Глава XХ
ТАМ ЗА ГОРОЙ КАФ...
Я безвыездно находился на Ляодунском полуострове. В конце 1947 года меня перевели в Забайкальский военный округ, в город Читу, на должность командующего 12-й воздушной армией, где я прослужил до марта 1950 года и вновь был направлен в Китай для организации противовоздушной обороны города Шанхая и всей провинции Цзянсу.
С начала марта 1950 года авиация Чан Кайши, ведя воздушную разведку Шанхая, начала наносить бомбардировочные удары по важнейшим объектам города. В Шанхае стали закрываться фабрики, магазины, усилилась спекуляция.
Летом 1950 года началась корейская война. Американская авиация начала вторгаться в воздушное пространство КНР. Под прикрытием 500 самолетов десант в 50 000 человек высадился в Южной Корее. Часть северокорейских сил оказалась в полном окружении.
Китайское правительство неоднократно предупреждало США, что китайский народ не может оставаться равнодушным к вторжению в Корею "войск ООН". Игнорируя предупреждения, американцы продолжали расширять военные операции в Корее. В десятую годовщину образования КНР, 1 октября 1950 года, Сталин направил срочную шифрованную телеграмму Мао Цзэдуну и Чжоу Эньлаю, в которой в исключительно корректной форме советовал КНР оказать военную помощь КНДР.
"Я думаю, что если вы по нынешней обстановке считаете возможным оказать корейцам помощь войсками, – писал он, – то следовало бы немедленно двинуть к 38-й параллели хотя бы пять-шесть дивизий, с тем чтобы дать корейским товарищам возможность организовать под прикрытием ваших войск войсковые резервы севернее 38-й параллели. Китайские дивизии могли бы фигурировать как добровольные. Я ничего не сообщал и не думаю сообщать об этом корейским товарищам, но я не сомневаюсь, что они будут рады, когда узнают об этом. Сталин" (И. М. Попов. К вопросу о вступлении Китая в войну в Корее. 1950 – 1953 гг. М., 2001.)
Разрушенное хозяйство, устаревшее вооружение – все говорило против вступления Китая в войну. С другой стороны, возрастала угроза развязывания войны США против Китая. После недельной дискуссии было принято решение о необходимости направить китайских добровольцев в Корею.
Ночью мне по аппарату ВЧ позвонил начальник Главного штаба ВВС – маршал авиации Руденко и приказал быть готовым вылететь в Пекин для выполнения правительственного задания. Перед нашей группой поставили задачу не допустить пиратских налетов гоминьдановской авиации на территорию КНР, в самые краткие сроки организовать ПВО Китая.
Прибыв в столицу – город Пекин, мы в тот же день встретились с членами правительства – Лю Шаоци, Чжу Дэ, Чжоу Эньлаем. В самые сжатые сроки в Китай была отправлена совершенная боевая авиационная и радиолокационная техника. С аэродрома дальний истребительный полк полковника Макарова на 45 самолетах-истребителях Ла-11, перелетев залив Бохай, произвел посадку в Циндао. По тому же маршруту бомбардировочный смешанный полк полковника Семенова перелетел в Шанхай. Из Москвы железнодорожным транспортом шел отлично подготовленный истребительный реактивный полк полковника Пашкова. Аэродромная сеть районов Шанхая и Сюйчжоу срочно расширялась.
Решено было организовать непрерывное патрулирование над районами аэродромов со сменой экипажей в воздухе. Созданная нашими специалистами зона ПВО района города Шанхая включала в себя надежное радиолокационное поле обнаружения воздушных целей. Радиолокационные станции работали круглосуточно. Уже в первые дни наши летчики сбили до десятка самолетов чанкайшистов. Авиация противника перестала днем появляться над городом. Паника прекратилась.
