Или Люси не делала ничего, только наконец призналась, а родители все перекрутили, потому что им так легче все себе объяснить?
- Что у нее за мать? - спрашивает Анжела.
Ванесса поднимает глаза.
- Мягкая, послушная. Делает то, что велит муж. Его я никогда не видела.
- У Люси есть еще братья или сестры?
- Три младшие сестры учатся в средних классах, - говорит Ванесса. - Мать, насколько я поняла, второй раз замужем. Биологический отец Люси умер, когда она была еще ребенком.
Я поворачиваюсь к ней.
- Ты мне веришь, веришь? Ты же знаешь, я никогда бы не сделала то, в чем меня обвиняют!
- Я тебе верю, - заверяет Анжела. - Возможно, даже судья тебе поверит. Но к тому времени тебя, Зои, уже вываляют в грязи в зале суда. Обвинение попадет в газеты. И даже если решение будет в твою пользу, в памяти окружающих останется тот факт, что тебя обвиняли в совращении малолетней.
Я встаю со стула.
- Мне нужно поговорить с Люси. Если бы я могла…
- Даже близко к ней не подходи! - кричит Анжела. - Представляешь, какую услугу ты окажешь Уэйду?
Я молча опускаюсь на стул.
- Тебе о многом нужно подумать, Зои, - говорит адвокат. - Потому что ты можешь получить эти эмбрионы, но ценой собственной карьеры.
Анжела просит один день, чтобы обдумать новую информацию, прежде чем слушания возобновятся. Мы с мамой и Ванессой снова пробираемся на стоянку через служебный лифт, но на этот раз у меня такое чувство, что мы не хотим перехитрить оппонентов, а просто прячемся.
- Пойдем прогуляемся, - предлагает мама, как только мы оказываемся на улице.
Мы стоим с тыльной стороны здания суда, возле погрузочной платформы. Я прошу Ванессу подождать меня в машине и иду за мамой к большому зеленому мусоровозу. Две женщины в летних платьях, напоминающие сосиски в оболочке, курят там.
- Дуэйн козел, - говорит одна из них. - Надеюсь, когда он вернется, ты скажешь ему, чтобы катился к черту.
- Прошу прощения, - обращается к ним мама. - Мы бы хотели поговорить наедине.
Женщины смотрят на нее как на сумасшедшую, но оставляют нас одних.
- Помнишь, как я узнала, что зарабатываю на четыре тысячи долларов меньше, чем Хадд Слоан, когда мы обе работали в туристической фирме?
- Смутно, - признаюсь я.
В то время мне было лет двенадцать. Помню, что мама сказала: "Забастовка есть забастовка, даже если бастуешь против профсоюза".
- А помнишь, что я сделала, когда вы в садике читали "Если бы я был директором цирка"? Я боролась против идеи, которую несло это произведение, против жестокого обращения с животными.
- Да.
- Тебе известно, что я первая готова выйти на улицу с плакатом в поддержку любого кандидата-женщины во время политической кампании? - добавляет она.
- Известно.
- Я говорю тебе об этом потому, что хочу напомнить, что я борец.
Я смотрю на нее.
- Ты считаешь, что я должна принять вызов Уэйда Престона?
Мама качает головой.
- На самом деле, Зои, я думаю, что тебе нужно отступить.
Я непонимающе смотрю на маму.
- Значит, ты предлагаешь мне позволить семье девочки-подростка распространять обо мне слухи? И ничего не делать?
- Нет, я думаю только о тебе, о твоем благе. У людей в маленьких городах, в деревнях - а Род-Айленд похож на деревню, - долгая память. Хотя и дубовая. Я помню, в твоем выпускном классе училась девочка, мама которой каким-то образом убедила себя, что твой отец умер от сердечного приступа в постели с любовницей.
- А у папы была любовница? - изумилась я.
- Нет. В том-то и дело. Но эта женщина была абсолютно в этом уверена, потому что именно так все запомнила. И даже если ты была совершенно права, обнимая эту Люси, когда она плакала, даже если ты единственная, кто проявил понимание к тому, кто она есть на самом деле, не это запомнят окружающие. Пройдут годы, а ты останешься человеком, которого обвиняли в том, что он слишком близко подошел к одной из своих учениц. - Мама обнимает меня. - Отдай эмбрионы Максу. И живи дальше. У тебя останется прекрасная жена, которая сможет родить ребенка. У тебя останется твоя музыка.
Я чувствую, как по щеке бежит одинокая слезинка. Я отворачиваюсь от мамы.
- Я не знаю, как поступить.
Она грустно улыбается.
- Ты не можешь проиграть, если выйдешь из игры до ее окончания.
И я понимаю: именно так Люси и сказала бы.
Мы едем не домой, а к маяку Точка Джудит. Сбрасываем туфли и гуляем по травянистому ковру у его подножия. Фотографируем пожилую пару отдыхающих. Прикрываем глаза от солнца и пытаемся разглядеть, плывет ли паром от Блок-Айленда или к нему. Сидим в парке на скамейке, держась за руки, несмотря на то что какая-то женщина, когда видит нас, хмурится и поворачивает в другую сторону.
