Когда они увидят фигуру Эрики, как с картинки, когда сравнят целлюлитные ляжки своих жен с гладкими упругими ягодицами Эрики, дряблые сиськи своих баб с мраморными грудями Эрики, стройные ноги Эрики с корявыми обрубками своих жаб, когда увидят его верхом на этой молодой кобылке, прямо перед всеми, тогда они себя почувствуют полным дерьмом и поймут раз и навсегда, за каким чертом Грациано Билья решил жениться.
Так ведь?
- Ребятки, у меня великолепная идея. Мы можем поужинать в "Трех галетах", около Сатурнии, а потом пойти купаться в источниках. Что скажете? - он произнес это с таким воодушевлением, словно речь шла о бесплатном путешествии в тропические страны. - Разве не классная идея?
Никакого энтузиазма в ответ.
Братья Франческини скривили рты. Мьеле издал лишь скептическое "Ба!", а Рошо, поглядев на остальных, ответил:
- Не думаю, что это удачная идея. Холодно.
- И дождь идет, - поддакнул Мьеле, надкусывая яблоко.
- Да что же с вами такое? Едите, спите, работаете. И это всё? Вы покойники. На ходу спите. Забыли уже, как мы классно проводили время, целый вечер мотались по округе и пили, а потом кидали бомбочки в пруды в Питильяно, а потом отмокали в источниках…
- Здорово… - вздохнул Джованни Франческини, устремив взор в потолок. Его лицо смягчилось, в глазах появилось мечтательное выражение. - А помните, как Ламбертелле разбил башку, нырнув в источник? Ну и ржака. А я подцепил одну флорентийку.
- Не одну, а одного, - перебил его брат. - Его звали Саверио.
- А помните, как мы камни кидали в микроавтобус тех немцев, а потом его с обрыва сбросили? - оживился Мьеле.
И всех захлестнули прекрасные воспоминания молодости.
Грациано знал, что сейчас самое время настоять на своем, не упустить шанс.
- Ну так давайте покуролесим! Завтра вечером все по машинам - и в Сатурнию. Выпьем в "Трех галетах", а потом - все купаться!
- Место это дорогущее, - возразил Мьеле.
- Не будь жмотом! Женюсь я или не женюсь?
- Ладно, по такому случаю покуролесим, - согласились оба Франческини.
- Только вы должны приехать со своими женами и подружками, ясно? Мы же не компашка гомиков - Эрика испугается.
- Но у моей ишиас… - ответил Рошо. - Она может захлебнуться.
- А Джудитте только что вырезали грыжу, - забеспокоился Элио Франческини.
- Хватит вам, берете своих старушенций и везете с собой. Кто у вас мужики в доме - вы или они?
Договорились, что компания тронется в путь с площади в восемь вечера на следующий день. И никто не может отказаться в последний момент, потому что, как правильно сказал Мьеле, "кто поступит с другом так, тот законченный мудак".
Грациано брел домой пьяный и счастливый, как ребенок после Диснейленда.
- А здорово, что я уехал из этого гребаного города, здорово. Рим, я тебя ненавижу. Меня от тебя тошнит, - повторял он во весь голос.
Как же хорошо ему было в Искьяно Скало, и какие у него тут замечательные друзья. И каким он был придурком, что не вспоминал о них все эти годы. Он чувствовал, как в душе его крепнет любовь. Может, конечно, они и состарились немного, но он приведет их в чувство. После джинсового магазина он может открыть здесь паб в английском стиле, а потом… А потом тут еще много чего можно устроить.
Он поднялся по лестнице, держась за перила, и вошел.
Внутри стоял резкий запах лука, аж глаза из орбит вылезали.
- Черт, ма, ну и вонища! Что ты там делаешь? - Он сунул нос на кухню.
Синьора Билья с огромным ножом в руках разделывала, судя по размерам лежавшей перед ней на мраморном столе туши, антилопу, а может, и осла.
- Авввваааааавввваааа, - промычала она.
- Что? Ма, я тебя не понимаю. Совершенно не понимаю, - произнес Грациано, привалившись к косяку. Потом вспомнил: ах да, обет. Повернулся и поплелся в свою комнату. Повалился на кровать и прежде чем заснуть, решил, что завтра пойдет к отцу Костанцо ("Кто знает, там ли все еще отец Костанцо? Может, он уже умер".) и поговорит о матери и ее обете. Надо бы как-то его снять. Эрика не должна видеть мать в таком состоянии. А потом подумал, что на самом деле в этом нет ничего плохого, его мать - соблюдающая обеты католичка, а ребенком он и сам изрядно верил в Бога.
