- Я уведу ее отсюда, - говорю я, и мой голос звучит настолько властно, что полицейские отпускают девочку.
- Мы еще не закончили! - кричит Клайв, но я бросаю на него пренебрежительный взгляд через плечо и веду Люси в школу.
- Встретимся в суде! - заявляю я.
Держу пари, Люси еще никогда так не радовалась, что двери школы закрылись у нее за спиной. Она вся пошла красными пятнами.
- Сделай глубокий вдох, - успокаиваю я. - И все будет хорошо.
Из кабинета выходит Ванесса.
- Что случилось?
- Нам с Люси нужно место, чтобы успокоиться, - отвечаю я, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя на самом деле у меня руки чешутся позвонить в Американский союз защиты гражданских свобод, или Анжеле, или проктологу - хоть кому-нибудь, кто знает, как урезонивать таких засранцев, как Клайв Линкольн.
Ванесса без колебаний распоряжается:
- Идите в мой кабинет и сидите там столько, сколько нужно.
Я завожу Люси в административный корпус - место, где она провела слишком много времени, пока ее отчитывал заместитель директора, - в уютный кабинет Ванессы. Закрываю за нами дверь.
- Ты как?
Она вытирает рот рукавом.
- Я просто хотела, чтобы он заткнулся, - шепчет Люси.
Она уже наверняка знает, что именно я являюсь мишенью этого негодования. О суде писали газеты. Вчера вечером, когда я чистила зубы, в местных новостях показали мою фотографию. А теперь этот пикет у стен школы… Изначально я пыталась оградить ее от своей личной жизни по этическим соображениям, но теперь это то же самое, что пытаться вычерпать ложкой океан.
Разумеется, Люси обо всем узнала. Она мучается, потому что люди из ее церкви поливают меня грязью.
Настолько мучается, что набросилась на Клайва Линкольна.
Я придвигаю ей стул.
- Вы ему верите? - спрашивает она.
- Если честно, нет, - признаюсь я. - Он больше похож на второсортного клоуна.
- Нет. - Люси качает головой. - Я хочу сказать… ему вы верите?
Сперва я в тупике. Мне трудно представить человека, который бы послушал пастора Клайва и принял его слова за чистую монету. Но Люси еще подросток. Она посещает евангелистскую церковь. Ее всю жизнь пичкали этим краснобайством.
- Нет, я ему не верю, - негромко отвечаю я. - А ты?
Люси опускает глаза на черные нитки, торчащие из гамаш.
- В прошлом году в нашу школу ходил мальчик, Джереми. Он учился в моем классе. Все знали, что он голубой, хотя сам он об этом никогда не говорил. Ему не нужно было этого говорить. И так все дразнили его гомиком. - Она смотрит на меня. - На Рождество он повесился в подвале своего дома. Его чертовы родители были уверены, что из-за того, что он получил двойку по гражданскому праву. - Глаза Люси сверкают холодным светом, как бриллианты. - Я так ему завидовала! Потому что он решился навсегда уйти из этого мира. Он умер, а я, сколько бы ни пыталась, из жизни уйти не могу.
Я чувствую металлический привкус во рту; мне достаточно одной секунды, чтобы понять ее страхи.
- Люси, ты до сих пор хочешь причинить себе вред?
Она не отвечает, и я смотрю на ее руки - не вскрывала ли она опять вены? - но даже в жаркую погоду она носит теплую рубашку с длинными рукавами.
- Я хочу знать одно: где этот чертов Иисус? - спрашивает Люси. - Где он, когда вокруг столько ненависти, что кажется, будто она сжимает тебя бетонным кольцом? Да пошел ты, Бог! Пошел ты, потому что ты не вмешиваешься, когда все вокруг кипит!
- Люси, поговори со мной. Что ты задумала?
Это главное правило профилактики самоубийств - заставить человека рассказать о своих намерениях и, если возможно, доказать их бессмысленность. Мне необходимо знать, нет ли у нее таблеток в сумочке, или веревки в шкафу, или пистолета под матрасом.
