- Зачем ты мне все это рассказываешь? - спрашиваю я.
- Потому что не могу рассказать твоей маме.
Неужели он думает, что я стану ей об этом рассказывать? Разве же я смогу быть такой рассказчицей? Для нее так важно, чтобы сказанное было передано слово в слово.
Сэм резко встает, и я, не удержавшись, падаю с молочного бидона. Он смотрит на меня, распластавшуюся на полу, но не предпринимает ни малейшей попытки помочь мне встать. Он протягивает мне фланелевую рубашку - рубашку Хадли, которую я дала ему подержать несколько минут назад.
- Я тоже его любил. Он был моим лучшим другом, - признается Сэм. - Господи, как же мне жаль!
При этих словах я начинаю плакать.
В квадрате единственного окна возникает лицо дяди Джоли. Он с таким остервенением протирает стекло, что мне кажется, что оно сейчас треснет. Я вытираю нос красивой голубой рубашкой Хадли.
Дядя Джоли находился снаружи вместе с моими родителями. Должно быть, именно он уговорил мою маму вернуться назад в Калифорнию. Ни один другой человек не имеет на нее такого влияния, за исключением, возможно, Сэма - но уж он-то точно не стал бы ее прогонять.
Сэм помогает мне встать. Я совершенно обессилена. Склоняю голову ему на плечо и пытаюсь собраться с мыслями. На улице слишком светло. Я прикрываю глаза ладонью, отчасти из-за яркого света, отчасти потому, что все, кто работал в саду, покинули свои рабочие места, чтобы поглазеть на представление, поглазеть на меня.
Улыбается только мой отец. Он касается моих волос, открывает дверцу блестящего "линкольна". Он намеренно старается держаться в стороне от Сэма - в конце концов, отца нельзя назвать дураком. Я бросаю на папу быстрый взгляд.
- Привет, старушка, - шепчет он.
Я ничего не чувствую.
Сэм укладывает меня на заднем сиденье на старые попоны - я узнаю одеяла из конюшни. Они напоминают мне о Хадли. Они с Сэмом совершенно разные - у Хадли были волнистые светлые волосы и светло-карие глаза, цвета мокрого калифорнийского песка. Верхняя губа изогнута посредине чуть больше, чем обычно.
- Теперь они твои, - говорит Сэм. Он кладет руку мне на лоб и сухо добавляет: - Температуры нет.
Потом прижимается к моему лбу губами, так, как это делала мама, - проверяет, нет ли температуры.
Он закрывает дверь - отрезает внешние звуки. Единственное, что я слышу, - собственное дыхание, все еще с присвистом. Я вытягиваю шею, чтобы выглянуть из окна.
Увиденное напоминает красивую пантомиму. По обе стороны от сцены стоят Сэм и отец. Фоном служат ивы и зеленый трактор "Джон Дир". Мама держится обеими руками за дядю Джоли. Она плачет. Дядя Джоли пальцем поднимает мамин подбородок, она обнимает его за шею. Мама пытается улыбнуться, по-настоящему пытается. Потом дядя Джоли куда-то указывает - я не вижу куда - и хлопает отца по спине. Он уводит отца из поля моего зрения. Отец поворачивает голову. Пытается посмотреть на маму, которая остается у него за спиной.
Сэм с мамой стоят всего в нескольких сантиметрах друг от друга. Не соприкасаясь. У меня такое чувство, что от их прикосновения вспыхнет голубая искра. Сэм что-то говорит, мама смотрит в сторону машины. Даже на расстоянии в ее глазах я вижу себя.
Я отворачиваюсь, чтобы не подглядывать. Потом дядя Джоли стучит в окно, чтобы я опустила стекло. Он залезает в машину по пояс, длинными жилистыми руками хватает меня за ворот рубашки и тянет к себе.
- Позаботься о ней, - велит он.
Когда он произносит это, я начинаю понимать, насколько одинока.
- Я не знаю, что мне делать, - признаюсь я.
И это правда. Я понятия не имею, как укрепить семью, особенно семью, которая напоминает некогда разбитую, но склеенную фамильную вазу, и все предпочитают не замечать, что трещины видны невооруженным глазом.
- Ты знаешь больше, чем тебе кажется, - отвечает дядя Джоли. - Почему же в таком случае Хадли влюбился в ребенка?
Он улыбается, и я понимаю, что он меня дразнит. Тем не менее он признался, что Хадли влюбился, что я влюбилась. От этой простой мысли я откидываюсь на сиденье. Теперь я уверена, что сегодня ночью мне наконец-то удастся уснуть.
Когда открываются передние дверцы, раздается такой звук, как будто вскрывают новенькую жестяную банку с теннисными мячами. Папа с мамой одновременно опускаются на свои места. С папиной стороны - со стороны водителя - стоит дядя Джоли и дает указания.
