44
До болезни Лючия Палмьери была высокой, как дочь, теперь рост ее был метр пятьдесят два, и весила она тридцать пять килограммов. Словно какой-то паразит высосал ее мышцы и внутренние органы. Она превратилась в скелет, обтянутый дряблой синеватой кожей.
Ей было семьдесят лет, и она страдала редкой и необратимой формой дегенерации центральной и периферической нервной системы.
Жила она - если такое можно назвать жизнью - прикованной к кровати. Разума у нее осталось меньше, чем у двустворчатого моллюска, она не говорила, не слышала, не могла пошевелить ни одной мышцей, ничего не делала.
На самом деле кое-что она все-таки делала.
Она смотрела.
Смотрела огромными глазищами, такими же серыми, как у дочери. Казалось, она увидела что-то такое огромное, и это поразило ее как молнией, и от этого во всем организме случилось короткое замыкание. От долгого пребывания без движения мышцы ее превратились в желеобразную массу, а кости усохли и стали гибкими, как ветки фикуса. Собираясь сменить ей белье, дочь поднимала ее и держала на руках, как маленькую девочку.
45
Грациано набрал первый номер, занесенный в записную книжку его мобильного.
- Это Грациано, а это кто?
- Тони.
- Привет, Тони.
Тони Доусон, ди-джей из Антракса, бывший Эрики.
(Естественно, об этом факте Грациано известно не было.)
- Грациано? Ты где?
- Дома. В Искьяно. Как жизнь?
- Помаленьку. Работы много. А у тебя как делишки?
- Хорошо, очень хорошо. - Затем он проглотил застрявший в горле комок. И добавил: - Я расстался с Эрикой.
- Да ты что?
- Да. - И счастлив, хотел сказать он, но не получилось.
- А что так? Вы казались такой удачной парой…
Вот он. Вот он, поганый вопрос, который будет терзать его ближайшие пару лет.
- Как ты мог быть таким кретином и оставить такую классную телку?
- Да так. В последнее время у нас не ладилось.
- Понятно. А это ты ее бросил, или… или она тебя бросила?
- Ну, вроде как я ее бросил.
- Почему?
- Скажем так: расстались, потому что не сошлись характерами… Мы очень разные, по-разному воспринимаем мир и видим будущее.
- А-а…
Несмотря виски, ходившее волнами в желудке, Грациано расслышал в этом "А-а…" такое смущение, такое недоверие, такую жалость и еще много всякого разного, что ему это не понравилось. Словно этот козел сказал: "Да ладно, другую найдешь".
- Да, я ее бросил, потому что, прямо скажем, придурошная она. Извини, она, конечно, твоя подружка, но у Эрики вода вместо мозгов. На такую полагаться нельзя. Не представляю, как ты еще можешь с ней дружить. Она и о тебе плохо говорит. Говорит, ты из тех, кто обманет при первой возможности. Слушай, я это говорю не потому, что я злой, а потому что лучше будет, если ты с ней разойдешься. Она такая шлю… ладно, лучше не будем.
В этот момент у Грациано появилось смутное ощущение, что надо бы закончить этот разговор. Тони Доусон, как бы это сказать, совсем не тот парень, которому стоит изливать душу, он же один из лучших дружков Шлюхи. Мало того, диджей, змей коварный, нанес Грациано последний удар.
- Эрика поблядушка. Так уж она устроена. Мне ли об этом не знать?
Грациано глотнул виски и вновь приободрился.
- Так тебе тоже это известно? Ну и славно. Да уж, блядища она еще та. Она готова через твой труп перешагнуть ради успеха, даже незначительного. Ты не представляешь, на что она способна.
- На что?
