II
Станица Внезапная стояла на Тереке. Более трёх веков мутные неспокойные воды реки неслись мимо неё. Они помнили суровых бородатых людей в овчинных папахах, построивших на её диком, поросшем кустарником берегу первые деревянные хаты. Дочерна загорелые, темноволосые гребенские казаки с обветренными лицами спустились с лесистых гор и заложили здесь станицу. И стали зваться терскими. Они насадили вдоль берега фруктовые сады и виноградники, пасли коровьи стада да конские табуны и ловили в Тереке рыбу, выгребая сети с огромными бронзово-золотистыми бешеными сазанами, большеротыми и ленивыми сомами да трепещущими серебристыми краснопёрками.
Многое повидал Терек. Когда-то по его берегам проносились орды кочевников. Их бывало столько, что поднятая конскими копытами сухая пыль вздымалась чёрным облаком к небу, закрывая солнце. Окрестные люди в ужасе бежали в густые леса, забирались на высокие горы - лишь бы подальше от этих степей, по которым огненным смерчём несутся жестокие кочевые племена.
Потом вместо них пришли казаки, и осели здесь основательно, на века. По всей реке зазвучала плавная и раскатистая русская речь.
Иногда из северных песчаных пустынь, из бурунов, словно жаркий ветер-суховей, налетали ногайцы. Или приходили с запада полчища крымских татар. Угоняли скот, рубили людей, уводя с собой уцелевших. Прикрученные верёвками, вереницы невольников бессильно тащились вслед за конями, а круглолицые татары с весёлым злым хохотом подгоняли кнутами изнемогших, валящихся на землю.
К станицам крались с гор хищные шайки абреков. Иной раз, спрятавшись в густых прибрежных камышах, они по нескольку дней сидели там, зорко высматривая добычу. А потом, выбрав момент, нападали внезапно, точно волчья стая. Грабили, резали, жгли и сразу бросались назад, за Терек. Казаки мстили жестоко, шли походами в горы и выжигали немирные аулы.
Потом Терек видел страшную Гражданскую войну, когда все станицы по его берегам пылали, а река несла к Каспийскому морю горелые брёвна вперемешку с раздувшимися от тления человеческими телами. Казалось, терцам пришёл конец. Их - "народ-эксплуататор" - беспощадно истребляли красные, а изнемогшие, едва живые станицы, в которых оставались лишь женщины да стариками, громили ингуши и чеченцы.
Многие сгинули в том огненном смерче, рассеялись, исчезли на век. Но глубок, живуч оказался терский корень. Поруганные пепелища отстраивались, а уцелевшие люди упрямо цеплялись за родную землю, ещё не зная, как им теперь жить дальше.
Затем пришла новая война, и Терек увидел серые мундиры немецкой пехоты и чёрные петлицы СС. И опять налетали с гор чеченцы, и снова запылали станицы.
Немцев прогнали навсегда, чеченцев - всего лишь выслали на тринадцать лет. Все эти годы тихо было на Тереке. Люди оживали понемногу, веря, что на их истерзанную землю пришёл покой.
Однако вскоре чеченцы вернулись. И тотчас потекли первые кровавые ручейки - алые, зловещие. Словно предвестники новых, но уже не ручейков, а рек.
С каждым годом русскую речь на Тереке всё сильнее разбавлял гортанный чеченский говор. Неудержимый поток хищных остроносых горцев хлынул на равнину, в пыльные степи. И в станицах поселилась с той поры тревога. Поначалу она была неясной, глухой. Как у человека, у которого начало вдруг протяжно саднить сердце. Люди сделались задумчивые, мрачные.
Над Тереком нависало что-то тягостное. Будто грозовая туча сползла с гор и навалилась своим фиолетово-синим брюхом на деревянные домики с крашеными наличниками.
Гром грянул внезапно. И началось что-то невиданное, дикое, страшное. Вновь по Тереку поплыли трупы, и вода в нём заалела от крови.
Из "свободной Ичкерии" русских гнали тысячами. А тех, кто не успевал убежать, или кому бежать было просто некуда и не к кому, тех убивали беспощадно. Убийство русского человека вообще не считалось теперь преступлением, и они совершались повсеместно и почти ежедневно. Ведь русский даже и не признавался здесь более за человека - нечеченец, немусульманин и невайнах.