Корейская война активно велась всеми родами войск в течение года. Летом 1951 года боевые действия сухопутных войск прекратились. Однако примерно в течение двух лет, до заключения перемирия 27 июля 1953 года, продолжалось противоборство нашей и американской группировок. Оно осуществлялось по неписаным, но строго соблюдаемым правилам. Наши летчики не залетали за демаркационную линию, чтобы не оказаться сбитыми над чужой территорией и не попасть в плен. Американцы грозились первого же попавшего к ним русского летчика доставить в ООН как вещественное доказательство нашего вмешательства. По этой причине вдоль границы было негласно отведено воздушное пространство, так называемая аллея истребителей, где и происходили воздушные бои.
64-й истребительный авиационный корпус, которым я командовал, сменив на этом посту генерал-майора Г. А. Лобова в конце августа 1951 года, несмотря на то что назывался истребительным, имел уже в своем составе зенитно-артиллерийские и авиатехнические дивизии, зенитно-прожекторный полк. В задачу 64-го ИАК входило прикрытие с воздуха промышленных и административных объектов в районе Мукден, Аньдун (аэро дром Мяо-гоу), Цзиань, обеспечение сохранности железнодорожных мостов и электростанции на реке Ялудзян в районе Аньдуня. Активные действия продолжались до 27 июля 1953 года. Я продолжил командование до середины мая 1955 года. Всего за период этой войны 22 наших летчика получили звание Героя Советского Союза. У американцев, конечно, была своя статистика сбитых самолетов, по которой они сбили наших в десять раз больше, чем потеряли своих. Статистика – явно нахальная. Абсолютно точные цифры мы вряд ли уже узнаем.
На территории Кореи в специальном лагере держали военнопленных американцев, было их около тысячи. Условия у них были приличные. Их хорошо кормили, даже по желанию изменяли меню. Они свободно переписывались со своими родными, все, как один, с нетерпением ждали перемирия. На первых допросах рассказывали невероятные истории. Как выяснилось, ЦРУ обучало летчиков, направлявшихся в Корею, как вести себя в плену, а именно им предлагалось придумать невероятную историю, чтобы ввести в заблуждение контрразведку. Я помню такие допросы по поводу вымышленных посадочных площадок на территории Монголии. Все это делалось для того, чтобы внести нервозность в отношения между Китаем, Кореей и МНР.
Как-то на рассвете над аэродромом появился двухмоторный бомбардировщик Б-26. Заметив, что в воздухе патрулируют наши истребители, он повернул обратно и стал уходить на предельной скорости. Его догнали, атаковали и сбили. Бомбардировщик упал на берегу Желтого моря. На следующий день, примерно к 12 часам дня, появился другой разведчик Б-26. Его подожгли с первой же атаки. Мы слегка испугались, так как горящий самолет начал планировать на группу наших Миг-15, стоящих скученно на границе аэродрома. В итоге гоминьдановский пилот сел на фюзеляж в метрах трехстах от аэродрома. Экипаж в составе трех человек был схвачен. На допросе пленные показали, что базируются в составе двух бомбардировочных полков на острове Тайвань, настроение у солдат и офицеров неважное.
В темную майскую ночь были зафиксированы две воздушные цели, идущие курсом на Шанхай. В воздух по тревоге подняли восемь ночных истребителей Миг-15. Командир эскадрильи Илья Шинкаренко, сближаясь с самолетом противника, открыл огонь из 37-мм пушки и пулеметов, но сам при этом из-за разности скоростей налез на цель. Быстро сообразив выпустить шасси и закрылки, он уравновесил дистанцию и второй очередью почти в упор расстрелял бомбардировщика, который тут же на глазах, взорвавшись в воздухе, развалился на несколько частей.