- Поезжайте по один-семнадцать, - напутствует он. - И выедете на шоссе.
"На шоссе", - думаю я. Все шоссе ведут в одно и то же место, разве нет?
Сэм стоит со стороны мамы, у открытого окна. У него чистые светло-голубые глаза, так что кажется, будто в его голове есть просветы, через которые видно небо. От этого становится жутковато, но именно это и держит мою маму.
Отец заводит мотор и поправляет подголовник.
- Нам предстоит неблизкий путь, - произносит он.
Пытается как никогда говорить легкомысленно, но уже слишком поздно. Когда он срывается с места, от колес взлетают облака пыли. Мама с Сэмом не сводят друг с друга глаз.
- Я думаю, что все будет хорошо, - говорит папа. Он протягивает руку назад, чтобы погладить меня по ноге.
Когда папа отъезжает от дома, мама поворачивает голову, чтобы продолжать смотреть Сэму в глаза.
- Вы уже тут были, - продолжает отец, - проведете для меня экскурсию.
Он еще что-то говорит, но я теряю нить его монолога. Мама, которая села вполоборота, закрывает глаза.
Мне вспоминается время, когда я наблюдала за тем, как Хадли прививал ростки. Он срезал почку с цветущей яблони и прививал ее к ветке старой, уже не плодоносящей яблони. Острым ножом он сделал Т-образный надрез на коре старого дерева. Он говорил, что очень важно разрезать только кору и не задеть древесину. Словно резчик по дереву, он раздвинул складки коры. В полиэтиленовом пакете у него лежала почка молодого дерева. Он надрезал почку посредине, раздвинул. К моему изумлению, под ней находился листик - я никогда раньше по-настоящему не задумывалась над тем, где находятся листья до того, как вылезают наружу. Хадли срезал листик и подарил его мне, а затем спрятал почку под корой старой яблони. Крепко примотал ее зеленоватой лентой - как человек бинтует ногу, если растянул связки на голеностопном суставе.
Я поинтересовалась, когда она начнет расти, а он ответил, что недели через две они узнают, прижилась почка или нет. Если прижилась, то стеблевой лист будет зеленым. А если нет - и почка, и листик засохнут. Даже если дерево удалось привить, оно пустит побеги только следующей весной. Он сказал мне, что самое удивительное в прививании деревьев то, что старое, мертвое дерево может превратиться во что-то новое. Какой сорт яблок привит, такой и вырастет на этой ветке. Следовательно, теоретически на одном дереве можно выращивать четыре-пять разных сортов яблок - и все могут отличаться от исходного сорта, которым раньше плодоносило дерево.
Я стягиваю одеяло, лежащее на полу у заднего сиденья. Кто-то - наверное, Сэм? - заставил пол ящиками с яблоками: "кортланд" и "джонатан", "китайка золотая ранняя" и "макун", "зеленка сочная". Я поражена, что могу различать сорта с одного взгляда. Чутье подсказывает мне, что в багажнике тоже лежат яблоки и сидр. Чтобы мы все это взяли с собой в Калифорнию.
Я тянусь за "кортландом" и с хрустом откусываю большой кусок. Этим я перебиваю продолжающего разглагольствовать отца.
- Ого, - произносит он, - ты взяла с собой яблок, да?
Отец что-то говорил о качестве воздуха в Массачусетсе в сравнении с Лос-Анджелесом. Он продолжает свой монолог, но ни мама, ни я его не слушаем. Она с жадностью следит за тем, как я ем яблоко.
Я протягиваю ей оставшуюся половинку. Мама улыбается. Откусывает еще больше, чем я. Сок бежит из уголка рта, но она даже не делает попытки его вытереть. Она доедает яблоко до самой сердцевины. Потом опускает окно и выбрасывает огрызок на дорогу. Высовывается из окна. Волосы развеваются, скрывая одни части лица и обнажая другие.
С противоположной стороны дороги поворачивает мотоцикл. Он проезжает слишком близко, тем самым испугав отца и вырвав меня из оцепенения. "Эффект Доплера", - думаю я, прислушиваясь к затихающему реву удаляющегося мотоцикла. Но мотоцикл на самом деле не уехал. Он просто исчез из поля моего зрения. На время.
Мама перехватывает мой взгляд: будь сильной ради меня. Будь сильной ради меня. Эта безмолвная мольба заполняет салон автомобиля. Мольба о том, чтобы ничего не услышал отец. Мамины мысли, подобно волне, захлестывают меня: я тебя люблю. Я тебя люблю.