- Разве можно перестать любить человека за то, что он оказался не тем, кем ты его хотел видеть?
От ее вопроса я замираю. И ловлю себя на том, что думаю о Максе.
- Может быть, - признаю я.
Неужели кто-то разбил Люси сердце? Это, разумеется, объяснило бы ее недавнюю замкнутость. Единственное, что мне известно об этой девочке: она ожидает, что ее обязательно бросят, а когда это происходит, винит в случившемся себя.
- Неприятности с парнем?
Она поворачивается ко мне, ее лицо - как открытая рана.
- Спойте, - просит она. - Давайте все забудем.
У меня нет с собой гитары. Я все оставила в машине, моим вниманием завладела толпа у стен школы. Единственный инструмент, который всегда со мной, - это мой голос.
Поэтому я начинаю петь. Медленно. А капелла. "Аллилуйя" - старую песню Леонарда Коэна, песню, написанную еще до рождения Люси.
С закрытыми глазами. Каждое слово - мазок кистью. Я поступаю так, как поступают молящиеся люди, когда не знают, есть ли Господь. Надеюсь, что есть. Для Люси. Для меня и Ванессы. И для всех непонятых в этом мире, которые не всегда хотят быть такими, как другие. Но мы не хотим, чтобы нас обвиняли во всех грехах.
Я замолкаю, в моих глазах стоят слезы. Но Люси не плачет. Черты ее лица остаются такими же непроницаемыми.
- Еще раз, - командует она.
Я пою второй раз. Третий.
Во время припева, когда я исполняю ее в шестой раз, Люси начинает всхлипывать.
- Это не парень, - признается она.
В детстве самый странный рождественский подарок я получила от дальней родственницы, тети, - двадцатидолларовую банкноту в пластмассовой головоломке. Мне пришлось тянуть за узелки, поворачивать рычажки в различных комбинациях, чтобы понять последовательность, которая позволит раскрыть головоломку и достать подарок. Меня подмывало разбить игрушку молотком, но мама убедила меня, что кусочки обязательно сложатся, и как только это произошло, я удивилась, что могла ошибаться. Раз-два-три - дверцы и задвижки открывались одна за другой, как будто и не были заперты.
То же происходит и сейчас - падает завеса, виден конец предложения, и все предложение приобретает иной смысл. Попытки самоубийства. Речь пастора Клайва. Злобное нападение Люси. Джереми. Разве можно перестать любить человека? "Это не парень", - сказала Люси.
Возможно потому, что это девушка.
В музыкальной терапии есть основное правило: терапевт появляется в жизни пациента, когда он в нем нуждается. И оставляет его, когда надобность в терапии отпадает. Терапевт только катализатор. Постоянная величина. Неизменяемая часть уравнения. И, безусловно, он о себе не рассказывает. Он здесь исключительно ради пациента.
Именно поэтому, когда Люси спросила, замужем ли я, я не ответила.
Именно поэтому она ничего не знает обо мне, а я все знаю о ней.
Это не дружба - я уже раньше говорила об этом Люси, - а отношения врача и пациента.
Но так было до того, как мое будущее стало достоянием общественности. До того, как я оказалась в зале суда, а любопытные взгляды сверлили меня между лопатками. До того, как я выслушала из уст пастора, с которым даже не знакома и который был мне крайне неприятен, что я, оказывается, развратница. До того, как я пошла в уборную, а мне под дверь кабинки просунули карточку, на обороте которой было нацарапано: "Я молюсь за тебя, дорогая".
Если уж мне суждено попасть на язык досужим сплетникам из-за того, что мне выпало полюбить женщину, по крайней мере, позвольте мне оказать услугу ближнему. Позвольте расплатиться заранее.
- Люси, - негромко говорю я, - ты же знаешь, что я лесбиянка, верно?
Она вскидывает голову.
- Зачем… зачем вы мне об этом говорите?
- Я не знаю, что ты чувствуешь или думаешь, но ты должна понять: это абсолютно нормально.