Эрика поймет.
И заснул.
И спал сном праведника под постером с Джоном Траволтой времен фильма "Лихорадка субботнего вечера". Спал, раскрыв рот, и ноги его свешивались с кровати.
9
Спеши. Спеши. Спеши.
Спеши, ведь уже так поздно.
Спеши и не останавливайся.
И Пьетро спешил. Мчался вниз по склону. Он ничего не видел, потому что наступили сумерки, но это было не важно, он крутил педали в темноте, открыв рот. Фара его велосипеда светила слабо и была почти бесполезна.
Он наклонился, скользя по гальке на повороте, потом снова выпрямился и нажал на педали. Ветер свистел в ушах, от него слезились глаза.
Дорогу он знал наизусть. Каждый поворот. Каждую ямку. Он мог бы проехать по ней и без фары, с закрытыми глазами.
Надо было побить рекорд, который он установил три месяца назад и с тех пор так и не побил. Но, может, сегодня получится? Кто знает.
Быстрее молнии. Восемнадцать минуть двадцать секунд от дома Глории до его дома.
"Может, это потому, что я (он) сменил покрышку на заднем колесе?"
В тот раз, когда он установил рекорд, ему стало плохо и его вырвало посреди двора.
Но сегодня ему нужно побить рекорд не из спортивного интереса. Не потому, что ему так захотелось, а потому, что уже десять минут девятого и он совсем опаздывает. Он не закрыл Загора в конуре, не вынес мусор в мусорный бак, не закрыл поливальный кран в огороде…
"… и отец меня прибьет".
Спеши. Спеши. Спеши.
"И как всегда, это Глория виновата".
Она, как всегда, не давала ему уехать. "Ты же видишь, так нехорошо. Помоги мне хотя бы буквы нарисовать… Мы быстренько. Не будь задницей…" - настаивала она.
И вот Пьетро принялся рисовать буквы, а потом сделал голубую рамочку для фотографии комара, сосущего кровь, и не заметил, как пролетело время.
Конечно, плакат о малярии вышел классный.
Учительница Рови обязательно повесит его в коридоре.
Но день сегодня удался.
После школы Пьетро пошел обедать к Глории.
В красный дом на холме.
Макароны с цуккини и яйцом. Котлеты по-милански. И жареная картошка. Ах да, еще сливочный пудинг.
Ему там все нравилось: столовая с огромными окнами, за которыми виднелся стриженый английский газон, а за ним - хлебные поля и совсем вдалеке море. Массивная мебель, картина, изображающая битву при Лепанто, с горящими кораблями. А еще у них была горничная, которая подавала еду.
Но больше всего ему нравился сам накрытый стол. Как в ресторане. Скатерть белоснежная, только что выстиранная. Тарелки. Корзиночка с белыми булочками, пшеничными лепешками и черным хлебом. Графин с газированной водой.
Все идеальное.
И ему, разумеется, приходилось есть, как положено воспитанному человеку, и жевать с закрытым ртом. Никаких локтей на столе. Никаких пальцев в соусе.
У себя дома Пьетро ел что-нибудь из холодильника или макароны, оставленные на плите.
Берешь тарелку и стакан, садишься на кухне за стол перед телевизором и ешь.
А когда дома был Миммо, брат, тогда было даже мультики не посмотреть, потому что он нагло завладевал пультом и смотрел мыльные оперы, которые Пьетро терпеть не мог.
"Ешь и не мешай" - только и услышишь от Миммо.
"А у Глории дома едят все вместе, - поведал однажды Пьетро своим домашним, разговорившись больше обычного. - За одним столом. Как в фильме про семью Брэдфорд. Все ждут, пока папа Глории придет с работы, без него не начинают. Обязательно надо мыть руки. У каждого за столом свое место, а мама Глории меня всегда спрашивает, как у меня дела в школе, и говорит, что я слишком робкий, и сердится на Глорию, потому что она слишком много болтает и не дает мне говорить. Однажды Глория рассказала, что Баччи, придурок, прилепил какашку к тетради Треджани, а ее папа рассердился, потому что нельзя говорить гадости за столом".
"Конечно, им ведь делать нечего, - сказал отец, не прекращая жевать. - Мы бы тоже от горничной не отказались! Только не забывай, твоя мать у них в доме полы мыла. Твое место скорее рядом с горничной, чем с хозяевами".
