- Так там же и будет вечеринка! - удивленно восклицает мама. - Когда это у тебя началось?
- Приблизительно в то же время, когда я обнаружила у Макса в пиджаке приглашение отведать японские БАДы.
Мгновение мама обдумывает услышанное, а потом заливается смехом.
- А я уже раскатала губы, что поеду в кругосветное путешествие, когда с помощью твоего дара выиграю в лотерею.
- К сожалению, придется тебя разочаровать.
Она гладит рукой мой живот.
- Зои, - говорит мама, - даже если бы ты и постаралась, все равно бы не смогла.
Некоторые любознательные ученые верят, что ответ человека на музыку является лишним доказательством того, что мы состоим не только из плоти и крови - что у нас есть душа. Их ход мысли таков.
Всем реакциям на внешние раздражители можно дать логическое обоснование. Человек отдергивает руку от огня, чтобы не обжечься. Перед важным выступлением холодеет в животе, потому что адреналин, бегущий по венам, вызывает в ответ на стресс физиологическую реакцию "бей или беги". Но нет никакого разумного объяснения тому, почему люди реагируют на музыку - притопывают, ощущают желание подпевать или пуститься в пляс. Именно поэтому некоторые полагают, что наша реакция на музыку - лишь доказательство того, что человек не просто биологический и физиологический организм, и единственное объяснение: реагирует наша духовная сущность, а это прежде всего означает, что у человека есть душа.
Играем в игры. "Измерим животик Зои", "А что там в дамской сумочке?" - кто бы мог подумать, что у мамы в сумочке найдется неоплаченный счет за коммунальные услуги? Соревнование, кто быстрее найдет пару детскому носочку и самый отвратительный конкурс, в котором детские подгузники, измазанные растопленным шоколадом, передавали по кругу, чтобы участники угадали марку шоколадного батончика.
И хотя я сама не очень-то сильна в конкурсах, но играю со всеми. Все организационные вопросы взяла на себя мой бухгалтер, Алекса, работающая на полставки. Она даже позаботилась о том, чтобы пригласить гостей: мою маму, двоюродную сестру Изабель, Ванду из "Тенистых аллей" и еще одну медсестру из ожогового отделения больницы, в которой я работаю, школьного психолога по имени Ванесса, которая в начале года обратилась ко мне с просьбой позаниматься музыкальной терапией с одним серьезно больным девятиклассником-аутистом.
Наводит некую тоску то, что эти женщины, в лучшем случае хорошие знакомые, сейчас играют роль близких подруг. Но опять-таки, если я не на работе, я с Максом. А Макс скорее ляжет под свою газонокосилку, чем станет угадывать марку шоколадных "испражнений", которыми измазаны подгузники. Именно поэтому на самом деле он единственный друг, который мне нужен.
Я наблюдаю, как Ванда вглядывается в измазанный памперс.
- "Сникерс"? - предполагает она и ошибается.
Следующий подгузник достается Ванессе. Это высокая платиновая блондинка с короткой стрижкой и проницательными голубыми глазами. В нашу первую встречу она пригласила меня в свой кабинет и тут же налетела с заявлениями о том, что тест оценки успеваемости - это сговор между приемными комиссиями, чтобы иметь возможность по всему миру обирать каждого абитуриента на восемьдесят долларов. "Ну? Что скажете в свою защиту?" - произнесла она напоследок и замолчала, чтобы перевести дыхание. "Я новый музыкальный терапевт", - представилась я. Она непонимающе уставилась на меня, потом взглянула в свой календарь и отлистала назад страницы. "Ой, - сказала она, - видимо, представитель центров "Каплан" приедет завтра".
Ванесса даже не посмотрела на подгузник.
- Мне это напоминает кучку, - сухо сказала она. - Две, если уж быть более точной.
Я прыскаю от смеха, но, похоже, шутка Ванессы понятна только мне. Алекса выглядит подавленной, потому что ее командные игры не воспринимаются серьезно. Вмешивается моя мама и забирает подгузник у сидящей на коврике Ванессы.
