Я признаюсь, что да, я сделала аборт. Мне было девятнадцать, я еще училась в колледже. Я наивно полагала - какая же дура! - что все еще впереди.
Я замолкаю и чувствую себя как выжатый лимон. Лишь однажды я вспоминала об этой операции - в клинике репродукции человека, когда мне пришлось честно рассказать свою репродуктивную историю либо подвергнуть риску свои шансы забеременеть. Это случилось двадцать два года назад, но внезапно меня охватило то же чувство: меня трясла дрожь, я была сбита с толку.
И зла как черт.
Клиника не могла официально раскрыть подобную информацию Уэйду Престону. Следовательно, утечка информации произошла из другого источника, от человека, который был со мной в тот день в клинике, когда я заполняла бланк.
Макс.
- По какой причине вы скрывали эту информацию от суда?
- Я ничего не скрывала.
- Возможно потому, что полагали - и нисколько не ошибались, - что тогда ваши рыдания о том, как вы мечтали иметь ребенка, покажутся несколько лицемерными?
- Протестую!
- Вам когда-нибудь приходило в голову, - продолжает давить Уэйд Престон, - что вы не можете родить еще одного ребенка, потому что Господь наказывает вас за убийство первого?
Анжела вне себя. Она изрыгает огонь негодования на Уэйда. Но хотя он и снимает свой последний вопрос, тот повисает в воздухе подобно неоновой табличке, после того как закрываешь глаза.
И несмотря на то, что я не должна отвечать на этот вопрос вслух, я уже сама себе на него ответила.
Я не хочу верить в Бога, который может наказать меня за то, что я сделала аборт.
Но это не означает, что я никогда не задумывалась: а может быть, это на самом деле наказание?
- Ты не хочешь сказать, что, черт побери, это значит? - спрашивает меня Анжела, как только судья объявляет, что на сегодня заседание суда закончено. - Где он достал твою медицинскую карту?
- А ему не нужно было ничего доставать, - равнодушно отвечаю я. - Наверное, ему сказал Макс.
- В таком случае почему ты мне ничего не сказала? Было бы менее болезненно, если бы эту историю затронули на прямом допросе, а не на перекрестном!
Как, например, пьянство Макса. Все любят кающихся грешников. Если бы тему его пьянства затронули мы, все выглядело бы так, будто он что-то скрывает.
Именно в таком свете сегодня выставил меня Уэйд Престон.
Он как раз закончил собирать свой портфель и, проходя мимо, учтиво улыбается.
- Очень жаль, что вы не знали о скелетах в шкафу своей клиентки. В буквальном смысле этого слова.
Анжела не обращает на него внимания.
- Может быть, ты еще что-то забыла мне сказать? Потому что я очень не люблю сюрпризов.
Я качаю головой, все еще не в силах прийти в себя, и вслед за ней покидаю зал суда. В коридоре нас ждут моя мама и Ванесса - их все еще не пускают внутрь.
- Что там произошло? - спрашивает Ванесса. - Почему судья вышвырнул половину зала?
- Поговорим об этом в машине. Я хочу домой.
Но как только мы открываем входную дверь и оказываемся на ступеньках, на нас обрушивается град вопросов.
Я ожидала вопросов, но не тех, что задают: "На каком сроке вы сделали аборт? Кто отец ребенка? Вы с ним до сих пор общаетесь?"
Ко мне подходит женщина. Судя по желтой футболке, она баптистка из Вестборо. У нее пластмассовая бутылка с каким-то фруктовым пуншем, но издали это похоже на кровь.
Я понимаю, что она швырнет в меня бутылку, еще до того, как она замахивается.
- Кое-кто делает неправильный выбор! - кричит она.
Я отступаю, закрываясь, и жидкость забрызгивает только мою правую ногу. Я совершенно забываю о Ванессе, пока не слышу ее голос:
- Ты мне никогда не говорила.
- Я никому не рассказывала.
У Ванессы холодный взгляд. Она смотрит на Макса в окружении адвокатов.
- Почему-то сейчас я тебе не верю, - говорит она.