Она молча таращится на меня.
- Знаешь, каково это вернуться в младшую школу и сесть на крошечный стул за крошечную парту, чувствуя себя Алисой в Стране чудес? Трудно представить, что ты была так мала, что помещалась за этой партой. Такое же чувство испытываешь, когда признаешься в своей ориентации. Оглядываешься назад и не можешь представить, что опять уместишься в эти рамки. Даже если пастор Клайв и все прихожане его церкви будут изо всех сил тебя туда запихивать.
У Люси настолько широко распахнуты глаза, что я вижу белые ободки вокруг зрачков. Она, затаив дыхание, подается вперед, когда раздается стук в дверь.
Заглядывает Ванесса.
- Уже без пятнадцати девять, - говорит она.
Я вскакиваю с места. Придется в буквальном смысле лететь, чтобы успеть к началу заседания.
- Люси, мне пора, - извиняюсь я, но она смотрит не на меня. Она смотрит на Ванессу, вспоминает, что о ней говорил пастор Клайв, и безошибочно складывает части головоломки моей жизни, как только что я сложила ее.
Потом хватает свой рюкзак и молча выбегает из кабинета.
Я раньше не понимала, что роль свидетеля требует такого актерского мастерства. Как будто я выступаю на сцене в каком-то спектакле, до "премьеры" было все не раз отрепетировано, от интонаций в моем голосе до костюма, который лично подобрала мне Анжела (синее узкое облегающее платье и белый жакет - консервативно настолько, что Ванесса, увидев меня, стала смеяться и называть меня Мамашей Бакстер).
Да, я подготовилась. Да, теоретически я готова. Да, разумеется, я привыкла выступать перед публикой.
Но все же когда я пою или играю, то растворяюсь в нотах, плыву вместе с мелодией и забываю, где нахожусь. Когда я выступаю перед публикой, то безоговорочно верю: удовольствие получаю в первую очередь я сама, причем большее, чем те, кто меня слушает. С другой стороны, последний раз я играла в спектакле, когда мне было лет десять. Мне досталась роль початка кукурузы из "Волшебника страны Оз", и за тридцать секунд до выхода на сцену меня вырвало прямо директору на туфли.
- Меня зовут Зои Бакстер, - говорю я. - Проживаю в Уилмингтоне, Гравин-стрит, 68.
Анжела ободряюще улыбается, как будто я решила сложную математическую задачку, а не просто назвала свое имя и адрес.
- Сколько вам лет, Зои?
- Сорок один.
- Расскажите суду, чем вы зарабатываете на жизнь.
- Я музыкальный терапевт, - отвечаю я. - Играю в больницах, чтобы облегчить боль пациентам или поднять им настроение, связать их с внешним миром. Иногда я работаю в домах престарелых с пациентами с диагнозом "слабоумие", иногда - в ожоговом отделении с детьми, которым делают пересадку кожи, а временами - в школе с детьми-аутистами. Есть десятки различных областей, где можно применять музыкальную терапию.
И тут же вспоминаю Люси.
- Как давно вы работаете музыкальным терапевтом?
- Десять лет.
- Сколько вы зарабатываете, Зои?
Я отвечаю с легкой улыбкой:
- Приблизительно двадцать восемь тысяч долларов в год. Музыкальными терапевтами становятся не потому, что мечтают о богатстве. Я занимаюсь своей работой, потому что хочу помогать людям.
- Это ваша единственная статья дохода?
- Еще я профессиональная певица. Выступаю в ресторанах, барах, кафе. Сама пишу песни. Много этим на жизнь не заработаешь, но пение является хорошим подспорьем.
- Вы были замужем? - спрашивает Анжела.
Я знала, что последует этот вопрос.
- Да. Девять лет я состояла в браке с истцом Максом Бакстером. Сейчас состою в браке с Ванессой Шоу.
По залу прокатывается ропот, словно жужжание улья, - присутствующие переваривают услышанное.
- У вас с мистером Бакстером были дети?