- Давайте поиграем в "Назови детеныша", - предлагает она.
Я чувствую, как в бок что-то кольнуло, и бессознательно поглаживаю в том месте рукой.
Мама читает с листа, который Алекса распечатала из Интернета:
- Детеныш льва…
Моя сестра вскидывает вверх руку.
- Львенок! - выкрикивает она.
- Верно! Детеныш рыбы…
- Икра? - гадает Ванесса.
- Малек, - отвечает Ванда.
- Такого слова нет, - возражает Изабель.
- Говорю тебе, я слышала этот вопрос в "Кто хочет стать миллионером?".
Неожиданно меня скручивает такая резкая боль, что я начинаю задыхаться.
- Зои!
Мамин голос доносится откуда-то издалека.
Я пытаюсь встать.
"Двадцать восемь недель, - думаю я, - слишком рано".
Меня опять словно режут изнутри. Я падаю на маму и чувствую между ногами что-то мокрое.
- Похоже, у меня только что отошли воды, - шепчу я.
Я опускаю глаза и вижу, что стою в луже крови.
Вчера вечером мы с Максом впервые заговорили об имени ребенка.
- Джоанна, - шепчу я, когда он погасил свет.
- Не хочу тебя разочаровывать, но это всего лишь я, - отвечает Макс.
Даже в темноте я вижу, как он улыбается. Макс из тех мужчин, которые, как я считала, никогда не обратят на меня внимания: высокий, широкоплечий, занимающийся серфингом, с копной белокурых волос и такой ослепительной улыбкой, что девушки-продавщицы роняют сдачу, а мамочки замедляют шаг, проходя возле нашего дома. Меня всегда считали умной, но даже при самой развитой фантазии меня нельзя назвать красавицей. Я - соседская девочка, из тех, кто стоит на танцах без кавалеров, чьи черты лица даже трудно вспомнить. Когда он впервые заговорил со мной - на свадьбе у своего брата, когда я подменяла вокалистку в группе (у той образовались камни в почках), - я принялась оглядываться по сторонам, уверенная, что он обращается к кому-то другому. Несколько лет спустя он признался, что никогда не умел общаться с девушками, но мой голос - словно наркотик: он просочился ему в вены и вселил мужество подойти ко мне во время пятнадцатиминутного перерыва между песнями.
Он думал, что женщина с дипломом магистра по истории музыки и разговаривать не захочет с человеком, который даже в колледж не ходил, а был заядлым серфингистом и зарабатывал на жизнь, подстригая газоны.
Я же не думала, что парень, за которым могла пойти любая особь с двумя Х-хромосомами, посчитает меня хотя бы симпатичной.
Прошлой ночью он осторожно положил свою руку на нашего ребенка - словно зонтиком накрыл.
- Мне казалось, что говорить о ребенке - плохая примета.
Это правда. По крайней мере, так всегда было для меня. Но мы уже так близки к финишу. Вот-вот пересечем финишную черту. Что может случиться плохого?
- Я передумала, - заявила я.
- Хорошо, в таком случае Элспет, - предлагает Макс. - В честь моей любимой тетушки.
- Пожалуйста, скажи, что ты только что это придумал.
Он смеется.
- У меня есть еще одна тетя, Эрминтруда.
- Ханна, - парирую я. - Стелла. Роза.
- Это цветок, - отвечает Макс.
- Да, но я же не предлагаю назвать ее Гвоздикой. Роза - красивое имя.
Он наклоняется над моим животом и прижимается к нему ухом.
- Давай у нее самой спросим, какое имя ей нравится, - предлагает Макс. - Думаю… погоди-ка… нет, постой, она дает знать ясно и четко… - Он поднимает на меня глаза, ухо все еще прижато к животу. - Берта, - произносит он.
Ребенок, как будто в ответ, резко пинает его в челюсть. И я уверена, что сейчас она дает понять, что все хорошо. Что говорить о ней совсем не плохая примета.
