите узнать? – у него был австралийский акцент.
– Да ничего, – сказал первый биолог, Чарли, и помотал головой.
– Вы были в новогоднем рейсе? – спросила я у Фрога. – Там была женщина по имени Бернадетт…
– Которая покончила с собой?
– Она не покончила с собой.
– Никто не знает, что там произошло, – сказал Чарли, делая Фрогу страшные глаза.
– Эдуардо там был. – Фрог потянулся к блюду с арахисом. – Эдуардо! Ты тут был, когда дама прыгнула за борт. В новогоднем рейсе. Мы как раз про это говорим.
Похожий на испанца круглолицый Эдуардо ответил с британским акцентом:
– По-моему, расследование еще не закончено.
В разговор вмешалась женщина с черными курчавыми волосами, собранными на макушке. На табличке значилось КАРЕН.
– Ты там был, Эдуардо? Ай! – она вдруг вскрикнула и выплюнула в блюдо бежевую массу. – Что это?
– Черт, там орехи, то ли? – сказал Чарли. – А я туда оливковые косточки бросал.
– Блин, – сморщилась Карен. – Кажется, я зуб сломала.
А потом все заговорили одновременно:
– Я слышал, она сбежала из психбольницы.
– Зуб откололся.
– А мне вот интересно, как ее такую на борт пустили.
– Вот это твой зуб?
– Да они всех пускают, у кого есть двадцать штук.
– Придурок!
– Ну прости, прости.
– Слава богу, что она себя убила. Ведь могла убить пассажира или вот тебя, Эдуардо…
– Она не убивала себя! – заорала я. – Это моя мама, и она ни за что бы этого не сделала.
– Я не знал, что она твоя мама, – пробормотал Фрог.
– Вы все ничего не знаете!
Я пнула ногой стул Карен, но он не шелохнулся, потому что был прикручен к полу. Потом сбежала вниз по задней лестнице, но забыла номер нашей каюты и даже на какой она палубе, поэтому бродила и бродила по жутким узким и низким коридорам, пропахшим дизельным топливом. Наконец одна из дверей открылась, и вышел папа.
– Вот ты где! Готова идти на инструктаж?
Я протиснулась мимо него в комнату и захлопнула дверь. Думала, он войдет за мной, но он не вошел.
До школы и даже в начале первого класса кожа у меня то и дело синела – из-за сердца. Обычно почти незаметно, но иногда очень сильно, и это означало, что пора делать еще одну операцию.
Однажды, перед операцией Фонтена, мама взяла меня в Сиэтл-центр. Я играла в огромном музыкальном фонтане. Разделась до трусов и бегала вверх-вниз по крутым бортикам, стараясь обмануть выстреливающие струи. Мальчик постарше показал на меня пальцем и крикнул другу:
– Смотри, Вайолет Борегард!
Это невоспитанная девочка из "Чарли и шоколадной фабрики", которая посинела и раздулась, как шар. Я была пухлая, потому что перед операцией меня накачивали стероидами. Я бросилась к маме, уткнулась лицом ей в грудь.
– Что такое, Би?
– Они меня обозвали, – пискнула я.
– Как? – Мама посмотрела мне в глаза.
– Вайолет Борегард, – выговорила я и разразилась слезами. Мерзкие мальчишки топтались поблизости, поглядывая на нас в надежде, что моя мама не настучит их мамам.
Мама их окликнула и сказала:
– Оригинально. Жаль, что я сама не додумалась.
И это был счастливейший момент в моей жизни, потому что тогда я поняла: мама всегда меня защитит. Я почувствовала себя великаном. И помчалась по бетонному пандусу быстрее прежнего, так быстро, что должна была упасть. Но я не упала, потому что на свете была мама.
Я села на узкую кровать в нашей крошечной каюте. Загрохотал корабельный двигатель, и из динамика раздался голос:
– Итак, дамы и господа…
Голос на секунду умолк, будто готовился сообщить что-то неприятное и собирался с духом. Потом снова зазвучал:
– Попрощайтесь с Ушуаей, потому что наше антарктическое путешествие началось! Шеф-повар Иссей по традиции приготовил в честь отплытия ростбиф и йоркширский пудинг. Их подадут в обеденном зале сразу после инструктажа.
Идти туда я не собиралась, потому что пришлось бы сидеть рядом с папой. Решила поработать – вытащила рюкзак и достала рапорт капитана.
Я хотела пройти по маминым следам. Знала – что-то да выскочит, какая-нибудь зацепка, которую никто, кроме меня, не заметил бы. Что именно? Я понятия не имела.