Мама жаждет поквитаться с Уэйдом Престоном за то, что он вытащил на свет божий мою историю, - понадобилось вмешательство Анжелы и волшебное слово "внуки", чтобы она согласилась зарыть топор войны и поехать домой. Мама обещает позвонить позже, справиться о том, как я, и видит, что сейчас я не хочу разговаривать. Ни с кем, кроме Ванессы. Всю обратную дорогу я пытаюсь объяснить, что произошло во время моих показаний. Она молчит. Когда я упоминаю об аборте, она вздрагивает.
Наконец, когда мы паркуем машину, у меня не выдерживают нервы.
- Ты больше никогда не собираешься со мной разговаривать? - взрываюсь я, хлопаю дверцей машины и иду в дом. Снимаю колготки, которые все еще липкие. - Какие-то католические предубеждения?
- Ты знаешь, что я не католичка, - отвечает Ванесса.
- Но когда-то была.
- Да дело вовсе не в этом чертовом аборте, Зои! Дело в тебе. - Она стоит ко мне лицом, продолжая сжимать ключи от машины. - Это довольно важный момент, который как-то выпал из наших отношений. Например, это как забыть сказать партнеру, что болеешь СПИДом.
- Ванесса, ради бога, аборт не ВИЧ, им заразиться нельзя.
- Ты считаешь, что это единственная причина, по которой нужно доверять глубоко личное человеку, которого любишь?
- Это чудовищное решение, которое я вынуждена была принять, даже несмотря на то, что мне повезло и я вообще могла принимать решения. Мне не очень-то хочется об этом говорить.
- Тогда ответь мне, почему Макс об этом знал, а я нет, - возражает она.
- Ты ревнуешь? Ты по-настоящему ревнуешь, что я рассказала Максу о чем-то ужасном из своего прошлого?
- Да, ревную, - признается Ванесса. - Довольна? Я эгоистичная стерва и хочу, чтобы моя жена открылась мне настолько же, насколько она открылась парню, с которым раньше состояла в браке.
- А мне, может быть, хотелось, чтобы моя жена проявила хоть толику сочувствия, - говорю я. - Особенно учитывая то, что мне только что досталось по первое число от Уэйда Престона - меня объявили врагом номер один всего мира.
- Тебе, похоже, кажется, что "мы" означает только "я", - продолжает обижаться Ванесса.
- Отлично! - восклицаю я, на глаза наворачиваются слезы. - Хочешь услышать о моем аборте? Это был самый ужасный день в моей жизни. Я плакала, пока ехала в клинику и когда возвращалась обратно. Мне пришлось два месяца давиться китайской лапшой, потому что я не хотела просить у мамы денег и ничего ей не рассказывала, пока не вернулась домой на летние каникулы. Я не стала принимать обезболивающие, которые мне потом прописали, потому что чувствовала, что заслуживаю боли. А парень, с которым я встречалась - парень, который вместе со мной решил, что это единственно правильный выход, - через месяц меня бросил. И хотя все врачи, к которым я обращалась, уверяли, что мое бесплодие никак не связано с абортом, я так и не смогла в это по-настоящему поверить. Ну что? Теперь довольна? Ты это хотела услышать?
К концу своей речи я просто захлебываюсь рыданиями, так что едва понимаю собственные слова. Из носа течет, волосы закрывают лицо… Я хочу, чтобы Ванесса коснулась меня, обняла, успокоила, но вместо этого она делает шаг назад.
- Чего еще я о тебе не знаю? - задает она вопрос и уходит, оставляя меня на пороге дома, который больше не кажется мне домом.
Сама процедура заняла шесть минут.
Я знаю, считала.
Меня предупредили о последствиях. Взяли анализы, осмотрели. Вкололи успокоительное. Вставили в шейку матки расширитель. Дали подписать документы.
Подготовка к аборту заняла несколько часов.
Помню, как медсестра уложила мои ноги на подставки гинекологического кресла и велела сдвинуться ниже. Помню, как блеснуло зеркальце, когда врач достала его из стерильной салфетки. Помню хлюпающий звук отсоса.