Меня выворачивает наизнанку, меня режут ножами. Я еще никогда не испытывала такой сильной боли, как будто она поселилась у меня внутри и отчаянно пытается вырваться наружу.
- Все будет хорошо, - бормочет Макс, сжимая мою руку, как будто мы соревнуемся в армрестлинге. Интересно, когда он успел приехать? И зачем меня обманывает?
Его лицо белее мела, и, несмотря на то что он всего в нескольких сантиметрах от меня, я едва различаю его. Вместо этого перед глазами размытое пятно из докторов и медсестер, которые заполнили крошечный родзал. В руку мне воткнули капельницу. Мой живот обвязан лентой, которая подсоединена к монитору для наблюдения за состоянием плода.
- У меня всего двадцать восемь недель, - задыхаясь, говорю я.
- Мы знаем, милая, - успокаивает сестра и поворачивается к врачам. - Я ничего не вижу на мониторе.
- Попробуй еще раз.
Я хватаю медсестру за рукав.
- Она… она слишком маленькая?
- Зои, - успокаивает меня сестра, - мы делаем все возможное. - Она нажимает на кнопку на мониторе и поправляет ленту на моем животе. - Не слышу сердцебиения.
- Что? - Я хочу встать, Макс пытается удержать меня на столе. - Почему не слышно?
- Привезите ультразвук! - бросает доктор Гельман, и через секунду в родзал ввозят аппарат.
На мой живот выдавливают холодный гель, а я корчусь от очередного приступа. Доктор впивается глазами в монитор эхоэнцефалографа.
- Вот головка, - спокойно комментирует она. - А вот сердечко.
Я вглядываюсь изо всех сил, но вижу лишь движущуюся серо-черную рябь.
- Что вы видите?
- Зои, мне нужно, чтобы ты на минутку расслабилась, - велит доктор Гельман.
Я закусываю губу. Слышу, как кровь стучит в висках. Проходит минута, еще одна. В комнате раздается лишь негромкое гудение аппаратов.
И потом доктор Гельман произносит то, что я уже и сама знаю.
- Зои, я не вижу сердцебиения. - Она смотрит мне в глаза. - Боюсь, что твой ребенок мертв.
В повисшей тишине раздается звук, который заставляет меня отпустить руку Макса и зажать уши руками. Звук, похожий на свист пули, на скрежет ногтями по доске, - звук разбитых надежд. Я никогда не слышала такого - такого выражения неприкрытой боли - поэтому не сразу понимаю, что этот звук издаю я сама.
Вот что я собрала с собою в роддом.
Ночную сорочку в крошечный голубой цветочек, хотя я не носила ночных сорочек с двенадцати лет.
Три пары белья для роженицы.
Смену одежды.
Маленький подарочный набор из бутылочки лосьона с какао-маслом и мылом в форме листьев для новой мамочки - его подарила мне мама одного из моих последних пациентов в ожоговом отделении.
Невероятно мягкую игрушку-свинку, которую мы с Максом купли много лет назад, еще во время моей первой беременности, закончившейся выкидышем, - тогда мы еще не утратили надежду.
Свой МР3-плеер, в который загружена музыка. Так много музыки. Когда я писала в Беркли диплом по музыковедению, моим руководителем был профессор, который впервые описал эффект музыкальной терапии во время рождения ребенка. И хотя проведенное исследование базировалось на взаимосвязи музыки и дыхания и связи дыхания со спонтанными нервными реакциями, но до того момента никто не проводил настоящих исследований, которые бы официально связывали дыхательные упражнения Ламазе с выбором музыки. Исследователь исходил из предположения о том, что женщина, которая на разных этапах родов будет слушать различную музыку, сможет использовать эту музыку для правильного дыхания, не напрягаться и, как следствие, снизить боль во время схваток.
В девятнадцать лет работа с человеком, результаты исследования которого широко применялись в родовспомогательной практике, казалась мне чем-то удивительным. Я и представить не могла, что пройдет двадцать один год, прежде чем я смогу испробовать его метод на себе.