От огромной единой, долгие годы казавшейся незыблемой, нерушимой, точно монумент страны осталась лишь огромная территория, на окраинах которой теперь всё гремело, горело и воевало. И сотни бородатых, распалённых, озверелых людей, надрываясь, исступлённо кричали на площадях Грозного, что русские должны убираться с Кавказа прочь, за Терек и Кубань. Газеты, телевидение, митинговые речи - всё это ежедневно изрыгало ложь и ненависть, пробуждая в людях всё самое низменное, животное, подлое. Джохар Дудаев вопил в толпу, что все русские больны "руссизмом", который является чем-то сродни собачьего бешенства, что они - неизлечимо больной народ, и потому он готов сбросить на Москву атомную бомбу.
Казалось, что мир рухнул в одночасье. Ибо все старые законы, понятия о справедливости и чести, о добре и зле в один день перестали существовать. Были отменены и преданы поруганию. Словно тысячи злых духов, до сих пор томившихся в своих кувшинах, разбили их разом и в неистовом порыве рванулись наружу, бешено кружа в жутком смертном хороводе.
Терцы захлебнулись в крови. Вмиг обретшая свободу Чечня кровожадным упырём сосала русскую кровь. Перемазалась в ней вся с головы до ног, но насытиться всё равно не могла. И урчала злобно, не в силах оторваться от свежей раны.
Когда через три долгих года к терским берегам двинулись армейские танковые колонны те, кто ещё уцелел в станицах, выходили им навстречу с цветами, как к долгожданным избавителям. Громко голосили женщины, некрасиво раскрывая рты, воздевая к ним руки. Рыдали навзрыд, рассказывая про эти три страшных года. Солдаты слушали их ошалело, молчаливо, скребя пятернями стриженные затылки.
Но избавление оказалось недолгим. Вскоре войска внезапно исчезли, словно и не было их тут никогда. Многие из терцев бежали вслед за ними, бросая дома навсегда и проклиная ту самую Россию, в которую теперь так стремились. И река уже почти не слышала русской раскатистой речи. Лишь гортанный говор да торжествующий злой хохот разносились теперь по её берегам.
Внезапная стояла мрачная, зловещая. Дико смотрели чёрными оконными проёмами горелые дома. Казалось, из тела станицы вырвали живое, ещё бьющееся, пульсирующее сердце, а потом хладнокровно обезглавили труп и подвесили его за ноги, точно освежёванную баранью тушу, чтобы поскорее стекла с неё кровь.
Вот и сбежали последние алые ручейки в Терек. И стояла станица - смертная, жуткая. Вывороченные и переломанные на её старом кладбище кресты, казалось, взывали о мщении. Мщении тем, кто вырвал у Внезапной сердце.
Станислав услышал противный скрежет от поворачиваемого в плохо смазанном замке ключа и разом открыл глаза. Через мгновение железные решётчатые створки зиндана - глубокой ямы, куда на ночь сажали рабов - распахнулись, и вниз, на гнилую солому, на затхлую кучу грязного тряпья хлынул яркий утренний свет.
В открывшемся проёме показалось бородатое лицо. С полминуты оно было недвижным. Внимательный щупающий взгляд переползал со Станислава на двух других обитателей подземелья: бледного черноволосого парня-осетина и худосочного, измождённого старика. Потом, заслоняя свет, над распахнутыми створками выросли плечи, замелькали покрытые чёрными волосками руки, и в яму заскользила верёвка, с привязанной к концу за ручки ободранной матерчатой сумкой.
- Э, вы! Жрите быстро! - грубо бросил бородатый.
Станислав отвязал сумку, и верёвка моментально взметнулась вверх. Лицо исчезло. Болезненно-бледные руки черноволосого с обгрызенными до оснований ногтями и морщинистые, тёмные руки старика, больше похожие на лапы стервятника, потянулись к ней. В сумке была буханка плохо пропеченного, с сыроватой липкой сердцевиной хлеба, пакет сухих макарон и пластиковая бутылка с водой.
