Отец хорошо рисовал. Он постоянно что-то зарисовывал. Думаю, что он пробовал и масло. У нас в доме стоял мольберт с засохшими тюбиками красок. Но, вероятно, в собственных работах его не все устраивало. Он находил художников из ближнего окружения, в основном неизвестных, но талантливых, и заказывал им картины на любимые темы. Из предпочитаемых тем выделялись пейзажи, охотничьи сцены или портреты обнаженных женщин. Причем картина с обнаженным женским телом не должна была быть миниатюрой. С появлением подобных полотен в доме отец тут же вступал в непримиримые противоречия с мамой. Оба сражались "pro" и "contro" до конца. Как сейчас, вижу мощную белую коленку закинутой ноги Вирсавии, сидящей рядом с такой же голой, но уже темно-коричневого цвета, рабыней. То, чем она сидела, было щедро скрыто драпировкой, что, видимо, также не устраивало чем-то отца. Останавливаясь порой перед картиной, отец задумчиво произносил: "Да..." Вирсавия все-таки продержалась у нас пару месяцев, несмотря на гневные взгляды, которые бросала мама в сторону "живописи", и ее свирепые замечания, что растут дети.
Разорвавшейся бомбой стало появление у нас нового шедевра. Прогибаясь под тяжестью, трое солдат осторожно внесли внушительное нечто и водрузили на освобожденный для этого кусок стены. Когда сняли наброшенную ткань, то оторопела не только вся европейская, но и азиатская часть дома, представленная: шофером, поваром, переводчиком. Широкой купеческой спиной к нам, невозмутимо глядя на себя в маленькое зеркальце, лежала огромная голая-преголая тетя. Много позже я идентифицировала этот шедевр с полотном Веласкеса "Венера с зеркалом". Но наша тетище Венерище была куда мощнее. При непосредственном руководстве и по указанию генерала ее тыловая часть была неумеренно увеличена, я бы даже сказала, упышнена. И если бы в это место втыкать вилку и употреблять, как торт, то пиршество продлилось бы не меньше недели. Отец выглядел очень довольным. Остановившись перед полотном, он произнес такое сочное утверждающее "да!", что стало ясно: на сей раз все как надо. Повизгивая от гнева, бабой Бабарихой носилась вокруг него мама. Кондотьер в позе варяжского гостя, со скрещенными руками, стоя перед холстом, защищал свои владения. Мама кричала: "Убери сейчас же эту гадость, либо она, либо я". Все напрасно. Отца устраивали обе. Он завтракал. Уходил на службу. Возвращался. Закуривая папиросу и ласково поглядывая на Венеру, отдавал какие-то распоряжения по телефону. Мама с виду затаилась, но не собиралась сдавать своих позиций.
Как-то днем она приблизилась к холсту с полным ведром голубой краски и кисточкой. Спустя полчаса, снуя туда-сюда по дому по своим делам, я заметила, что с картиной произошли изменения, как выразились бы врачи, несовместимые с жизнью. Красавица все так же смотрела на себя в зеркальце, но уже в голубых трусах. Это были обыкновенные советские трусы, нанесенные краской в три слоя и закрывшие всю филейную часть. Теперь настал час ора отца. Он бесновался сутки. Выплеснув весь гнев, он затих, но каждый раз, проходя мимо картины, плевался и со словами: "Вот дура! Курицына порода!" – сжимал кулаки. Он даже тер растворителем по трусам, но вместе с ними стиралось и то, что он так ценил вместе с дядей Яшей, единственное требование которого к своей будущей невесте выражалось в том, чтобы ж... у нее была в девять кулаков. А один кулак дяди Яши... да.