Первым делом мама потратила 433 доллара в сувенирном магазине. В чеке не было указано, на что. Я поднялась, намереваясь сходить в лавку, но вдруг подумала – вот великолепная возможность избавиться от папиного носового чайника. Прихватила его и пошла в переднюю часть корабля. Там я сунула чайник в мусорное ведро, прикрепленное к стене, а сверху накидала бумажных салфеток.
Повернула за угол к магазину, и тут – бац! – на меня накатила жуткая тошнота. Я медленно развернулась и потащилась назад – вниз по лестнице, шаг за шагом, тихо-тихо, потому что от малейшего толчка меня бы вырвало. Серьезно, я минут пятнадцать добиралась. Попав на свою палубу, я осторожно шагнула в коридор. Глубоко вздохнула – то есть попыталась, но у меня все мышцы свело.
– Что, деточка, тошнит?
Голос полоснул по ушам. Меня чуть не вырвало от одного звука – такой он был противный.
Я еле-еле смогла обернуться. Это была сестра-хозяйка. Она привязала свою тележку к перилам.
– Вот, возьми, это от морской болезни. – Она дала мне белый пакетик.
Я просто стояла, даже глаз не могла опустить.
– О, юная леди, тебе и правда плохо. – Она вложила мне в руку бутылку воды. Я могла только смотреть на нее. – В какой ты каюте? – Она посмотрела на бейдж, висевший у меня на шее. – Пойдем, детка, я тебе помогу.
Моя каюта была всего через несколько дверей. Она открыла ее своим ключом. Собрав всю волю, я одолела ступеньки. К этому времени она уже опустила штору и расстелила постель. Потом подала мне открытую бутылку воды и вложила в руку две таблетки. Я тупо глядела на них, но в конце концов сосчитала до трех, заставила себя проглотить таблетки и села на кровать. Женщина опустилась на колени и стянула с меня ботинки.
– Сними свитер. И штаны сними, будет легче.
Я расстегнула кофту, и она стянула ее с меня за рукава. Я выползла из джинсов. Стало холодно.
– Теперь ложись. Поспи.
Собравшись с силами, я залезла под холодное одеяло. Свернулась клубком и уставилась на деревянную панельную обшивку. В желудке перекатывались металлические яйца-неваляшки – как те, что стоят у папы на столе. Я осталась наедине с грохотом двигателя, стуком вешалок в шкафу и шумом открывающихся и закрывающихся ящиков. Была только я – и время. Я вспомнила экскурсию за кулисы театра: сотни веревок с противовесами, куча видеомониторов и осветительный щит с тысячью переключателей – и все это для одной-единственной смены декораций. Я лежала на кровати и смотрела за кулисы времени – видела, как все медленно происходит, видела, из чего все сделано. И получалось, что из ничего. Внизу на стене был темно-синий ковер, потом полоска металла, полированное дерево, а потом бежевый пластик до самого потолка. Я подумала: "Какие отвратительные цвета, я сейчас умру, надо закрыть глаза". Но даже это было мне не под силу. Тогда я, как рабочий сцены, потянула за одну веревку у себя в голове, потом за другую, потом еще за пять, и веки опустились. Рот открылся, но из него не вырвалось ни слова – только хриплый стон. Он означал: "Что угодно, только не это".
Вдруг оказалось, что прошло четырнадцать часов. Записка от папы гласила, что он в гостиной – слушает лекцию о морских птицах. Я вскочила с кровати, но живот свело, а ноги подкосились. Я потянула за цепочку и подняла штору. Кажется, мы внутри стиральной машины. Меня швырнуло обратно на кровать. Мы шли через пролив Дрейка. Хотелось это прочувствовать, но меня ждали дела.
Коридор был украшен бумажными пакетами: они были сложены веером и заткнуты за перила, за контейнеры с дезинфицирующим средством, в кармашки на дверях. Корабль так накренился, что я шла одной ногой по стене, а другой по полу. Парадный зал оказался очень просторным – в такую качку нечего было и думать, чтобы его пересечь, поэтому тут соорудили сеть из канатов – только
Человека-паука не хватало. Я была одна. Остальные расползлись страдать по своим норкам. Я дернула дверь магазина сувениров. Закрыто. Дама за прилавком подняла на меня глаза. Она что-то втирала себе в запястье.
– Вы открыты? – спросила я беззвучно.
Она подошла и отперла дверь.
– Вы за бумагой для оригами?
– А? – спросила я.
– Пассажиры из Японии проводят занятие по оригами. Начало в одиннадцать. Если хотите пойти – у нас есть бумага.