- Дай воду, - нетерпеливо сказал черноволосый и, схватив протянутую бутылку, отвинтил крышку и выпил залпом едва ли не треть. Его мучила жажда.
- Ну ты потише. Раздухарился прям. Другие тоже хотят, - проворчал Станислав, разгрызая зубами пакет и торопливо запихивая в рот сухие макаронины.
- Это ещё ничего, жить можно, - заговорил старик. Голос его скрипел, точно изъеденная ржавчиной железная шестерёнка. - Летом похуже бывает. Помню, нам как-то на весь день давали вот такую бутылку - а нас четверо тогда было - и мы камни ворочали, цемент месили, песок таскали на солнцепёке. Ни присесть, ни отдохнуть. Уже язык сухой весь был, аж наружу вываливался - а пить не давали.
Станислав и черноволосый не ответили, жадно хрустя макаронами.
- А то и так бывало: вертят-верят бутылкой перед самым носом, а напиться всё равно не дают, - продолжал старик, отломив от буханки кусок. - А потом прольют немного на землю и говорят: языком, мол, лижи с земли, как собака. Вы, говорят, собаки, вам и положено не пить, а лакать из луж.
- Сами они - собаки. Чехи поганые, - проворчал Станислав, тоже глотая хлеб. - Дай-ка глотнуть, Сос, - он толкнул черноволосого.
Тот резко шевельнулся, протягивая ему бутылку. Раздался тягучий железный скрежет - ноги всех троих были закованы в кандалы.
- Ты, Стас, потише, - испуганно глянув наверх, пробормотал старик. - А-то ещё хозяева услышат.
Он буркнул что-то в ответ, зло глянув на распахнутые створки.
- Сегодня, наверное, опять то же самое делать будем, - тоскливо вздохнул Сослан - черноволосый парень-осетин.
- А хрен его знает, - старательно разжёвывая хлеб, отозвался Станислав. - Я туда вчера заглянул - дерьмища та-а-ам! А вонь такая стоит, что чуть не задохнулся. Вот её, небось, чистить и будете.
- С чего ты это взял? Она по жизни воняет.
- Да разговор хозяев услышал.
- Ты что, по-чеченски понимать начал? - удивлённо прищурился старик.
- Нет. Просто Султан орал на сына вчера, в хлев свой вонючий пальцем тыкал, а потом, гляжу, на вас показывает. Вы как раз воду тащили к дому. Вот я и решил, что сегодня вас туда припашут.
- А чего вчера тогда не припахали?
- Вчера поздно уже было, темно совсем.
Станислав снова поднёс бутылку к губам и отпил.
- Да ладно, хлев - не стройка, - подбодрил он остальных. - Я вон четвёртый день раствор мешаю и кирпичи кладу. Стрёмно вам, конечно, в дерьме возиться, но вам всё ж полегче, чем мне.
В это время сверху, в круглом проёме опять показался бородатый. И тут же в дно ямы упёрся конец деревянной лестницы.
- Хватит жрать, вылезайте, - потребовал нетерпеливый голос.
Пленники, скрипя кандалами, покорно полезли вверх, причём Станислав успел сунуть недоеденный хлеб в карман своих изодранных, грязных солдатских брюк. Он лез последним, и когда его голова выглянула из зиндана, бородатый чеченец уже деловито давал указания двум его товарищам по несчастью.
- Э, короче, сейчас лопаты в руки - и вон туда! - он показал рукой в сторону приземистого деревянного хлева.
Станислав усмехнулся в рукав.
- Чего ржёшь? - ощерился бородатый и пнул его ногой.
Впрочем, несильно. Скорее, так, для "профилактики".
- Короче, чтоб сегодня там всё вычистили. И так уже обленились, в натуре, - продолжал чеченец. - Только попробуйте не успеть, - угрожающе добавил он и помахал толстой обструганными палкой перед лицами Сослана и старика.
Потом сунул её конец в лицо каждому:
- Работать, твари! Поняли? Языком там всё вылизать. Если плохо уберёте, я вам эту палку в ж… засуну, - и, обратившись к Сослану, спросил. - Ну, ты, хорошо понял? - и хлопнул его палкой по голове.
- Понял, - коротко отозвался тот.