Музыка чрезвычайно важна для меня, именно поэтому я так тщательно подбирала произведения, которые буду слушать во время схваток и потуг. Во время первых схваток я буду расслабляться под Брамса. На тот момент, когда схватки участятся и мне нужно будет следить за дыханием, я выбрала музыку с четким темпом и ритмом - "Лунную сонату" Бетховена. Для потуг, когда, я знаю, будет больнее всего, я подобрала несколько произведений - песни, вызывающие самые радостные эмоции из моего детства: рок-группы "РИО Спидвэгон", Мадонны, Элвиса Костелло и в придачу к ним Вагнера "Полет валькирий", чьи разгневанные взлеты и падения будут отражать то, что происходит в моем теле.
Я всем сердцем верю в то, что музыка может смягчить физическую боль при родах.
Я просто не знаю, поможет ли она справиться со скорбью.
Когда я рожала, я уже думала о том, что однажды все забудется. Я забуду, как доктор Гельман говорила о миоме слизистой, которую она хотела удалить еще до этого цикла ЭКО, - я отказалась от этой операции, потому что слишком торопилась забеременеть, - о миоме, которая сейчас намного выросла. Я забуду о том, что она говорила мне об отслоении плаценты. Забуду, как она осматривала мне шейку матки и негромко произнесла, что открытие шесть сантиметров. Я не увижу, как Макс схватит в руки мой плеер, и родзал заполнит Бетховен. Не увижу медсестер, медленно, с угрюмым видом скользящих по палате, - все было совсем не похоже на головокружительные, доводящие до хрипоты потуги и роды, которые я видела в передаче "Все о ребенке".
Я забуду, что у меня отошли воды, забуду, как кровью пропитались подо мной простыни. Забуду грустные глаза анестезиолога, который принесет соболезнования, а потом повернет меня на бок и сделает эпидуральную анестезию.
Я забуду, что перестала чувствовать ноги и подумала: "Ну вот, началось! Смогут ли они провести операцию, чтобы я ничего не почувствовала?"
Забуду, как открыла глаза после очередной схватки и увидела заплаканное лицо Макса, искаженное от боли, как и у меня самой.
Забуду, как велела Максу выключить Бетховена. Забуду то, что сама протянула руку (опередив Макса) и сбила МР3-плеер, он упал и разбился.
Забуду, какая после этого повисла тишина.
Мне уже другие расскажут, как мой ребенок, подобно серебряной рыбке, выскользнул у меня между ног. Доктор Гельман сказала, что это был мальчик.
"Но этого не может быть, - подумаю я, хотя и не буду этого помнить. - Берта должна быть девочкой". И потом, когда сознание будет угасать, я буду размышлять о том, в чем еще доктор ошиблась.
Я забуду, как медсестра завернула его в одеяло и надела на головку крошечную вязаную шапочку.
Не вспомню, как держала его на руках: его головку размером со сливу. Не вспомню его испещренное голубыми венами личико. Ровненький носик, надутые губки, гладкую кожу, где только-только наметились бровки. Тельце хрупкое, как у птички, - и бездыханное. Он мог бы уместиться на одной ладони и был легким, как пушинка.
Я не буду этого помнить до того момента, пока по-настоящему не поверю, что все произошедшее со мной - правда.
В затуманенном сознании я отматываю один месяц назад. В полночь мы с Максом лежим в постели.
- Ты не спишь? - спрашиваю я.
- Нет. Думаю.
- О чем?
Он качает головой.
- Да так.
- Волнуешься, - констатирую я.
- Нет. Просто размышляю, - серьезно отвечает он, - об оливковом масле.
- Оливковом масле?
- Да. Из чего его делают?
- Вопрос с подвохом? - удивляюсь я. - Из оливок.
- А подсолнечное масло из чего?
- Из подсолнечника.
- Тогда из чего делают детское масло? - спрашивает Макс.
На мгновение мы оба замолкаем. А потом заливаемся смехом. Смеемся так сильно, что у меня на глазах выступают слезы. В темноте я тянусь, пытаясь нащупать руку Макса, но не нахожу ее.