- На все. Знаешь, почему она меня бросила? Потому что ее взяли статисткой в передачу "Не рой другому яму", в передачу этого козла Андреа Мантовани. Естественно, ей не хотелось тащить на себе мертвый груз, который будет ей мешать самовыражаться, как ей заблагорассудится, по-блядски то есть, потому что она блядь и есть. Она меня бросила, потому что… Как это она сказала? - Грациано попытался изобразить трентинский акцент Эрики. - Потому что я тебя презираю, за все. За то, как ты одеваешься. За ту хрень, которую ты несешь… Сука поганая, вот ты кто.
На той стороне стояло гробовое молчание, но Грациано это не волновало, он сливал все то дерьмо, что в нем накопилось за полгода мучений и разочарований, - так что на той стороне мог быть кто угодно, хоть Майкл Джексон, хоть автослесарь, хоть Сан Баба собственной персоной, ему было абсолютно до лампочки.
- Презирать меня за все!? Ты понял, что она сказала? Да за что, блин?! За то, что я, как дурак, завалил тебя подарками, терпел тебя вообще, любил тебя как никто на свете, что я делал все, все, все, все… Черт! Пока. Будь здоров.
Он прервал разговор, потому что резкая боль, словно пчелиный укус, возникла в горле, и хрупкое дзэнское строение рухнуло. Грациано прихватил бутылку виски и вышел, покачиваясь, из бара "Вестерн".
Злая ночь распахнула пасть и поглотила его.
46
- Вот. Попробуй, как вкусно. Я потрошка добавила…
Флора Палмьери подняла голову матери и сунула ей в рот соску. Старуха принялась сосать. Огромные выпуклые глаза и усохшая голова - череп, туго обтянутый кожей, - придавали ей сходство с только что вылупившимся цыпленком.
Флора была идеальной сиделкой, она трижды в день кормила мать протертой в однородную массу кашицей, мыла каждое утро и каждый вечер делала ей гимнастику, и выносила контейнеры с калом и мочой, и дважды в неделю меняла ей простыни, и ставила капельницы, и постоянно разговаривала с ней, рассказывая обо всем на свете, и давала ей уйму лекарств, и…
… мать пребывала в таком состоянии уже двенадцать лет.
И не собиралась умирать. Ее организм цеплялся за жизнь, как морской анемон за скалу. Ее насос внутри работал как швейцарские часы. "Поздравляю! У вашей матери сердце, как у спортсмена. Многие могли бы позавидовать", - сказал ей однажды кардиолог.
Флора приподняла мать.
- Вкусно, да? Ты заметила? Сегодня ночью в школу залезли. Все поломали. Тихо, тихо, ты подавишься. - Она вытерла салфеткой струйку смеси, стекавшую из уголка рта. - Теперь они сами убедятся в том, какие у них ученики. Бандиты. Они говорят о диалоге. А это хулиганье ночью залезает в школу…
Лючия Палмьери жадно сосала и смотрела неподвижным взглядом в угол комнаты.
- Бедная моя мамочка, приходится есть так рано… - Флора причесала щеткой длинные белые волосы матери. - Постараюсь вернуться побыстрее. А сейчас мне правда пора. Будь умницей. Отсоединив трубку катетера, она подняла с пола контейнер с мочой, поцеловала мать и вышла из комнаты. - Вечером будем тебя мыть. Хорошо?
47
Страх, который вчера вечером удалось прогнать, нагло разбудил его.
Пьетро Морони открыл один глаза и поймал в фокус большой будильник с Микки Маусом, весело тикавший на тумбочке.
Без десяти шесть.
"Ни за что не пойду сегодня в школу".
Он потрогал лоб, надеясь, что у него жар.
Лоб был холодным, как у покойника.
В маленькое окошко рядом с кроватью проникал лучик света, освещавший угол спальни. Брат спал. Подушка на голове. Длинная, белая, как мякоть трески, ступня торчала из-под одеяла.
Пьетро встал, сунул ноги в тапочки и пошел в туалет.
В туалете было холодно. Пар шел изо рта. Мочась, он протер рукой запотевшее стекло и глянул наружу.
Какая противная погода.
Небо было покрыто однородной массой облаков, мрачно нависших над мокрой деревней.