Отец не мог больше видеть "веласкенку". Для него это была своего рода измена, как если бы с его подружкой переспал некий хлюст, в оплату оставив белье. Через пару дней он сам своими руками снес картину бог знает куда. Обиженная красавица на прощание пообещала, что к нам больше ни ногой, ни попой. Обещание сдержала. Эра "голых" закончилась. В квартире ожили копия "бающих" охотников Перова и пейзажи на тему левитанской осени. К легкому ню можно было бы отнести пару фарфоровых саксонских тарелок с купающимися нимфами, но это была, в сущности, такая мелочь, что мама, будучи по-своему к ним привязана, спокойно протирала их тряпкой, но ценить все-таки не могла.
Вытащивший меня из черного омута "ничто" цветной рисунок отца из жизни трех поросят накрепко привязал меня к изображению. Я научилась смотреть, и "большая" память на всю жизнь больше не оставляла меня. Мне повезло, что она стала раскрываться в Китае – стране удивительных ремесел, отчаянных красок, великих запахов. Память распускалась, как большой белый лотос, расцветающий на глазах влажно-глянцевой красотой. Лотос был большим, и не потому, что я была маленькая, он и сейчас для меня огромен, этот великолепный цветок. Я ела его лепестки, как капусту. Мне хотелось уничтожить цветок. Зачем? В ответ на его демонстрацию так я утверждала себя, заявляя миру – "я есть".
Я перебираюсь на кухню. На полу в связках лежат еще теплые – и это очень важно, что теплые, – тушки фазанов с длиннющими хвостами-сабельками, желтые утки с болтающейся во все стороны шеей. Как ни поверни, головка все равно ткнется в грудку. Я устраиваюсь поудобнее на корточках и запускаю свои, вымазанные красками и цветными карандашами руки под перья, еще глубже, еще. Мне ничуть не жалко птицу. Они летали, чтобы попасться папе на глаза, точнее, на мушку его ружья. Он любит охоту. Я сама ходила с ним на охоту.
Сначала мы шли среди сопок по траве, неожиданно отец мгновенно вскинул вверх ружье, оно содрогнулось. Раздался гром, и мне показалось, что прошло много времени, прежде чем откуда-то сверху, почти нам под ноги, шлепнулся серенький, невзрачный мешочек. Пират не дал мне рассмотреть скрюченные лапки, остренький клювик, затянутые чем-то противно-белесым глазки. Кажется, этот мешочек папа назвал бекасом.
Я сижу на кухне, уже затекли коленки, но оторвать меня невозможно. Для всех я выискиваю дробинки. Я сама придумала себе это занятие. Я знаю, что сегодня вечером эти жалкие тушки, похожие на мышат, преобразятся в гордых упитанных птиц. Их перья будут красиво оторочены желтым сливочным маслом, рубиново-клюквенные круглые глазки засверкают, а белый ажурный бумажный хохолок, покачиваясь, будет приветствовать входящих гостей. Все отметят особенный вкус блюда, а когда собравшиеся узнают, что это папа лично их приготовил, то восторгу и похвалам не будет конца. И нехорошо, если гостям попадутся дробинки. Вот какая у меня служба. Вот почему я здесь. И буду сидеть еще очень долго, утопив крепкие пальчики в самой глубине фазаньей тушки.
Глава XXIII
УТКА ПО-ПЕКИНСКИ
Признаться, таких красивых мест и такой экзотики, как на юге Китая, в провинциях Гуанси, Гуйчжоу, Хунань, Цзянси, мне не приходилось встречать. На что ни посмотришь – чудная красота. Непрерывно меняются краски окружающей природы. Вечнозеленые массивы не знают времен года. Лиственные деревья одни справляют осень, другие – зиму, а большая часть – в весеннем наряде. А что можно сравнить со сказочной красотой прелестного Ханьчжоу, с озером Сиху, этим на самом деле раем на земле? Или взять архитектуру древнего Пекина, с его цветущими миндальными рощами, пагодами с изогнутыми крышами, с подвешенными к ним серебряными колокольчиками, при легком дуновении разносящими мелодичные звуки небесной музыки. Или парк Ихэюань, расположенный на западной окраине Пекина, построенный императрицей Цы Си на деньги, собранные со всего Китая и предназначенные на строительство военно-морского флота. Иеро глифы, начертанные на древних сосудах из бронзы, рассказывают о непревзойденных мастерах. Райские птицы, поющие на цветущей ветке миндаля, выполненные разноцветными нитями по шелку, покоряют всех, кто их видел.