Я их заметила, группу японских туристов. Они ни слова не говорили по-английски, но у них был собственный переводчик. Он привлекал их внимание, размахивая палкой, с конца которой свисали ленты и игрушечный пингвин.
Корабль качнулся, и я упала в корзину с футболками "Хармсен и Хит". Попыталась выбраться, но не смогла.
– А тут всегда такой кошмар?
– Сегодня и вправду плохо. – Она зашла за прилавок. – Волнение тридцать футов.
– А на Рождество вы тут были? – спросила я.
– Была. – Она открыла маленькую баночку без этикетки и опустила в нее палец. Затем втерла что-то в другое запястье.
– Что вы делаете? – спросила я. – Что у вас в баночке?
– Это крем от морской болезни. Экипаж без него не справился бы.
– Эй-би-эйч-ар?
– Вообще-то да.
– А как же поздняя дискинезия?
– Ого, – сказала она. – А ты разбираешься. Доктор говорит, тут такая маленькая доза, что вероятность нулевая.
– В рождественском рейсе была одна женщина. Она купила кучу всего в сувенирном магазине вечером двадцать шестого декабря. Если я скажу вам ее имя и номер каюты, вы сможете найти чек и сказать мне, что именно она купила?
– Э-э… – Женщина посмотрела на меня странным взглядом. Я не поняла, что он означал.
– Это моя мать, – сказала я. – Она приобрела товаров на четыреста долларов.
– Ты здесь с папой? – спросила она.
– Ага.
– Тогда возвращайся в каюту, а я поищу чек. Это может занять минут десять.
Я сказала ей номер нашей каюты и пошла обратно, цепляясь за веревки. Я радовалась, что у нас есть телевизор, но когда выяснилось, что он показывает только "Делай ноги" и лекцию о морских птицах, восторг мой поутих. Дверь распахнулась. Я вскочила. Вошел папа… в сопровождении дамы из сувенирного магазина.
– Полли говорит, ты попросила показать копию маминого чека.
– Нам велели сообщать твоему отцу, – сказала она мне пристыженно. – Я принесла тебе бумагу для оригами.
Я скорчила ей злобную рожу и бросилась на кровать.
Папа посмотрел на Полли, как бы говоря: "Дальше я сам". Дверь закрылась, папа сел напротив меня.
– Биологи очень огорчились, что вчера так вышло, – сообщил он моей спине. – Они нашли меня. Капитан рассказал всему экипажу. – Повисла долгая пауза. – Поговори со мной, Би. Мне надо знать, что ты думаешь и чувствуешь.
– Я хочу найти маму, – сказала я в подушку.
– Я знаю, малыш. Я тоже хочу.
Я обернулась.
– Тогда почему ты ходишь на дурацкие лекции? Ты ведешь себя так, словно она умерла. Почему ты не пытаешься ее найти?
– Тут? На корабле?
На боковом столике лежали вперемешку папины глазные капли, очки для чтения с заклеенным стеклом, темные очки с заклеенным стеклом, какие-то ужасные держалки, которые не дают очкам свалиться, пульсометр и куча маленьких баночек с витаминами, которые кладут под язык. Мне пришлось сесть.
– В Антарктиде. – Я вытащила из рюкзака рапорт капитана.
Папа глубоко вздохнул:
– Это тебе зачем?
– Это поможет найти маму.
– Мы здесь не за этим. Мы приехали, потому что ты хотела перевернуть страницу.
– Я так сказала, чтобы тебя обмануть.
Теперь мне совершенно очевидно, что, сказав кому-то эту фразу, нельзя ждать, что ее воспримут спокойно. Но тогда я была слишком взволнована.
– Пап, когда ты сказал, что письмо этого Хармсена написано адвокатским языком, ты навел меня на мысль.
Ведь если взглянуть на рапорт капитана непредвзято, станет ясно, что маме тут было хорошо. Она выпивала, ходила на экскурсии – ей все так понравилось, что она решила остаться. И написала мне письмо, чтобы я не волновалась.
– Могу я предложить другую версию? – спросил папа. – Я вижу женщину, которая ни с кем не общается и пьет по бутылке вина за ужином, а потом переходит на крепкие напитки. Это не называется "хорошо проводить время". Это называется "спиваться". Я не сомневаюсь, что мама написала тебе письмо. Но в нем главным образом содержались параноидальные причитания на тему Одри Гриффин.
– Там сказано "с высокой вероятностью".
– Точно мы уже никогда не узнаем, – сказал папа. – Потому что она его не отправила.
– Она отдала его другому пассажиру, чтобы тот отправил из дома, но оно потерялось.
– Почему же этот пассажир ничего не сказал, когда его допрашивали?