Когда я просыпаюсь, тени в палате исчезли, но дверь приоткрыта. Сперва я не могу вспомнить, где я. В коридоре раздается шум, и я вижу вереницу родственников - бабушки, дедушки, дети, подростки, которые весело спешат по коридору. В руках у них разноцветные воздушные шарики.
Я начинаю плакать.
У моей постели сидит Макс. Он неловко обнимает меня. В роли сестры милосердия Флоренс Найтингейл он не силен. Однажды на Рождество мы оба свалились с гриппом. В перерывах между приступами рвоты я доползала до спальни и делала ему холодные компрессы.
- Зои, ну как ты? - бормочет он.
- А ты как думаешь?
Я веду себя как стерва. Злость обжигает горло. Она заполняет место, где раньше лежал мой ребенок.
- Я хочу его видеть.
Макс замирает.
- Я…
- Позови сестру, - доносится из угла комнаты голос моей мамы. У нее заплаканные, опухшие глаза. - Ты слышал ее просьбу.
Макс кивает и выходит из палаты. Мама заключает меня в объятия.
- Так нечестно, - плачу я, и мое лицо искажает мука.
- Я знаю, Зои.
Она гладит меня по голове, а я льну к ней, как в детстве, когда мне было четыре и меня дразнили за веснушки. Или пятнадцать, когда я впервые влюбилась. От осознания того, что я никогда не смогу вот так успокоить собственного ребенка, я рыдаю еще сильнее.
В палату входит медсестра, за ней маячит Макс.
- Смотри, - говорит он, протягивая снимок нашего сына. Кажется, что снимок сделан, когда ребенок спит в кувезе. Ручки согнуты над головой. На подбородке крошечная ямочка.
Под снимком отпечаток ручки и ножки - оба такие крошечные, что кажутся игрушечными.
- Миссис Бакстер, примите мои соболезнования, - негромко говорит медсестра.
- Почему вы разговариваете шепотом? - спрашиваю я. - Почему вы все шепчете? Где, черт побери, мой ребенок?
Словно по волшебству в палату входит вторая медсестра с моим сыном на руках. Его одели, хотя все вещи велики. Я протягиваю к нему руки.
Однажды я целый день работала в блоке интенсивной терапии для новорожденных. Я играла на гитаре и пела недоношенным детям - это являлось частью развивающей терапии: у детей, к которым применялась музыкальная терапия, наблюдалась нормализация сердцебиения и возрастала степень насыщения крови кислородом, а некоторые исследования показывали, что недоношенные дети удваивали дневную норму прибавления в весе, когда им каждый день включали музыку. Я как раз работала с одной мамочкой, которая пела по-испански колыбельную своему ребенку, когда вошла работница медико-социальной службы и попросила меня помочь.
- Сегодня утром у Родригесов умер ребенок, - сказала она мне. - Вся семья ждет, когда придет их любимая сестра и проведет последнее омовение.
- Последнее омовение?
- Иногда это помогает, - пояснила работница. - Дело в том, что это большая семья, и, мне кажется, им нужна помощь.
Когда я вошла в отдельную палату, где ждала семья, я поняла почему. Мать сидела во вращающемся кресле с мертвым младенцем на руках. Ее лицо было словно высечено из камня. У нее за спиной топтался муж. Еще в палате в гробовом молчании толпились дяди, тети, бабушки и дедушки - в отличие от племянниц и племянников, которые с криками носились друг за другом вокруг больничной койки.
- Здравствуйте, - говорю я. - Я Зои. Вы не против, если я сыграю?
Я киваю на гитару, которая висит у меня за спиной.
Мать не отвечает. Я опускаюсь на колени перед креслом, в котором она сидит.
- Ваша дочь была настоящая красавица, - говорю я.
Женщина продолжает молчать, как и остальные присутствующие взрослые, поэтому я начинаю петь - ту же испанскую колыбельную, которую пела несколько минут назад:
Спи, моя малышка,
Спи, мое солнышко,
Спи, моя родная,
Моя кровиночка.