Врач не называла это ребенком. Даже плодом не называла. Говорила "ткани". Я, помню, закрыла глаза и представила салфетки "Клинекс", скомканные и выброшенные в мусор.
На обратном пути в студенческое общежитие я вцепилась в рычаг переключения скоростей старенького "доджа" своего приятеля. Я просто хотела, чтобы его ладонь сжимала мою руку, но он разжал мои пальцы.
- Зои, - сказал он, - дай я поведу машину.
И хотя, когда мы вернулись в мою комнату в общежитии, было всего два часа, я надела пижаму и стала смотреть сериал "Больница", сосредоточившись на героях Фриско и Фелиции, как будто мне предстояло рассказывать о них на экзамене. Я съела целую банку арахисового масла.
И продолжала чувствовать пустоту.
Много недель мне снились кошмары, я слышала, как плачет зародыш. Плач раздавался во дворе, куда выходили окна моей комнаты. Я шла туда прямо в пижаме, припадала к земле и пыталась голыми руками вырвать мусорный бак из заскорузлой земли. Я отдирала большой кусок дерна, ломала о камни ногти и наконец обнаруживала Милашку Синди, куклу, которую я похоронила в день смерти отца.
Ночью мне не спится. Я слышу, как наверху, в спальне, ходит Ванесса, потом все затихает - наверное, она уснула. Поэтому я сажусь за цифровой синтезатор и начинаю петь. Я позволяю музыке обвязать себя, словно бинтом; нота за нотой я сшиваю себя.
Я так долго играю, что начинает ломить запястья. Пою, пока не садится голос, пока мне не начинает казаться, что я дышу через соломинку. Тогда я замолкаю и опускаю голову на клавиши. Тишина в комнате становится толстым ватином.
Потом я слышу аплодисменты.
Оборачиваюсь и вижу в дверном проеме Ванессу.
- Ты давно здесь стоишь?
- Достаточно. - Она садится рядом со мной на вращающийся стул. - Знаешь, ведь этого он и добивается.
- Кто?
- Уэйд Престон. Поссорить нас.
- Я не хочу ссориться, - признаюсь я.
- Я тоже. - Она помолчала. - Я наверху кое-что подсчитала.
- Неудивительно, что тебя так долго не было, - бормочу я. - Корпела над математикой.
- Насколько я понимаю, ты прожила с Максом девять лет. Я хочу прожить с тобой следующие сорок девять.
- Почему только сорок девять?
- Следи за моей мыслью. Это хорошее, круглое число, - смотрит на меня Ванесса. - Когда тебе будет девяносто, ты проживешь со мной больше половины своей жизни - в отличие от десяти процентов, которые прожила с Максом. Пойми меня правильно, я все равно продолжаю ревновать к этим девяти годам, потому что, несмотря ни на что, не смогу прожить их с тобой. Но если бы ты не прожила их с Максом, может быть, тебя бы сейчас рядом со мной не было.
- Я ничего не хотела от тебя скрывать, - уверяю я.
- И не нужно. Я так сильно тебя люблю, что ничто, в чем ты могла бы мне признаться, не может этого изменить.
- Я раньше была мальчиком, - с серьезным лицом говорю я.
- Вот тебе и камень преткновения, - смеется Ванесса, наклоняется и целует меня. - Я знаю, что ты достаточно сильная и могла бы пережить это одна, но тебе не придется этого делать. Обещаю, я больше идиоткой не буду.
Я устраиваюсь поудобнее и кладу голову ей на плечо.
- И ты меня прости, - произношу я извинение, широкое и безграничное, как ночное небо.
Ванесса
Моя мама говорила, что женщина без помады - словно торт без сахарной глазури. Я никогда не видела, чтобы она выходила на улицу без своего "фирменного" цвета - "навеки". Каждый раз, когда мы заходили в аптеку за аспирином, тампонами или лекарством от астмы, она покупала пару тюбиков помады и прятала их в один из ящиков комода - ящик, доверху забитый маленькими серебристыми тюбиками.