- Вот так, - самодовольно осклабился чеченец. - Если ты, ишак, не будешь от души вкалывать, я тебя бараньи ссаки вместо воды пить заставлю, - и он снова ударил его палкой, на это раз по бедру. - Понял?
Сослан на сей раз промолчал.
- Понял?! - резко замахнувшись, гавкнул чеченец со злобой.
- Понял.
- Вот так.
Старик смотрел покорно, отрешённо. Он давно привык к брани и побоям. Он был чеченским рабом уже больше тридцати лет и за эти годы вынес такое, чего, наверное, не знали даже в Бухенвальде.
Его звали Богдан Романенко. Родом он был с Украины, с Полтавщины. Родителей потерял ребёнком, в войну, во время немецкой оккупации. Рос в интернате. Потом работал в колхозе трактористом где-то под Сумами. В весёлых, беспечных 60-х, поверив сладким обещаниям заезжего денежного чеченца, отправился сюда пошабашить. С тех пор и "шабашил" уже тридцать четыре года, и за это время хозяева его менялись раз пятнадцать.
Поначалу относились сносно, справедливо считая, что иметь сытого и здорового раба гораздо выгоднее, чем мордовать его непосильной работой или беспричинными побоями. Сытый и здоровый протянет долго, а найти другого на место замученного трудно. Тем более, что тогда, в советское время, на всю Чечено-Ингушетию рабов были единицы, и держали их только в самых дальних, глухих аулах.
Но потом всё чаще среди хозяев стали попадаться дикие, исступлённые изуверы, которые впадали в животную ярость от любого его неловкого движения. Они с наслаждением дубасили его кулаками и палками, подвешивали за ноги вниз головой, заставляли пить собственную мочу или грязную, глинистую воду из дождевых луж. Дабы сломить окончательно, жестоко увечили на его глазах товарищей, неудачно пытавшихся бежать. Заставляли смотреть на их искажённые страданием лица, на захлёбывающиеся исступлёнными криками рты, когда со злым и радостным гоготом им деловито обрезали пальцы садовыми ножницами или загоняли иголки под ногти.
Однажды ему попался один "эстет", который, прознав, что Богдан родом с Украины, заставлял его громко петь украинские народные песни. Хозяин обладал тонким музыкальным слухом и потому с ругательствами стегал невольника пастушьим кнутом, едва только улавливал в песне фальшивые ноты.
- Э, нормально пой! Тебе чё, медведь на ухо наступил?
Потом, когда в его доме собиралась родня, он гнал украинца во двор:
- Э, а ну, давай танцуй! Гопака замути! Быстро!
Богдан, пыля изодранными башмаками, покорно принимался скакать, а столпившиеся вокруг радостно скалились, глазея на диковинный для них танец.
Несколько раз украинец пробовал бежать. Но из горных аулов, где его держали, бежать было некуда. Из районной милиции, куда он сдуру сунулся в первый свой побег, его немедленно вернули хозяевам.
Те привезли Богдана обратно, посадили на цепь посреди двора, точно пса, и избивали ногами и палками до тех пор, пока он не потерял сознание. Потом отливали водой из ведра и снова били. Богдан выл, перекатываясь в пыли, рычал, хрипел, выхаркивая вместе с кровью труху переломанных зубов. Потом его окровавленное, перемолотое, словно жерновами, тело грубо швырнули в угол сарая, где он в беспамятстве отлёживался несколько дней.
Последний раз Богдан пробовал бежать лет десять назад. Ему удалось незаметно забраться в кузов грузовика, выезжавшего из аула. Но грузовик привёз его в соседний район, а не на равнину, как он надеялся. И его снова вернули хозяевам.
Те больше бить не стали. Вместо этого молодой русоволосый чеченец - младший брат хозяина, - зло посмеиваясь, взял остро наточенный охотничий нож и откромсал ему левое ухо.
- Ещё раз убежишь - голову отрежу, - пригрозил он, швырнув окровавленное ухо возле скорчившегося у него в ногах украинца.
Рана загноилась, и Богдан едва не умер от заражения. Безобразный шрам изуродовал теперь всю левую половину его лица. А недорезанный кусочек уха теперь уродливо оттопыривался в сторону, словно древесный гриб.