7
Сэм
Возможно, вы мне не поверите, но когда я был маленьким, у моего отца на чердаке сарая валялся старый сломанный радиоприемник. Я всегда считал, что даже если удастся его починить, мы услышим лишь старые радиопередачи: смешные истории Амоса и Энди, рекламу зубной пасты "Пепсодент", вечерние обращения президента Франклина Рузвельта. Мне представлялось, что голоса будут такими же надтреснутыми, как при отвратительной телефонной связи, когда глотаются многие звуки. Я каждый день доставал отца, чтобы он обмотал зеленый проводок вокруг желтого или стукнул кулаком по огромному щербатому динамику, но отец отвечал, чтобы я шел заниматься своими делами, - и конец разговору.
Когда я родился, моему отцу было почти пятьдесят, и этот радиоприемник напоминал о днях его юности - возможно, поэтому он не разрешал к нему прикасаться. Он выглядел именно так, как вы себе и представляете: сделанный из полированного красного дерева и украшенный резьбой, инкрустированный медью, с динамиком больше, чем мое лицо, с треснувшей от падения шкалой настройки. Мой терпеливый старик отец лез за мной на сеновал, к полке, где громоздился радиоприемник - внушительный, как современный музыкальный автомат. Я умолял отца попытаться его починить, чтобы он заработал, ведь он починил трактор и ручной насос (он был мастеровитым), я умолял отца, потому что хотел услышать его историю.
Отец из разу в раз повторял, что ему не хватает терпения чинить все эти электрические штучки - как он их называл. Он велел мне найти моей энергии лучшее применение.
Когда мне исполнилось четырнадцать, я взял в библиотеке книгу по электронике и стал экспериментировать со всеми черными и красными мотками проводов, которые нашел в доме. Я увлекся этими спутанными клубками. Я разобрал свой будильник, а потом вновь его собрал. Разобрал и собрал телефон. Даже разобрал конвейерную ленту, которой мы пользовались, когда сортировали яблоки на продажу. Я стал интересоваться, что происходит внутри остальных вещей. Я все проделывал так, чтобы не привлекать внимание отца. Однажды в воскресенье я снял заднюю крышку с радиоприемника, но дальше побоялся и оставил снятую крышку рядом с ним до понедельника.
И тем же вечером яблоки начали гнить. Небывалый случай. У нас в саду полсотни гектаров, а эта болезнь, словно настоящая чума, прошла с востока на запад и медленно за одну ночь уничтожила пятую часть наших лучших деревьев. Весь следующий день мы опрыскивали, обрезали - пробовали всевозможные советы из книг. На другую ночь с деревьев осыпался сорт "макун". Отец потянулся за сигаретами, а ведь он бросил курить. Проверил остатки на сберегательных счетах. Глубокой ночью я пробрался на сеновал. Лежал в стоге сухой травы, представляя, как пространство под арочной крышей амбара над покрытыми морилкой балками наполняют звуки джаза и сладкоголосых сестер Эндрюс. Потом я прикрутил заднюю крышку на место.
Чуда не произошло, в тот год мы лишились половины урожая. И дело было не в этом чертовом радиоприемнике - виной всему паразит, название которого я начисто забыл. Но в четырнадцать лет откуда мне было знать? Крошечные белые мошки, как колорадские жуки, только еще хуже. Когда мои родители шесть лет назад переехали во Флориду, я таки починил радио. И хотя мне исполнилось двадцать, я по-прежнему ожидал услышать Герба Алперта. Но услышал Мадонну. При звуках ее искаженного, как на старом граммофоне, голоса я засмеялся.
И яблоки тут ни при чем. По-моему, я уже это говорил?
8
Оливер
Из статьи, которую садится писать Оливер для журнала "Млекопитающие".
Я надеюсь, они никогда не вернутся.
Глубокий анализ песен горбатых китов, обитающих у восточных берегов в северной части Тихого океана в низких и умеренных широтах (Пайн и соавт., 1983) и у западного побережья Североатлантического океана, свидетельствует о том, что со временем песни постепенно претерпевают кардинальные изменения, повинуясь неписаному закону перемен.
Ранее считалось, что горбатые киты поют только в зимние месяцы, когда прибывают на зимовку в низкие широты, и во время миграции к этим широтам и обратно (Томпсон и соавт., 1979 и др.). Наши наблюдения с июня по август в водах высоких широт отмели заповедника Стеллваген Бэнк, казалось, лишь подтверждали предыдущие выводы. Приблизительно в четырнадцати записях, сделанных во время летнего сезона, мы слышали лишь разрозненные звуки, а не песни.
Она обязательно вернется, впротивном случае не увозила бы ссобой Ребекку.
Но чтобы Оливер Джонс извинялся - не дождетесь! На этот раз виновата она. Ее одну нужно винить. Уменя до сих пор на щеке след от ее пощечины.