"Что ж ты к ним жить не пойдешь, раз тебе там так хорошо?" - добавил Миммо.
И Пьетро понял, что лучше дома о семье Глории не говорить.
Но сегодня был необычный день, потому что после обеда они поехали в Орбано с папой Глории.
На "Рендж Ровере"!
В машине был магнитофон и кожаные сиденья приятно пахли. Глория пела, как Паваротти, очень громко.
Пьетро сидел сзади. Сцепив руки. Прислонившись лбом к окну, за которым пролетала Аврелиева дорога. Он смотрел. На автозаправки. На озера, где разводили морского окуня. На лагуну.
Ему хотелось ехать и ехать, не останавливаясь, до самой Генуи. А там, он слышал, находится самый большой в Европе аквариум (в нем даже дельфины живут). Однако синьор Челани сразу за указателем свернул на Орбано. На площади Рисорджименто он спокойно, словно это была его собственная площадь, оставил внедорожник во втором ряду, прямо напротив банка.
"Мария, если кому-то будет мешать, пусть меня позовут", - сказал он женщине в полицейской форме, и та кивнула в ответ.
Отец Пьетро говорил, что синьор Челани - тот еще мерзавец. "Весь из себя вежливый. Любезный такой. Синьор, располагайтесь… Как дела? Не хотите ли кофе? Какой у вас замечательный сын, Пьетро, он так подружился с Глорией. Конечно. Конечно… А как же. Ублюдок! Этой ссудой он меня задушил. Мне до самой смерти с ним не расплатиться. Такие, как он, готовы дерьмо у тебя из задницы высосать…"
Пьетро не мог себе представить синьора Челани высасывающим дерьмо из задницы отца. Ему отец Глории нравился.
"Он вежливый. И дает мне денег на пиццу. И сказал, что однажды отвезет меня в Рим…" Пьетро и Глория поехали в больницу к доктору Коласанти.
Больница располагалась в четырехэтажном здании из красного кирпича, выходившем окнами прямо на лагуну. С маленьким садиком и двумя пальмами перед входом.
Он был тут однажды, в отделении скорой помощи. Когда Миммо во время гонок за источником Марки упал, а потом ругался в больнице, потому что сломалась вилка у мотоцикла.
Доктор Коласанти оказался высоким, с темной бородой и густыми черными бровями.
Он сидел за письменным столом в приемной. "Итак, ребятки, вы хотите узнать, что собой представляет знаменитый малярийный комар?" - спросил он, раскуривая трубку.
Он долго говорил, а Глория записывала на кассету. Пьетро узнал, что это не комары заражают малярией, а микроорганизмы, которые живут в их слюне, которая попадает к тебе, когда они сосут кровь. Микробы эти проникают в красные кровяные тельца и там размножаются. Странно было думать, что у комаров тоже малярия.
С такой информацией сложно не оказаться на высоте, когда будут спрашивать.
Темно и холодно.
Ветер выметал поля и сдувал велосипед с дороги, так что Пьетро с трудом удерживал его в равновесии, а когда между облаков появлялся просвет, луна заливала желтым светом поля, тянувшиеся далеко, до самой Аврелиевой дороги. Черные волны катились по серебристой траве.
Пьетро крутил педали, глубоко дышал и напевал сквозь зубы: "Не у-ле-тай, птич-ка! Та-ра-ра…"
Он свернул вправо, проехал по неровной тропинке, делившей поля надвое, и добрался до Серры, крохотного селения.
Промчался через него пулей.
Ночью это место ему совсем не нравилось. Там было страшно.
Серра: шесть старых покосившихся домишек. Сарай, в котором несколько лет назад устроили стрелковый клуб. Местные крестьяне и пастухи собирались там, чтобы нагрузить свою печень и перекинуться в картишки. Имелся и магазин, но он всегда был пуст. И церковь, построенная в семидесятые годы. Железобетонный параллелепипед с бойницами вместо окон и стоящей рядом колокольней, похожей на элеватор. Мозаика на фасаде, изображавшая Вознесение, осыпалась, и ступени перед входом были усеяны золотистыми стеклышками. Дети стреляли ими из рогаток. Тусклый фонарь в центре площади, другой на дороге, два окна клуба. Вот и все освещение Серры.
"Не у-ле-тай, фа-зан-чик… ля-ля-ля…"
Серра была похожа на город-призрак из вестернов.