- Я должна тебе кое-что сказать, - наконец произносит Ванесса.
- Что мы можем усыновить ребенка? - догадываюсь я.
Она наклоняет голову, как будто думает совершенно о другом.
- Я солгала, когда давала показания.
- Знаю. Я же была там, забыла?
- Не о попытке самоубийства. Нет, об этом я тоже солгала. Но я солгала и о причине, по которой оказалась в психиатрической больнице. - Она смотрит на меня. - Я сказала, что произошел разрыв. Это полуправда. У меня были отношения, но профессиональные.
- Не понимаю…
- Я работала психологом в частной школе в Мэне, - поясняет Ванесса. - И оказалась тренером женской команды по хоккею на траве. Наша команда выиграла большую игру у команды из школы соперников, поэтому я пригласила девочек на ужин, чтобы это отпраздновать. Я снимала дом у одного учителя, который на год с семьей уехал в Италию. Я еще не успела там освоиться и не знала, где найти некоторые вещи, например посудомоечную машину, моющие средства и запасные бумажные полотенца. Как бы там ни было, несколько девочек спустились в подвал и нашли там винный погреб. По-видимому, одна из них открыла бутылку и выпила, а ее подруга по команде, которую совесть замучила, рассказала об этом директору. Несмотря на все мои заверения в том, что я понятия не имела, что делали девочки внизу, - несмотря на то, что я даже не знала, где находится этот винный погребок, черт побери! - он поставил меня перед выбором. Либо меня публично выгонят с позором, либо я по-тихому уволюсь сама. - Она поднимает на меня глаза. - Что я и сделала. И ненавидела себя каждую минуту за свою слабость. За то, что меня наказали за чужую ошибку, - в лучшем случае. Или за случайность - в худшем. Поэтому меня охватила сильнейшая депрессия. Я едва не покончила с собой, прежде чем поняла, что могу жить дальше. Я не могла ничего изменить, не могла изменить того, что уже сказали эти девочки, и уж точно не могла остаток жизни провести, ожидая, что прошлое меня настигнет. - Она убирает мои волосы за уши. - Не позволяй им лишить тебя работы. Если это означает, что ты хочешь бороться, тогда борись. Но если это означает, что ты меняешь эти эмбрионы на молчание Уэйда Престона, знай, я пойму. - Она улыбается. - Мы же с тобой и так семья. С детьми или без детей.
Я смотрю на маяк. На нем висит табличка, которая гласит, что впервые этот маяк был возведен в 1810 году. После урагана в 1815 он был отстроен заново - на этот раз из камня. Маяк стал выше и прочнее, но, невзирая на это, здесь постоянно случались кораблекрушения.
Безопасность - понятие относительное. Можешь находиться так близко от берега, что уже чувствуешь дно под ногами, и вдруг обнаруживается, что ты лежишь, разбившись о скалы.
После того как на сроке двадцать восемь недель я потеряла ребенка, после того как я вернулась из больницы в дом без музыки, мне позвонили.
- Миссис Бакстер? - спросила женщина.
Я едва осознавала, кто я, но все же ответила утвердительно.
- Даниэль здесь. Ваш сын ждет вас.
Сначала я подумала, что это жестокая шутка. Я швырнула телефонную трубку в стену, а когда телефон зазвонил снова, я просто его отключила. Макс пришел с работы и увидел валяющуюся трубку. Я пожала плечами. Сказала, что не знаю, как это произошло.
На следующий день опять раздался звонок.
- Миссис Бакстер, прошу вас. Даниэль ждет.
Неужели это на самом деле так легко? Неужели я могу попасть в другой мир, чтобы довести начатое до конца: найти своего сына, забрать его оттуда, где мы его оставили? Я узнала адрес и, пообедав, впервые после того как вышла из больницы, переоделась. Нашла ключи от машины и кошелек. Поехала.
Я обалдело уставилась на белые столбы, на огромную лестницу, ведущую к зданию. Я оставила машину на круговой подъездной дорожке, черной и похожей на язык, и медленно вошла внутрь.
- Вы, наверное, миссис Бакстер? - поинтересовалась женщина за стойкой секретаря.
- Даниэль, - сказала я. Имя сына выкатилось из моего рта, как гладкая круглая конфета. Спаситель. - Я приехала за Даниэлем.
Она исчезла в задней комнате и мгновение спустя появилась с маленькой картонной коробкой.
- Он здесь, - сказала она. - Соболезную вашему горю.
Коробка была размером не больше футляра от часов. Я не могла к ней прикоснуться. Подумала, что если протяну руку - могу лишиться чувств.
Женщина подала мне коробку, и я увидела, как мои руки крепко обхватили ее. Я услышала свой голос, который произнес: "Спасибо". Как будто только об этом я и мечтала.