В произведениях китайских умельцев заложена бесконечная любовь ко всему, что окружает человека, – это и горы, и реки, и медлительные буйволы, и крабы на дне моря, и лотосы на озерах, и рощи бамбука, кузнечики, сверчки и стрекозы ...
В 50-е годы в Пекине я побывал в гостях у знаменитого художника Ци Байши, ему в то время исполнилось уже девяносто лет. Как-то осенним воскресным утром я с женой и дочками навестил домик удивительного долгожителя, отдавшего всю свою жизнь любимому ремеслу художника. Меня поразили его глаза, ласковые и добрые, которые просвечивали тебя насквозь, его тонкие, длинные, заостренные пальцы. В его руках с изящной легкостью – а он рисовал в нашем присутствии – зарождались удивительные по своей красоте линии, переходящие в образы извивающихся рыб, то быстрых и стремительных в своих рывках, то неподвижных – на дне. Под легкими ударами кисти возникал на глазах мчащийся во весь опор молоденький жеребенок с развевающимися на ветру хвостом и гривой. Казалось, будто слышишь его игривое ржание – он зовет мать. А какие чудные цветы – хризантемы, георгины, ирисы, мимозы, глицинии, японские магнолии. Сидящие в листве или летящие птицы с белыми брюшками и блестящей голубой грудкой. Все писалось на листах белой бумаги в две-три краски китайской тушью и потом развешивалось по стенам небольшой комнаты художника. Ци Байши показал свои работы, две из них подарил нам на память. Картины, в длину больше метра, а в ширину около 40 сантиметров, свернуты в свитки. Их легко хранить и переносить. Наступило время прощания. Художник просил нас непременно навестить его в следующий раз, когда мы будем в Пекине. Мы в свою очередь пригласили его в Советский Союз, как-то забыв, что ему уже за девяносто. Мы вышли на улицу в сумерках. Пекин обволакивала перламутровая дымка. Говорить не хотелось, перед глазами еще долго проплывали живописные пейзажи великолепного художника...
История пекинской утки относится к маньчжурской династии Цин. В свою третью командировку в Китай в 1950-е годы я был приглашен тогдашним премьером Государственного совета КНР Чжоу Эньлаем на пекинскую утку (рецепту этого кушанья в том году как раз исполнялось шестьсот лет). Ресторан "Пекинская утка" находился в самом центре Пекина, в старинной его части. Обычное, закрытое четырехэтажное здание с внутренним двориком, вход в который был через калитку с улицы. Нам пришлось оставить свой "форд" за несколько метров. Как только мы вошли во внутренний дворик, служитель в черном халате дал знак всем присутствующим, в том числе и хозяину, что появились новые гости. Весть о нашем прибытии подхватилась всем обслуживающим персоналом и разнеслась по двору, на террасах и в залах. Вход устроен так, что посетители обязательно проходят коридором через кухню, где на длинных жердях висят выпотрошенные нежно-кремовые утки особой пекинской породы, весом 3 – 4 килограмма каждая, смахивающие более на поросят, нежели на своих собратьев-уток. После того как гость выберет понравившуюся ему утку, ей на шею надевают брелок с фамилией заказчика. Помощник повара, выбегая во двор, торжественно демонстрирует ее гостям: "Смотрите, какую жирную, большую утку выбрал гость! Мы сейчас начнем ее готовить". Все охотно слушают, кивают и хвалят знатных гостей. Потрошат птицу через гузку, вытаскивая все внутренности, а потом закрывают отверстие специальной затычкой из пальмового дерева. Через горло вливают воду и помещают в вертикальную печь, где горят пальмовые дрова.