Когда случался сильный дождь, Пьетро садился в желтый школьный автобус. Остановка находилась почти в километре от дома (к Дому под фикусом не подъезжали, потому что дорога была вся в ямах). Его всегда провожал отец, но в основном пешком, под зонтиком. Если шел мелкий дождь, Пьетро надевал желтый плащ и резиновые сапоги и ехал в школу на велосипеде.
Мама уже спустилась на кухню.
Оттуда был слышен стук кастрюль и поднимался запах жареного.
Загор лаял.
Пьетро выглянул в окно.
Отец в дождевике возился в загоне, он брал мешки с цементом, лежавшие у собачьей конуры. Сидевший на цепи Загор скулил, прыгал по грязи, вилял хвостом, старясь привлечь внимание.
Рассказать ему?
Отец не удостаивал животное взглядом, словно его и не было, поднимал один мешок, взваливал на плечо, потом, опустив голову, скидывал его в прицеп трактора и возвращался за следующим мешком.
Может, надо рассказать ему? Рассказать все, сказать, что его заставили залезть в школу.
"Папа, извини, мне надо кое-что тебе сказать, вчера…"
Нет.
Он чувствовал, что отец не поймет и разозлится. Очень разозлится.
А если он узнает потом, разве не будет хуже?
"Но я же не виноват".
Он как следует отряхнул член и помчался в комнату.
Надо прекратить думать, что он не виноват. Это ничего не меняет, даже все осложняет. Надо прекратить думать о школе. Надо спать.
- Ох, кошмар какой, - пробормотал он и снова прыгнул в теплую постель.
Стиральная машина
Странная это штука - вина.
Пьетро пока еще не понял, как она устроена.
Везде, в школе, в Италии, во всем мире, если ты что-то сделал не так, что-то, чего делать нельзя, в общем, какую-нибудь глупость, ты виноват и тебя накажут.
Справедливость должна быть устроена так, чтобы каждый отвечал за то, в чем виноват. Однако в отношении него все обстояло не совсем так.
Пьетро это понял еще маленьким.
В его доме вина обрушивалась с небес, как метеорит. Иногда, довольно часто, она падала на тебя, а иногда, черт знает почему, от нее удавалось ускользнуть.
В общем, лотерея.
И зависело все от того, что отцу взбредет в голову.
Если он пребывал в хорошем настроении, ты мог натворить что угодно и тебе ничего за это не было, а если ему что ударяло в голову (в последнее время это случалось все чаще), то ты оказывался виноват и в авиакатастрофе на острове Барбадос, и в государственном перевороте в Конго.
Еще весной Миммо сломал стиральную машину.
"Stonewashed!" - прочитал он на этикетке джинсов Патти. Эти штаны ему очень нравились. А девушка объяснила, что они такие красивые именно потому, что они stonewashed, то бишь выстираны с камнями. Камни могли сделать джинсы светлыми и мягкими. Миммо, не долго думая, набрал ведро камней и вывернул его в стиральную машину вместе с джинсами и отбеливателем в количестве пол-литра.
В результате джинсы и барабан стиральной машины можно было выбрасывать.
Когда синьор Морони узнал об этом, он чуть не спятил. "Господи, почему у меня такой тупой сын? Да что ж мне так не повезло!" - орал он, бия себя в грудь, а потом принялся проклинать гены своей жены: это из-за них у него дети идиоты.
Морони вызвал мастера, но именно в тот день, когда он должен был прийти, надо было везти синьору Морони к врачу в Чивитавеккью, а потому отец сказал Пьетро: "Я тебя прошу, сиди дома. Покажешь мастеру, где машина. Он ее увезет. Мы с матерью вернемся вечером. Я тебя прошу, никуда не уходи".
И Пьетро остался дома, сидел тихонечко, сделал все уроки и ровно в половине шестого устроился перед телевизором - смотреть "Звездный путь".
Потом пришли брат с Патти, и они тоже уселись смотреть фильм.