С тех пор Богдан бросил мечтать о свободе, смирясь с тем, что закончит свои дни в неволе, рабом.
"Это он так, для порядку стращает", - вслушавшись в интонации чеченца, отметил теперь про себя старик.
Впрочем, рабов пока здесь не били просто ради развлечения. У Султана - их хозяина - невольников было трое. Изначально было больше, но остальных продали осенью, когда ему срочно потребовались деньги. Трое оставшихся пахали каждый божий день, не разгибая спины. Султан знал цену рабскому труду - пока невольников мало, а работы много и нет денег на покупку новых, калечить их невыгодно.
- Ну, шевелитесь, - поторопил Гаджимурад, хозяйский сын.
Сослан и Богдан, гремя скованными ногами, взяли лопаты и поплелись к овчарне.
- А ты иди к дому, - приказал он Станиславу. - Давай, работай, не ленись. Если сегодня сделаешь столько же, сколько за прошлые два дня, я тебе кость дам, как хорошей собаке.
Не дожидаясь пинка, тот зашагал к груде кирпичей, наваленных посреди двора. Из них он под присмотром хозяина сооружал пристройку к дому.
Так начинался день для невольников во Внезапной.
III
Николай торопливо взбежал по лестнице на третий этаж и остановился перед чёрной бронированной дверью. Ещё раз сунул правую руку в карман брюк и нащупал там сложенные пополам денежные купюры. Часы показывали ровно восемь. Палец лёг на звонок, и от его мягкого нажима раздалась негромкая, мелодичная трель. Николай, привыкший к надсадному дребезгу их старого звонка, слегка удивился. Дверь открылась почти сразу.
- А, пришёл, - полнолицый Ашот высунулся на лестничную площадку.
- Да. Вот, принёс - держи, - и Николай принялся совать ему деньги.
- Тормози, через порог не надо, - удовлетворённо взглянув на них, он присел на корточки и принялся завязывать шнурки. - Сейчас выйду.
- Ты извини, что так долго. Я правда раньше не мог. За слова отвечаю.
- Ладно, - буркнул армянин. Он вышел наружу и сразу схватил протянутые купюры. Деловито пересчитав их, он довольно улыбнулся:
- Вот так бы сразу! А-то чё за дела: не могу сегодня, не могу завтра. Так же, в натуре, не бывает.
- Ну, извини. Я же не специально, просто так получилось. Меня вон тоже на работе с зарплатой кинули..
Они стали спускаться вниз по лестнице. Полный, с заметно выступающим животом Ашот был невысок и едва доставал до плеча Николая. Он был моложе его на три года и учился в университете на четвёртом курсе юридического факультета. После окончания собирался ехать в Москву, где родственники вроде бы уже приготовили ему хлебное место в прокуратуре. Так, по крайней мере, он хвастался друзьям. К Николаю Ашот относился хоть и свысока, но дружелюбно, без брезгливости. Всё-таки с ним можно было говорить откровенно, тогда как с горцами он всегда держался натянуто, настороже. Армянину и самому приходилось здесь нелегко.
- Ишь, от такой погоды прячутся, в подъезды бегут, - Николай наклонился и погладил полосатую кошку, небрежно развалившуюся на лестничной ступеньке. Кошка негромко мурлыкнула и подняла мордочку кверху.
- Да они гадят только. Задолбали уже. Почему-то всё в нашем подъезде лазают.
- Может, соседи прикормили?
- Да хрен его знает. Так вроде не замечал, - и, указав на видневшиеся в углу стояки труб, предположил. - Здесь просто теплее, наверное.
Ашот толкнул дверь подъезда ногой, и её ветром тут же рвануло так, что, ударившись о стену дома, она едва не слетела с петель. Лица обоих обожгло холодом, и мелкая пыль сразу заскрипела на зубах.
- Блин, ну и ветер, - досадливо проворчал армянин.
- Да уж. А у нас, прикинь, в соседнем дворе тополь с корнем вырвало.
- Да? Сейчас по городу валом упавших деревьев будет. Как ты сюда только добрался? Ты ж такой худой, лёгкий как пушинка. Я думал, не придёшь, унесёт тебя по дороге, - и он, несильно толкнув Николая в грудь, грубовато хохотнул.