Глава ХХI
"ЦЗИНБАО"
В Китае я тоже познакомилась с "цзинбао" (воздушной тревогой). Запомнились одна ночная и одна дневная. Как-то за полночь завыла сирена. Зажегся свет, потом разом погас во всем доме. Нас с Аленой выхватили из постелей и начали спешно одевать в желтые жакетики и зеленые брюки. Отец в темноте наткнулся на фарфоровую вазу – большую, красивую, с белой хризантемой, стоящую на резном столике, – и разбил ее. Откомментировав это событие крепким кавалерийским выражением, пошумев и поссорившись с мамой, он наконец вывел нас на крыльцо. В темноте по пути в бомбоубежище, глядя под ноги, вспоминаю мокрых лягушек, прыгающих по дороге, и нас, перескакивающих через лужи и лягушек. КП – под землей. Спускаемся вниз. В низкой комнате военные за аппаратами связи, телефонами. Один – перед экраном. По зеленому полю радиусом кружит светлый луч. Я замираю рядом. Потом провал. Просыпаюсь уже утром, дома, на своей кровати.
Дневное "цзинбао" застало нас, когда мы с Леной играли во дворе. Мама что-то гладила на веранде. Неожиданно, разом, все китайцы из нашего дома повыскакивали во двор. Сгрудившись, они застрекотали на своем канареечном языке и начали тыкать своими пальцами-палочками куда-то вверх. В воздухе происходило нечто необычайное. Казалось, совсем близко от нашей ограды и довольно низко в небе метались два самолетика, как две осы – кто кого ужалит. Пули дождиком сыпались прямо на нашу клумбу. Быстро выскочив, мама забрала нас домой, не позволив толком ничего рассмотреть. По пугливости, хотя и не хочется в этом признаваться, я шла впереди своей сестренки. Я тотчас полезла под кровать. "Подкровать" – место, куда я обычно попадаю во время грозы и всяких других страшных событий. Мама и Лена продолжали смотреть в окно. Любопытство победило. Справившись со страхом, я присоединилась к ним. В небе появился дымок. Черный дымок от одного падающего самолета. Мне даже показалось, что я слышала крики летчика, его перебранку, наподобие наших семейных, с американским врагом. Китайцы еще не скоро возвратились в дом, долго и по-особому горестно покачивая головами, как их божки. В тот день американский пилот сбил китайского героя. Отец вспоминал, что обучение китайских летчиков летному мастерству – дело трудное. При показе, как обращаться с пулеметом, некоторые из них тотчас выпрыгивали из самолета на парашюте – "подкровать". Несколькими подобными случаями, произошедшими у него на глазах, отец был просто поражен.
В свободные от военных действий часы я люблю рассматривать китайских фарфоровых божков. Какие они все-таки славные, в складочках, наверное, сладкоежки. Улыбаются. Сидят на корточках, довольные, брюшками в десять колбасок. Я вообще на все люблю смотреть подолгу. Наш повар за это зовет меня "профессор", а Лену – "купеза", что значит купчиха. Хотя она ничего не продает и не меняет, а если я с ней начинаю меняться картинками либо лоскутками, то обмен всегда происходит в мою пользу. От пребывания в Аньдуне и близкого соседства с желтолицыми братьями я переняла еще надолго привычку тыкать во все указательным пальцем... и легкую кишечную инфекцию.
Лучшими из лучших событий жизни нами безоговорочно признавались дни рождения. У нас с сестрой – один на двоих. В Китае они проходили по-особенному. В тот день, вернувшись с работы пораньше, папа (ну, он конечно, кто еще?) объявил, что нам на день рождения кто-то (не сомневаюсь, главный смеющийся божок) прислал подарки, закопав их на зеленой полянке. Пора ехать на поиски, за нами пришла машина. Радостно хихикая, мы карабкаемся на высокую ступеньку "виллиса". А вот и сопка. Я уже веду поиски. Это так же легко, как искать грибы. Пока мы ничего не находим. Отец как-то подсказывает, незаметно подводит к кусту. И вот у меня в руках мягкий петрушка, на голове – колпачок с бубенчиками. Лена нашла куклу. Потом я – зайца. Потом снова я – упитанного кота с настоящей шерсткой, зелеными пуговичными (непременно их поковырять!) глазами и ушками с кисточками. Праздник продолжается целый день. В сумерках по тропинке к дому потянулись делегации китайцев, и не с пустыми руками. Кланяясь, они сначала проходят в кабинет отца, а следом с поклонами и поздравлениями – к нам, ставя перед каждой по чемодану. Отщелкивать замки и откидывать крышку, казалось, огромного чемодана – уже событие. Из чемодана с почтением изымаются лакированные круглые шкатулки одна в одной, бамбуковые зонтики и веера, маленькие рикши с запряженными в них обезьянками, игрушечный гарнитур мебели из черного дерева, инкрустированный перламутром секретер с серебряными ключиками и замочками – настоящий шедевр. И последнее чудо: из одного из чемоданов враскоряку выбирается огромный целлулоидный пупс-негритенок, нам с "купезой" – по пояс. Поделить его оказалось невозможно. Он был ничей. Оттого-то, вероятно, уже в Москве его легко передарили в другую семью, где был маленький ребенок.