До недавнего времени единственными законченными песнями горбачей, которые удалось записать в высоких широтах в местах кормежки вне зависимости от времени года, были песни, на которые ссылается Максвини и соавторы (1983) - две записи, сделанные в водах у юго-восточных берегов Аляски в конце августа - начале сентября. Эти записи, явившиеся результатом 155-дневного прослушивания на протяжении пяти летних сезонов, представляют собой сокращенные варианты песен, исполняемых во время зимовки горбатыми китами, обитающими у восточного побережья северной части Тихого океана, и содержат в себе материал, исполняемый в том же порядке, но в преддверии зимовки китами, обитающими у побережья Гавайев.
Не знаю, что на нее нашло. Она сама на себя не похожа. Впоследнее время она появляется, когда яменьше всего ее ожидаю, итребует от меня невозможного. Должна бы уже понять, что значит для ученого его работа - охота, выслеживание, предвкушение. Ичто теперь? Она ударила меня. Ибольно.
Самое удивительное - ее лицо после того, как она меня ударила. Кажется, ей еще больнее, чем мне. Все это явижу вее глазах - как будто над ней самой надругались иона перестала быть собой.
В данной статье мы хотим показать, что первые записи целостных песен горбатых китов в высоких широтах Североатлантического океана в местах кормежки, наряду с другими данными, свидетельствуют о том, что: а) предположительно, киты начинают петь до сезона миграции; б) пение в высоких широтах в зоне кормления в осенний период - обычное явление. Мы проводили свои наблюдения и делали записи в районе заповедника Стеллваген Бэнк, штат Массачусетс, - вытянутого мелководного плато, растянувшегося к северу от Кейп-Кода к югу залива Мэн. Каждый год эту территорию занимает сезонно мигрирующая популяция горбатых китов (Майо, 1983), которая кормится в данном регионе (Хейн и соавт., 1981).
Прошлый раз это произошло осенью. Стоял конец сентября, когда она уехала, забрав ссобой дочь. После крушения самолета, когда явстретил ее вбольнице, она выглядела хуже некуда - словно распавшееся на куски каленое стекло. Икто бы мог подумать, что подобное случится еще раз? Но муж сдержал свое обещание. Оливер Джонс больше не бил ее. Она сама нашла причину для ухода. Ивчем причина? Прокручиваю воспоминания назад, словно перематываю кассету, добираюсь до того момента, когда случился срыв: язвительное замечание, мой смех. Потом всплывают слова, подтверждение того прошлого, от которого она пытается убежать: яблоко от яблони, яблоко от яблони…
Мы описали структуру песен, используя общепринятую терминологию: если вкратце - песни горбачей представляют собой последовательность обособленных тем, которые повторяются в предсказуемом порядке; каждая последовательность тем считается песней, а все песни, исполняемые одной особью без перерыва длиннее одной минуты, составляют песенный сеанс (Джонс, 1970).
Я знаю оее прошлом, ихотя большая часть его замалчивается, от правды никуда не денешься. Яблоко от яблони… Ясам удивляюсь, насколько зло это звучит. Каждому действию находится адекватное противодействие. Она бьет меня, ябью ее. Неужели возможно физически ранить человека одними словами?
Предварительные результаты записей, сделанных в течение трех дней осенью 1988 года, свидетельствуют о том, что на всех тех записях содержатся целостные песни горбатых китов. Сравнив песни, записанные в марте (в конце зимовки), можно сделать вывод, что песни, записанные в ноябре, очень похожи на песни конца зимнего сезона, что подтверждает выдвинутую гипотезу (Джонс, 1983) о том, что песни, главным образом, меняются во время "песенного сезона", а не во время тихого лета.
Только представьте: Оливер Джонс сидит на ступеньках своего шикарного дома вСан-Диего ипытается написать статью вспециализированный журнал, но постоянно отвлекается на огни фар проезжающих мимо автомобилей. Оливер Джонс, которого бросила семья по непонятным для него причинам. Оливер Джонс, который защищался силой слова от разбушевавшейся жены. Одной-единственной фразой. Оливер Джонс. Ученый. Исследователь. Предатель. Что унее была за жизнь? Что нужно было сказать Джейн, чтобы яуехал?
Поскольку мы располагаем достаточным количеством информации о многих сезонно-мигрирующих особях в исследуемой области в заливе Мэн и собранием песен (датируемых еще 1952 годом) горбатых китов, приплывающих на зимовку к западному побережью Североатлантического океана, эти исследования должны помочь пролить свет на функцию, которую несут в себе песни, исполняемые в местах кормежки в высоких широтах, и их связь с зимними песнями. В ходе дальнейших исследований мы надеемся проследить, как часто в местах кормежки киты поют, кто именно поет и в каких ситуациях.
На этот раз она обязательно вернется. Она должна вернуться, чтобы ясмог сказать ей, что знаю, почему она ушла. Возможно, это яво всем виноват. Аесли она не вернется, тогда яотправлюсь на ее поиски. Ведь этот ученый сделал себе имя на умении выслеживать.