- Не думаю, что компания разорится, - говорила я ей, но маме, конечно, было виднее.
В 1982 году компания перестала выпускать "навеки". К счастью, у мамы оказалось запасов помады еще лет на десять. Когда она лежала в больнице, так наколотая обезболивающим, что имени своего не помнила, я следила за тем, чтобы она всегда была накрашена. Когда она издала последний вздох, у нее на губах была "навеки".
Она бы сочла иронией судьбы, что я стала ангелом-хранителем ее макияжа, потому что бежала от кисточки с тушью, как только научилась ходить. Пока другие девочки часами проводили у полочек с косметикой, наблюдая, как их матери превращаются в произведения искусства, я на лице, кроме мыла, ничего терпеть не могла. Лишь один раз я подпустила к себе маму с карандашом для век, чтобы нарисовать мне над верхней губой усы, как у Гомеса Адамса, для школьного спектакля.
Я веду к тому, что в семь часов утра я тычу себе в глаз подводкой Зои. Я корчу рожи перед зеркалом, чтобы нанести на губы красную помаду оттенка "горячий тамале". Если Уэйд Престон и судья О’Нил хотят увидеть традиционную домохозяйку, которая следит за маникюром и на ужин готовит жаркое, - на следующие восемь часов я стану такой домохозяйкой.
(Только если на меня не натянут юбку. Это исключено!)
Я откидываюсь на спинку стула, перед глазами у меня пляшут черные точки (очень сложно не выколоть глаз, нанося жидкую подводку), и пристально оцениваю в зеркало проделанную работу. И тут в ванную заглядывает еще сонная Зои. Она садится на крышку унитаза и, прищурившись, смотрит на меня.
Потом испуганно восклицает:
- Ты похожа на огородное пугало!
- Неужели? - удивляюсь я, растирая щеки. - Слишком много румян? - Я хмуро смотрю в зеркало. - Хотела выглядеть красоткой в стиле пятидесятых. А-ля Кэти Перри.
- А получился эксцентричный трансвестит Фрэнк эн Фертер из "Шоу ужасов Рокки Хоррора", - говорит Зои.
Она встает и толкает меня на свое место. Потом берет средство для снятия макияжа, выдавливает его на кусочек ваты и вытирает мне лицо.
- Почему тебе внезапно захотелось накраситься, не поделишься?
- Пыталась выглядеть более… женственно, - признаюсь я.
- Ты имеешь в виду - быть меньше похожей на лесбиянку, - поправляет Зои. Она упирает руки в бока. - Знаешь, Несс, ты и без косметики отлично выглядишь.
- Вот видишь, поэтому я и вышла замуж за тебя, а не за Уэйда Престона.
Она наклоняется, нанося румяна мне на скулы.
- А я думала, потому что у меня есть…
- Завивка для ресниц, - улыбаюсь я. - Я вышла за тебя из-за твоего "Шу Уемура".
- Перестань, - просит Зои. - Я чувствую себя какой-то дешевкой. - Она поднимает вверх мой подбородок. - Закрой глаза.
Она обмахивает меня кистью, колет чем-то. Я даже позволила ей завить мне ресницы, хотя при этом чуть не ослепла. Зои заканчивает тем, что велит открыть мне рот и не закрывать, и проводит по моим губам помадой.
- Готово! - говорит она.
Я ожидаю увидеть трансвестита, но вместо этого вижу совершенно другого человека.
- О боже, я превратилась в свою мать!
Зои заглядывает мне через плечо, и мы вместе смотрим на отражение в зеркале.
- Насколько мне известно, - говорит она, - это случается с лучшими из нас.
Анжела платит двадцать баксов сторожу, чтобы он пустил нас в здание суда через черный ход. Мы молча проходим, словно в шпионском романе, мимо котельной и чулана, где хранятся бумажные полотенца и туалетная бумага, и заходим в расшатанный, грязный служебный лифт, который поднимает нас на первый этаж. Сторож поворачивает ключ, нажимает кнопку и смотрит на меня.
- Мой двоюродный брат голубой, - говорит он, хотя за все время нашего пути не произнес и пары слов.