Узкие переулки, тени домов, угрожающе тянущиеся по улице, пес, надрывно лающий за калиткой, которая хлопает на ветру.
Пьетро пересек площадь и снова выехал на дорогу. Сменил передачу и еще быстрее стал крутить педали, стараясь дышать ритмично. Фара светила на пару метров вперед, а дальше были лишь темнота, шелест ветра в оливах, его собственное дыхание да шорох шин по мокрому асфальту.
До дома оставалось немного.
Он еще успел бы вернуться раньше отца и избежать головомойки. Он надеялся только не встретиться с ним по дороге домой. Когда отец сильно напивался, то оставался в клубе до закрытия и похрапывал на пластиковом стуле рядом с игровым автоматом, а потом заползал в кабину своего трактора и возвращался домой.
Вдалеке, в сотне метров, приближались зигзагами три слабых огонька. Пропадали и появлялись снова.
И слышались смешки.
Велосипедисты.
"Не у-бе…"
Кто это может быть в такое время?
"…гай ка…"
В такое время никто не ездит на велосипедах, кроме…
"… бан-чик…"
…них.
Прощай, рекорд.
Нет. Это не они…
Они медленно приближаются. Не спеша.
- Эге-ге-ге-е-е-е-е-е!
Это они.
Этот дурацкий смех, резкий, как скрежет ногтя по доске, и прерывистый, как крик осла, отвратительный, не к месту, неестественный…
Баччи…
У Пьетро перехватило дыхание.
Баччи…
Только придурок Баччи так смеялся, ведь для того, чтобы так смеяться, нужно быть таким придурком, как Баччи.
Это они. О боже, нет…
Пьерини.
Баччи.
Ронка.
Кто угодно, только не они!
Эта троица желала его смерти. И самое абсурдное заключалось в том, что Пьетро не знал почему.
"Почему они меня ненавидят? Я им ничего не сделал".
Если бы он знал, что такое реинкарнация, он бы решил, что эти трое - злые духи, наказывающие его за что-то, совершенное в прошлой жизни. Но Пьетро уже научился не ломать подолгу голову над тем, почему несчастья преследуют его с такой настойчивостью.
"Да и ни к чему это, в конце концов. Если тебе суждено получать тумаки, ты их получишь, и всё тут".
В двенадцать лет Пьетро решил не тратить время на пустые размышления о причинах вещей. Так было только хуже. Кабаны не думают о том, почему лес горит, а фазаны - о том, почему охотники стреляют.
Они просто убегают.
Это единственное, что остается. В подобных ситуациях нужно смываться со скоростью света, а когда тебя загоняют в угол - сворачиваться, как ёж, и пусть все перебесятся и утихнут, как град, заставший тебя на прогулке в поле.
Но теперь-то что делать?
Он быстро перебрал в уме разные возможности.
Спрятаться и пропустить их.
Конечно, он мог спрятаться в поле и переждать.
А здорово было бы стать невидимым! Как та женщина из "Фантастической четверки". Они проезжают мимо и не видят тебя. Ты стоишь, а они тебя не видят. Круче не бывает. Или еще лучше - вообще не существовать. Чтобы тебя просто не было. Чтобы ты даже не родился.
"Брось. Думай!"
Спрячусь в поле.
Нет, это глупость. Они увидят. А если тебя ловят, когда ты прячешься, как кролик, жди серьезных неприятностей. Если ты показываешь, что боишься, - это конец.
Может, лучше всего повернуть назад. Сбежать к самому стрелковому клубу. Нет. Они будут его преследовать. Он видел их фонари, а они - его. А для этих умственно отсталых нет лучшего развлечения, чем славная ночная охота на Говнюка.
Они будут счастливы.
Преследование?
Он знал, что может ехать быстро, быстрее всех в школе. Но в соревнованиях он проигрывал. А кроме того, сейчас он выдохся.
Он выдохся, у него ноги словно ватные и пальцы одеревенели.
Он долго не протянет. Он сдастся, и тогда…
Единственное, что оставалось, - ехать вперед, спокойно (внешне), проехать мимо, поздороваться и надеяться, что они его не тронут.
Да, так и надо сделать.
Они были уже в пятидесяти метрах от него. Приближались неспешно, болтали и смеялись и, возможно, думали о том, чей это велосипед едет им навстречу. Сейчас он различал низкий голос Пьерини, фальцет Ронка и хихиканье Баччи.
Все трое.
В боевом строю.
Куда они едут?
Конечно, в Искьяно Скало, в бар, куда же еще?