- У нас как у семейной пары были серьезные проблемы с репродукцией. У нас случилось два выкидыша, а один ребенок родился мертвым.
Даже сейчас наш сын стоит у меня перед глазами - синий и застывший, словно мраморный, без ногтей, бровей и ресниц. Произведение искусства в процессе сотворения.
- Не могли бы вы объяснить суду природу своего бесплодия и какие шаги были предприняты вами как семейной парой, чтобы забеременеть?
- У меня поликистоз яичников, - начинаю я. - У меня всегда был нерегулярный менструальный цикл, и яйцеклетка созревала не каждый месяц. К тому же у меня была подслизистая фиброзная опухоль. Макс страдал мужским бесплодием, это врожденное. Мы начали свои попытки забеременеть, когда мне был тридцать один год, и за четыре года ничего не получилось. Поэтому, когда мне исполнилось тридцать пять, мы прошли процедуру ЭКО.
- И получилось?
- Я выполняла предписания врачей, колола различные гормоны и лекарства, и врачам удалось взять у меня пятнадцать яйцеклеток, которые оплодотворили спермой Макса. Три оказались нежизнеспособными. Восемь оплодотворились, из этих восьми две подсадили мне, а три заморозили.
- Вы забеременели?
- В первый раз нет. Но когда мне исполнилось тридцать шесть, разморозили оставшиеся три эмбриона. Два подсадили мне, а один выбраковали.
- Выбраковали? Что это значит? - спрашивает Анжела.
- Как мне объяснили доктора, у таких эмбрионов мало шансов привести к желательной беременности, поэтому их решают не сохранять.
- Понятно. На этот раз вы забеременели?
- Да, - отвечаю я. - Через несколько недель случился выкидыш.
- Что произошло потом?
- Когда мне исполнилось тридцать семь, мы прошли еще одну процедуру ЭКО. На этот раз у меня собрали двенадцать яйцеклеток. Шесть успешно оплодотворили. Две подсадили мне, две заморозили.
- Вы забеременели?
- Да, но на сроке восемнадцать недель случился выкидыш.
- Вы продолжали прибегать к ЭКО?
Я киваю.
- Мы использовали два замороженных эмбриона для очередного цикла. Один подсадили, второй погиб при разморозке. Беременность не наступила.
- Сколько вам тогда было лет?
- Тридцать девять. Я понимала, что у меня осталось не так много времени, поэтому мы наскребли денег на новый цикл ЭКО. Когда мне было сорок, у меня вырастили десять яйцеклеток. Семь оплодотворили. Из этих семи три мне подсадили, три заморозили, а одну выбраковали. - Я поднимаю глаза. - Я забеременела.
- И?
- Я была самой счастливой женщиной на земле, - негромко призналась я.
- Вам был известен пол ребенка?
- Нет. Мы хотели, чтобы это было сюрпризом.
- Вы слышали, как малыш шевелился у вас внутри?
Даже сейчас ее вопрос вызывает в памяти эти неспешные перевороты, эти ленивые, смягченные околоплодной жидкостью кульбиты.
- Да.
- Вы не могли бы описать, что испытывали, когда носили ребенка?
- Я наслаждалась каждой минутой своей беременности, - отвечаю я. - Этого я ждала всю жизнь.
- Как Макс отреагировал на вашу беременность?
Она говорила, чтобы я не смотрела на него, но мой взгляд словно магнитом притягивает к Максу, который сидит скрестив руки. Сидящий рядом с ним Уэйд Престон время от времени что-то черкает в своих бумагах дорогой авторучкой "Монблан".
"Как мы до этого докатились? - удивляюсь я, глядя на Макса. - Почему я не предвидела этой беды, когда смотрела в твои глаза и клялась быть с тобой вечно? Почему не предвидела, что однажды полюблю другого человека? Почему не предвидела, что однажды ты возненавидишь меня за то, кем я стала?"
- Он тоже радовался, - говорю я. - Частенько прикладывал наушники от плеера к моему животу, чтобы ребенок мог слушать его любимую музыку.