Но Миммо совершенно не хотелось следить за приключениями капитана Кирка и его товарищей. Его мать так редко выбиралась из дому, что он хотел этим воспользоваться. Он мял и тискал свою девушку, как влюбленный осьминог.
Но Патриция увертывалась, била его по рукам и кричала:
- Прекрати, не трогай меня. Да перестань ты!
- Да что с тобой? Почему ты не хочешь? У тебя эти дела? - прошептал Миммо ей на ушко, а потом попытался это ушко обследовать при помощи языка.
Патриция вскочила и указала пальцем на Пьетро.
- Ты прекрасно знаешь. Тут твой брат. Вот и все. Он всегда нам мешает… Надоел уже, и он на нас смотрит так… Следит за нами. Прогони его.
Вот уж неправда.
Пьетро интересовала только судьба Спока, и вовсе он не следил, как эти двое лижутся и делают всякие гадости.
Правда заключалась в другом. Патриция злилась на Пьетро. Она ревновала. Отношения у братьев были приятельские, они шутили между собой по-своему, а Патриция принципиально ревновала всякого, кто был в близких отношениях с ее парнем.
- Ты же видишь, он смотрит телевизор… - ответил Миммо.
- Прогони его. Если он не уйдет, ничего не будет.
Миммо подошел к Пьетро:
- Может, ты пойдешь на улицу поиграешь? Прогуляешься. - Потом он прибег к обману: - Я эту серию видел, она дурацкая…
- А мне нравится… - запротестовал Пьетро.
Миммо приуныл и забегал кругами по комнате, пытаясь найти выход из сложившейся ситуации, и наконец нашел его. Все просто. Сдвинуть кровати родителей в одну двуспальную кровать.
Лучший выход.
- Во сколько возвращаются папа с мамой? - спросил он у Пьетро.
- Они поехали к врачу. В половине девятого, в девять. Поздно. Не знаю точно.
- Прекрасно. Пошли давай.
Миммо схватил Патти за руку и потащил было ее за собой, но она не двинулась с места. Уперлась.
- Ни за что. Не пойду. Если этот будет в доме - я не стану.
Тогда Миммо пустил в ход последний козырь: вытащив щедрым жестом из бумажника десять тысяч лир, попросил Пьетро купить ему сигарет.
- А на сдачу купи себе большое мороженое и сыграй пару раз во что-нибудь.
- Не могу. Папа сказал, чтобы я сидел дома. Мне надо дождаться мастера для стиральной машины, - очень серьезно ответил Пьетро. - Папа рассердится, если я уйду.
- Не переживай. Я обо всем позабочусь. Я покажу мастеру машину сам. А ты сходи за сигаретами.
- Но… но… папа рассердится. Я не…
- Давай иди и не ной. - Миммо сунул деньги ему в карман джинсов и выпихнул его за дверь.
Разумеется, все пошло по наихудшему сценарию.
Пьетро поехал в город, по дороге встретил Глорию, направлявшуюся на занятие по верховой езде, и она уговорила его ехать с ней, а он, как всегда, поддался. Тем временем приехал мастер. Оказался перед закрытой дверью, позвонил, но Миммо его не слышал: он героически сражался с обтягивающими штанами Патти (которая оказалась редкой подлюкой: она слышала, но ничего не сказала). Мастер ушел. В половине восьмого, на час раньше, чем ожидалось, синьор Морони с супругой припарковали свой автомобиль во дворе.
Марио Морони вылез из машины злой-презлой, потому что потратил триста девяносто пять тысяч лир на всякую невромуть для жены, выкрикивая: "Да на хрен они нужны, только разводят тебя на деньги, чтоб жулье всякое богатело", зашел в дом и обнаружил, что стиральная машина все еще там. Он почувствовал, что руки у него вдруг стали горячими и зачесались, словно крапивница вскочила, и еще что у него сейчас лопнет мочевой пузырь (ему так и не удалось отлить с момента выезда из Чивитавеккьи), он побежал наверх, расстегнул ширинку еще в коридоре, распахнул дверь туалета и застыл, открыв рот.