Поскольку я не знаю, какого он мнения о брате, то продолжаю молчать.
- Откуда вы знаете, кто мы? - спрашивает Зои.
Он пожимает плечами.
- Я сторож. Должен все знать.
Лифт доставляет нас в коридор рядом с кабинетом секретаря. Анжела петляет по лабиринту коридоров, пока мы не оказываемся перед входом в наш зал. Перед дверью в буквальном смысле живая стена из спин репортеров, которые ждут, что мы появимся на ступеньках у здания суда.
А мы уже стоим за спинами у этих идиотов.
Сейчас, как никогда, я испытываю к Анжеле огромное уважение.
- Пойди купи себе батончик или что-нибудь перекусить, - советует она. - Тебя не заметят, о тебе не вспомнят, пока в суд будет входить Престон. За тобой не будут охотиться журналисты.
Поскольку меня еще не допускают в зал суда, предложение звучит вполне разумно. Я вижу, как она без помех заводит Зои в зал и, пока прибывают представители истца, незамеченной скрывается в коридоре.
Я открываю пачку печенья "Натер Баттерз", но меня начинает подташнивать. Правда в том, что я не сильна в публичных выступлениях. Именно поэтому я работаю школьным психологом, а не стою перед целым классом. Способность Зои сидеть на стуле и петь, разрывая душу на части, вызывает у меня благоговейный трепет. Но с другой стороны, когда Зои под завязку загружает посудомоечную машинку, мое сердце тоже замирает.
- Ты сможешь, - шепчу я себе под нос и подхожу к двойным дверям, где меня уже ожидает судебный пристав.
Я прохожу все формальности - клянусь на Библии, называю свое имя и адрес. Ко мне подходит Анжела, которая выглядит намного более собранной и напряженной, чем когда находится вне зала суда.
- Где вы проживаете, мисс Шоу?
- В Уилмингтоне.
- Вы в данное время работаете? - спрашивает Анжела.
- Я работаю школьным психологом в средней школе.
- Что входит в ваши обязанности?
- Давать рекомендации ученикам старших классов, с девятого по двенадцатый. Контролировать их успеваемость. Следить, нет ли у них проблем дома, особо обращать внимание на депрессивные состояния, злоупотребление спиртным или наркотиками. Я помогаю школьникам поступить в колледж, заполнить необходимые документы.
- Вы замужем?
- Да, - улыбается она. - Я состою в браке с Зои Бакстер.
- У вас есть дети?
- Пока нет, но я надеюсь, что будут, после решения этого суда. Мы хотим, чтобы я выносила эмбрионы, которые биологически принадлежат Зои.
- У вас был опыт общения с маленькими детьми?
- Относительно небольшой, - отвечаю я. - Время от времени я сидела по выходным с соседскими детьми. Но, насколько мне известно от подруг, дети - это испытание огнем, сколько бы книг доктора Бразелтона ты ни прочитал.
- Сможете ли вы с Зои содержать этого ребенка финансово?
- Мы обе работаем и будем продолжать это делать. К счастью, при нашей работе возможен гибкий график. Мы планируем принимать одинаковое участие в воспитании ребенка. К тому же мама Зои живет от нас всего в десяти минутах езды и готова нам помогать.
- Какие у вас отношения, если таковые вас связывают, с Максом Бакстером?
Я вспоминаю нашу вчерашнюю ссору. Я навсегда буду связана с ним через Зои. Навсегда останутся частички ее сердца, которые она когда-то уже отдала кому-то другому.
- Он бывший муж моей супруги, - спокойно отвечаю я. - Он биологический отец этих эмбрионов. Я с ним лично не знакома. Знаю только по рассказам Зои.
- Вы позволите ему контактировать с ребенком, если таковой родится?
- Если он захочет.
Анжела смотрит прямо мне в глаза.
- Ванесса, есть ли причины, - спрашивает она, - по которым вас нельзя было бы считать достойным опекуном ребенку?
- Абсолютно никаких, - отвечаю я.
- Свидетель ваш, - поворачивается Анжела к Уэйду Престону.