- Зои, вы доносили ребенка до срока? - задает Анжела следующий вопрос.
- Нет. На сроке двадцать восемь недель что-то пошло не так. - Я поднимаю глаза на своего адвоката. - Я как раз была на вечеринке, когда у меня начались сильные схватки и открылось кровотечение. Обильное. Меня тут же отвезли в больницу, подключили к монитору. Врач не смогла расслышать сердцебиение плода. Привезли аппарат УЗИ и минут пять - которые мне показались пятью часами! - обследовали меня на этом аппарате. Наконец мне сообщили, что отслоилась плацента. Ребенок… - Я сглатываю. - Ребенок умер.
- И что потом?
- Пришлось вызывать роды. Мне дали лекарство, чтобы начались схватки.
- Макс был с вами?
- Да.
- О чем вы в тот момент думали?
- Что это какая-то ошибка, - признаюсь я, глядя на Макса. - Что сейчас я рожу ребенка и врачи, когда он появится, суча ножками и плача, увидят, что ошибались.
- Что произошло, когда родился ребенок?
- Он не сучил ножками. И не плакал. - Макс опускает глаза. - Он был совсем крошечный. На нем даже жир не нарос, он был совсем не похож на других новорожденных. У него еще не появились ногтики и не отросли реснички, но он был само совершенство. Он был невероятно совершенный и такой… такой недвижимый. - Я ловлю себя на том, что подаюсь вперед и упираюсь в трибуну руками, словно в ожидании, и заставляю себя сесть на место. - Мы назвали его Даниэлем. Его останки мы развеяли над океаном.
Анжела подходит ко мне.
- Что произошло после смерти вашего сына?
- У меня возникли осложнения. Когда я встала, чтобы сходить в туалет, у меня закружилась голова, я стала задыхаться. Начались боли в груди. Оказалось, что у меня после родов в легких образовался тромб. Мне стали колоть гепарин, а после анализа крови врачи выяснили, что у меня врожденная патология, нарушена свертываемость крови, говоря простыми словами, у меня склонность к образованию тромбов, а беременность лишь усугубила мое состояние. Но первым моим вопросом был вопрос о том, смогу ли я иметь детей.
- И каков был ответ?
- Что может образоваться очередной тромб. Что это приведет к более серьезным осложнениям. Но в конечном счете, если я опять захочу забеременеть, - я смогу это сделать.
- А Макс хотел еще раз попытаться завести ребенка? - спрашивает Анжела.
- Я думала, что хотел, - признаюсь я. - Мы раньше всегда были с ним единодушны в этом вопросе. Но после посещения гинеколога он сказал, что мы больше не можем быть вместе, потому что больше всего на свете я хочу иметь ребенка, а это не совсем совпадает с его желаниями.
- А чего же хотел он?
Я поднимаю глаза на адвоката.
- Развода, - отвечаю я.
- Значит, вы все еще не можете отойти после смерти сына, вам приходится как-то справляться со всеми осложнениями, а муж сообщает вам о том, что хочет развестись… И как вы отреагировали?
- Точно не помню. Кажется, слегла на целый месяц. Все как в тумане. Я не могла сосредоточиться. Все валилось из рук.
- И как поступил Макс?
- Он переехал жить к своему брату.
- Кто представлял вас на бракоразводном процессе?
Я пожимаю плечами.
- Мы сами. Нам нечего было делить - ни денег, ни имущества, поэтому нам казалось, что не возникнет никаких сложностей. Я на тот момент еще не поправилась и едва помню, как пришла в суд. Я подписала все документы, которые получила почтой.
- Во время бракоразводного процесса вы вспоминали об этих трех эмбрионах, которые хранились в клинике? - спрашивает Анжела.
- Нет.
- Даже несмотря на то, что хотели иметь ребенка?
- Я хотела иметь ребенка, - объясняю я, - с человеком, который меня любит. Я думала, это Макс. Я ошиблась.
- Вы вышли замуж второй раз?