На унитазе сидела…
… эта засранка Патриция!
Волосы у нее были мокрые, она была в ЕГО голубом халате и красила ногти на ногах красным лаком, но, увидев его с расчехленным орудием, завопила как ненормальная, словно он пришел ее насиловать. Синьор Морони засунул член в штаны и хлопнул дверью туалета с такой силой, что большой кусок штукатурки отвалился от стены и упал на пол. Разъяренный, как африканский бородавочник, он стукнул кулаком по буфету из красного дерева с такой силой, словно это была наковальня, и проломил его. Заработал трещину в паре костей руки. Сдержал нечеловеческий вопль и отправился за Миммо в его комнату.
Его там не было.
Он распахнул дверь СВОЕЙ комнаты и обнаружил Миммо растянувшимся на ЕГО кровати, голого, счастливого и похрапывающего, с выражением блаженства и спокойствия на лице, словно херувимчик, у которого только что отсосали.
"Они тра… трахались на… на моей кровати сукин… сукин сын вот ты кто никакого уважения никакого поганая сука я тебе покажу как уважать я тебя убью ты как уважать навсегда у меня запомнишь я тебе покажу как надо себя вести, я…"
Ярость первобытная и безудержная, скрытая в древних участках его ДНК, пробудилась с ревом, слепое бешенство, нуждавшееся в немедленной разрядке.
"Убью его клянусь убью отправлюсь в тюрьму в тюрьму отправлюсь насрать мне на это на всю жизнь в тюрьму ну и пусть и пусть мне насрать я устал черт черт черт как меня достало-о-о-о-о-о".
К счастью, ему удалось сдержаться, он схватил сына за ухо. Миммо проснулся и завизжал как резаный. Попытался высвободиться из стальных тисков, сдавивших его ушную раковину. Тщетно. Отец выволок его в коридор, матюгаясь, и дал ему пинка, и Миммо покатился вниз по лестнице; ему чудом удалось весь спуск проделать на ногах, но на последней ступеньке, что называется, не повезло, он подвернул лодыжку и упал; поднялся и, приволакивая ногу, несчастный и голый, бросился из дому, в холод, в поле. Синьор Морони побежал за ним и прорычал с террасы:
- И больше не показывайся. Лучше не показывайся на глаза. Если вернешься, я тебе шею сверну. Богом клянусь. Больше не показывайся. Лучше на глаза мне не показывайся…
Он вернулся в дом, руки у него все еще чесались, и услышал за спиной сдерживаемый плач, скулеж какой-то. Он обернулся.
Она.
Она сидела у камина, закрыв лицо руками, и плакала. Эта идиотка сидит у камина и плачет и хлюпает носом. Это как обычно. Плачет и носом хлюпает.
"Ну конечно это ты умеешь реветь ты умеешь посмотри как ты их воспитала это твои дети знаешь ты кто дура ты убогая а я всем занимайся и плати за все потому что ты только хнычешь хнычешь… кретинка убогая… напичканная лекарствами".
- За что? Что он сделал? - хныкала синьора Морони, закрыв лицо руками.
- Что он сде-е-елал? Хочешь знать, что он сделал? Он трахался в нашей спальне! В нашей спальне, этого достаточно? Сейчас поднимусь и вышвырну это шлюху… - Он направился в сторону лестницы, но синьора Морони побежала за ним, схватила его за руку.
- Марио, подожди, подож…
- Отста-а-ань!
И он ударил ее наотмашь прямо по губам.
Как бы вам объяснить, на что похож удар наотмашь синьора Морони? В общем, более или менее на удар ракетки Матса Виландера, только прямо в челюсть.
Жена повалилась на пол как тряпичная кукла, да так и осталась лежать.
И в этот момент в дом входит кто?
Пьетро.