Ресторан "Пекинская утка" своими балконами и террасами выходит во внутренний двор. На балконах, отгороженных друг от друга деревянными перегородками, стоят столы на восемь – двенадцать человек. За всем, что делается внизу: кто входит, уходит и кто заказал какую утку, – можно наблюдать с балкона. Нам предложили самое почетное место на третьем этаже. Пока утка готовилась, а это не менее двух часов, к столу подали печенку и пупочки. Из выпивки мы заказали коньяк высшей марки и шанхайское пиво. Китайцы пили подогретую рисовую водку. В нашей компании был Чжоу Эньлай, начальник генштаба, личный переводчик Мао Дзэдуна, я, наш военный атташе и командующий ВВС Китая. За разговорами не заметили, как прошло два часа. Вдруг поднялся сильный шум. На манер, как раньше наши часовые перекликались ночью: "Слушай, слушай!", начиная от кухни, по коридору, на первом, втором и выше этажах нарастающим гулом приближался крик. Как объяснил переводчик, так дают всем знать, что заказанная таким-то гостем утка готова. "Смотрите, какая она аппетитная и прекрасная!"
Под перекатывающееся многоголосье долгожданное блюдо наконец добралось до нашего третьего этажа и было торжественно водружено на стол. Рядом поставили столик для разделки. Мы полюбовались кулинарным чудом. Пекинская утка, надо сказать, действительно смотрелась знатно – вся поджаристая, золотистая корочка отсвечивала янтарем, как полированный ноготок красавицы. А какой шел аромат – всех восточных пряностей разом. После церемонии любования и выпитого в ее честь шанхайского пива старший повар ножом, острым, как бритва, начал срезать с нее тончайшие хрустящие корочки и по сигналу хозяина подносить самому почетному гостю, которым оказался я. И пока я не снял пробу и не воздал хвалу в честь великих мастеров-кулинаров и не наградил подарком повара, что мне заранее подсказал переводчик (спасибо ему), никто не прикоснулся к своей порции. Разделка утки продолжалась около часа, а возможно, и больше. Вслед за кожицей шло нежнейшие филе грудки, крылышки, ножки – и так до самого копчика. Под каждую порцию произносился тост. Копчик подносился отдельно с обязательным ответным словом с долей юмора. Когда разделка завершилась, повар унес скелет утки на кухню. Продолжая вести беседу, я уже собрался встать и поблагодарить гостеприимных хозяев за обильное угощение, как вновь появился повар с большой чашей бульона, сваренного из костей кремовой красавицы и заправленного китайской капустой. Я был сыт, но меня попросили только попробовать. Я попробовал... и попросил еще добавки, настолько это было вкусно. После двух пиал горячего бульона мой хмель, как пробка, вылетел из головы. Я почувствовал себя необыкновенно бодрым, и стало даже немного жаль, что все уже кончилось...
Мама часто не выходила в столовую, потому что ее тошнило от всех китайских запахов и особенно от масла, на котором готовил для нас личный повар Мао Дзэдуна. В Китае застолья были такими продолжительными – наверное, носили перемены из ста блюд, – что мне случалось по нескольку раз сползать под стол в поисках разнообразия. Тем временем отец ловко вырезал для меня из апельсина корзиночку-гондолку, наполняя ее партией оранжевых братцев-полумесяцев. Размещаясь, дольки теснили друг друга, как парашютисты-десантники перед прыжком. Прямые стрелки зеленого лука он отправлял в рот, чтобы, распушив их языком, вынуть пучком кудрявого салюта, яблоки нарезал звездами. Похваливая еду, он передавал мне на пробу кусочки жареного бамбука, одновременно приговаривая присказку, вероятно, из своего детства: "Эх, сладки гусиные лапки, а ты их едал? Нет, не едал, мой батя видал, как барин едал".