Подарки от отца перепадали не только нам. Мы едем по проселочной дороге. Внимание отца привлекает одноэтажное строение. Притормаживаем. Снаружи – обыкновенный сарай. Внутри – доска и столики, наподобие парт. Это – школа. Нам интересно. Мы с Леной усаживаемся на скамейки, в это время отец что-то пишет на доске. У него, как всегда, моментально родилась идея праздника. На этот раз он решил устроить его для местных "филиппков". Шофера быстро отослали домой, и вскоре он вернулся, нагруженный яблоками и шоколадом. На каждый столик отец выложил по кучке гостинцев. Мы с сестрой сидим спокойно, мы не ревнуем. Было бы несправедливо, если бы все доставалось только нам одним. Пора на выход. Школьная доска провожает нас белеющей надписью на славянском языке. Не ошибусь, если предположу, что это был привет из страны Ленина и Сталина. Производить неожиданный эффект и удивлять было потребностью отцовского сердца.
Глава ХХII
BELL’ARTE
Отец был на дружеской ноге со всеми музами. Сидор Васильевич замечательно рисовал, танцевал, пел. Грузинские выходы – отдельный разговор. Очень тонко вел даму в танце. Разумеется, это он научил меня танцевать в паре с шести лет. Импровизировал на пианино, показывал фокусы, пел. Голос, правда, был не самый сильный, но если хором начиналась песня номер один в нашей семье:
Сегодня вечером, вечером, вечером,
Когда пилотам, прямо скажем, делать нечего... -
где каждый "вечер" крепко припечатывался к столу его кулаком, то исполнял он ее с такой душой, что и голос откуда-то появлялся. Далее шли его любимые арии: "Ты взойди, взойди, моя заря", "О, дайте, дайте мне свободу!". Отдельно, задушевно и только на грузинском языке, запевалась "Сулико". И, вливая прямо-таки неизбывную тоску, завершал он свой репертуар длинной балладой о Байкале и каторжнике:
Эй! Баргузин, пошевеливай ва-ал!!!
Мо-лодцу пл-ыть не-да-ле-че-е-е !!!
Под особое настроение отец часами просиживал за нашим "Циммерманом", за которым мы с сестрой томились над этюдами Гедике. Брандербургско-слюсаревские концерты начинались серией гулко-звучных аккордов, бравшихся с чувством и достаточно громко, поочередно по крайним сторонам клавиатуры, практически за ее пределами. Бам! – Динь! Бам! – Динь! Бам! Бам! Бам! Так что соседки, выходившие на следующее утро на площадку за кефиром и творожком (тогда по домам разносили молочные продукты), почтительно осведомлялись у мамы:
– К вам, Тамара Петровна, композитор приехал?
Причем отец даже не догадывался о том, что после "ми" идет "фа", не говоря уже о том, что где-то гуляет "ре-диез". Другое дело я. Я уже знала гаммы. Но умение перечислить их от "до" до "до" так и осталось вершиной моей музыкальной деятельности. Занятно проходили экзамены в музыкальную школу. Мы жили тогда в Свердловске и ходили в первый класс. Детям из такой семьи, как наша, было положено по статусу музыкальное образование.
Приодев меня с Леной на соответствующий праздничный манер и заплетя каждой по четыре косички – "двое сбоку – ваших нет", – мама отвела нас на экзамен. Развернув меня спиной к инструменту, чтобы я ничего не видела, а только слышала, вслед за отзвучавшим аккордом комиссия приветливо поинтересовалась, какое количество звуков я могу назвать. После моего быстрого ответа они выдали такое изумленное "О!", что я тотчас поняла, что не угадала. Определенно я услышала, что этих самых звуков клацнуло больше, чем один, и, как те аборигены, у которых после "одного" идет "много", бодро ответила: "десять". В итоге меня приняли, и Алену тоже. Я и сейчас могу сыграть для вас по нотам "О, соле мио!".
Сольфеджио я посетила три или четыре раза. Как-то на одном из уроков учительница неосторожно предложила мне спеть с листа короткую музыкальную фразу. О чем я думала, упершись взглядом в притихшие черненькие кружочки, приклеенные к ножкам с завитушками и болтающиеся на разных проводах? Я бы еще смогла представить, что их можно рассматривать, но чтобы петь! Нет. Это было равносильно тому, как если бы вдруг запела тарелка с вермишелью. Не дождавшись моего выступления, учительница прошла дальше. Но безысходность – не мое кредо. Я моментально сделала соответствующий вывод, что на такие вещи, как сольфеджио, лучше вообще никогда не ходить. Я не могла связать изображение со звуком. Просто у меня не было абсолютно никакого слуха, в отличие от отца.
Из фокусов предпочтение отдавалось жонглированию. Отец жонглировал одновременно тремя предметами. Обычно это были апельсины, мандарины или яблоки. Иногда они действительно, каждый в свой черед, стартуя с его рук, возвращались назад, но уже на третий подброс все валились кто куда, закатываясь под диваны, и, как нарочно, в самые труднодоступные места. Их искали, возвращали фокуснику, и еще пару раз у него выходило ладно, но потом он начинал частить, и остальное все шло с "промазом". В программу домашних концертов входил еще один непростой фокус, когда отец пытался установить столовый нож вертикально концом лезвия на своем языке, не знаю для чего, но мама быстро пресекала этот фокус.
Его танцевальный репертуар был представлен двумя номерами: зажигательной осетинской лезгинкой – исполнялась к концу застолья, на самом пике всех чувств, – и чистой классикой. Причем в лезгинке он вылетал, как сокол, на освобожденную середину комнаты, похватав со стола ножи, приподняв плечи, чтобы воображаемая бурка не соскользнула, и в бешеном темпе носился кругами с криками "асса!", красиво подгибая колени и вытягивая носок. Сносимая волной восторга, я тотчас присоединялась к нему, подпрыгивая сзади на уровне его подколенной ямки и путаясь под ногами. Второй номер был классический. Я бы сказала, исключительно классический. То был знаменитый фрагмент из бессмертного балета П. И. Чайковского "Лебединое озеро" – танец маленьких лебедей. Чтобы подчеркнуть, что танцует не он один, а целая группа, отец расставлял руки, забрасывая их на плечи воображаемых кахетинских абреков, отчаянно вытягивал носок и в сопровождении "умпа-па, умпа-па, умпа-па" "трепетал" поднятой ногой. Балет он любил страшно. В Москве мы часто ходили в Большой театр. Отцу нравилось богатое убранство театра – красное с золотом, напоминающее, возможно, его родной храм на Норийском подъеме. Ему нравилось обилие празднично одетых людей, и среди них обилие красивых женщин. И несмотря на то что вместо "бис" он кричал "ура" и мог отбивать ритм из увертюры "Севильского цирюльника" по коленке соседки, он тонко чувствовал искусство.
Где-то в 50-е годы на очередном спектакле в Большом театре отец с мамой увидели в ложе для гостей кумира Европы тех лет, великолепного Жерара Филипа, с женой. Когда в антракте весь театр ринулся к французскому актеру за автографом, генерал Слюсарев единственный подрулил к жене Жерара, Анн Филип, и поцеловал у нее ручку. Мама всегда ревновала его к балеринам.