После обеда привозили фильмы. Солдат долго хлопотал над установкой, заряжая ее большой бобиной. Я и Лена, оттесняя друг друга, таскали стулья, устраивая их поближе к белой простыне экрана. Вначале – треск, какие-то белые росчерки, кляксы. Наконец перекошенная лента устанавливается в положенных рамках, и сразу – музыка и все цветное. Вот оно, счастье. Надпись славянской вязью – "Сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку". Не было случая, чтобы после окончания просмотра мы не выпросили повторить все по второму, а то и по третьему разу. Из любимых мультиков почетное место занимал "Аленький цветочек". Интересно, что заколдованное чудище меня совершенно не волновало, как и то, зачем оно лежит на пригорке и ждет припоздавшуюся Настеньку. Все мои симпатии предназначались конечно же батюшке, так ответственно разыскивающему по всему белому свету аленький цветочек. Очень славно смотрелся замечательный грузинский мультфильм про непослушного бобренка Чуку, не слушавшего взрослых и попавшего в беду, а также мультик из жизни леса, про быструю куницу, опасную для бельчат. Из взрослых фильмов – "Охотники за каучуком". Под тревожный перестук тяжелых барабанов местное африканское племя, выкрикивая на все голоса: "Донолондос идет! Донолондос идет!", проводило зачистку джунглей.
Не знаю, отрицательный или положительный персонаж был тот самый Донолондос, но эффект своим появлением производил огромный. Больше из этого фильма ничего не помню, но зато до дыр и по кадрам – свою первую любовь: Сережу Гурзо в фильмах "Застава в горах" и "Смелые люди". Какая все-таки клуша эта жена начальника заставы. Не хотела поливать цветы. Впрочем, я бы тоже не стала возиться с горшками. Другое дело вскочить на Орлика и в один скок перемахнуть через ручей.
Вообще, я долгое время оставалась таким зверенышем, вырывающимся из чьих-то взрослых рук, крепким, веселым, но порой и опасным. Конечно, больше всего доставалось моей сестренке Лене. Однажды я загнала ее шваброй под кровать и продержала там довольно долгое время. Возвратившуюся маму встретил из-под кровати неутешный рев. Меня в наказание лишили новой книжки и права фотографироваться. Что было даже очень хорошо. Фотографировать нас поминутно было семейной страстью. Помню, как я отбрыкивалась от наведенного фотоаппарата. В первом классе я укусила сестру за спину за то, что она попросила у меня синий карандаш. Она вспоминала, что это был просто зверский укус в позвоночник. В другой раз мама застала меня на улице перед нашим подъездом, сидящей в сугробе снега.
– Доченька, что ты тут делаешь? – осведомилась мама.
– Я ушла из дому навсегда!
– Но почему? – Она вытащила меня из сугроба.
– Потому что там – противная Ленка.
Тучи рассеивались быстро. Ненависть отпускала, и опять можно возиться, хохотать. Хохотали мы как сумасшедшие. Мама даже серьезно подумывала над тем, чтобы показать нас врачу. Через определенное время Ленка становилась опять невыносимой, и закусить ей плечо было просто необходимо. Когда к вредности примешивалась ревность, переживания становились еще острее. Как-то соседский мальчик по площадке передал сестре самую настоящую записку, в которой было выведено печатными буквами: "Лена, я тыбя лублу". Помню, что записка эта мне ужасно чем-то не понравилась. Это был реванш за прошлый сезон, когда на даче я, пятилетняя барышня, стоя у забора, ворковала о чем-то с мальчиком. На что Елена, сверля нас глазами и терпя какое-то время, в конце концов, не выдержав, закричала: "Натаска, дула! Заклой калитку, стобы мухи во двол не летели!"
Но не все и не всегда обстояло так весело, что, закружившись волчком, хохоча, падаешь на упругий диван. На таком медленном отрезке пути к "уже такая большая девочка" случались разочарования, слезы, и из-за него, главного мужчины в нашей семье, тоже.