Я уже несколько лет не приезжала в гости к Рейду с Лидди. Двор перед домом изобилует цветами, в основном розами, - это работа Макса. На лужайке бельведер, выкрашенный в белый цвет и обвитый гелиотропом, который подкрадывается, словно вор за драгоценностями. Потрепанный грузовичок Макса стоит за золотистым "лексусом".
Дверь открывает Лидди и, онемев от удивления, смотрит на меня.
Вокруг глаз и рта у нее залегли крошечные морщинки. Она выглядит уставшей.
Я хочу ее спросить: "Ты счастлива? Ты знаешь, во что ввязываешься?"
Но вместо этого произношу:
- Я могу поговорить с Максом?
Она кивает, и через секунду появляется Макс. На нем та же рубашка, в какой он был в суде, но уже без галстука. И он переоделся в джинсы.
От этого мне становится легче. Мне даже удается сделать вид, что я разговариваю с тем, старым Максом.
- Войдешь?
В глубине прихожей я вижу Рейда и Лидди. Меньше всего мне хочется входить в этот дом.
- Может быть, прогуляемся?
Я киваю на бельведер. Макс выходит на крыльцо и босиком идет за мной к деревянной постройке. Я сажусь на ступеньки.
- Я этого не делала, - говорю я.
Наши с Максом плечи соприкасаются. Сквозь ткань рубашки я чувствую тепло его тела.
- Знаю.
Я вытираю глаза.
- Сначала я потеряла сына. Потом потеряла тебя. Теперь я вот-вот потеряю свои эмбрионы и, скорее всего, работу. - Я качаю головой. - Ничего не останется…
- Зои…
- Забирай их, - говорю я. - Забирай эмбрионы. Только… пообещай мне, что все закончится. Что ты не позволишь своим адвокатам притащить в зал суда Люси.
Он опускает голову. Не знаю, то ли он молится, то ли плачет, то ли одно и другое.
- Даю слово, - обещает Макс.
- Ладно. - Я вытираю руки о колени и встаю. - Ладно, - повторяю я и быстро иду к машине, хотя и слышу, как Макс что-то кричит мне вслед.
Я не обращаю на него внимания. Сажусь в машину, сдаю назад и останавливаюсь у почтового ящика. И хотя отсюда мне ничего не видно, я представляю, как Макс бросается в дом поделиться с Рейдом и Лидди радостной новостью. Вижу, как они обнимаются.
Звезды осыпались с неба и упали на крышу моей машины. Казалось, мне между ребрами вогнали меч - я потеряла детей, которых у меня никогда не было.
Меня ждет Ванесса, но я еду не домой. Я бесцельно поворачиваю налево и направо, пока не оказываюсь в поле, где-то за аэропортом, рядом со спящими самолетами. Я лежу на капоте машины, прижавшись спиной к ветровому стеклу, и наблюдаю, как в темноте с гулом садятся самолеты. Кажется, что они так близко, что я могу коснуться их брюха. Гул оглушает. Я не слышу ни своих мыслей, ни рыданий - что меня абсолютно устраивает.
Я собираюсь достать гитару, но это кажется бессмысленным. Именно ее я приносила в школу, чтобы научить Люси играть. Я хотела дать ее девочке на время.
Интересно, что она сказала? Является это обвинение пропастью между тем, кто она есть, и тем, кем ее видят родители? Или я не врубилась и неверно интерпретировала ее высказывания? Может быть, она не сомневается в собственной ориентации; может быть, мне это только показалось из-за суда, а я уже собственными красками разукрасила чистый холст, которым на самом деле является Люси.
Я достаю из чехла гитару и снова лезу на капот. Мои пальцы лежат на грифе, лениво поглаживают лады, как будто встретили старого любовника, правая рука ударяет по струнам. Но вдруг между струн мелькает что-то яркое, и я аккуратно выуживаю этот предмет, чтобы он не упал в эф.
Это аккорды к "Безымянной лошадке". Написанные моим почерком. Я отдала их Люси в тот день, когда мы разучивали эту песню.
На обороте зеленым маркером нарисованы пять параллельных линий. Нотный стан. На верхней линии две косые черты, словно сошедшие с рельсов вагоны.
Не знаю, когда Люси оставила это послание, но факт остается фактом. Из всех музыкальных символов Люси выбрала цезуру.
Интервал в музыке.
Короткую паузу, когда время замирает.
А потом, когда исполнитель желает, мелодия возобновляется.
Макс
На следующее утро губы Анжелы Моретти плотно сжаты, как клешни у краба.
- Моя клиентка снимает свои возражения, Ваша честь, - произносит она. - Мы просим суд не уничтожать эмбрионы, как прописано в договоре, а отдать их Максу Бакстеру.
Зал взрывается аплодисментами. Бен улыбается мне. У меня такое чувство, что сейчас меня стошнит.
Это ощущение не покидает меня со вчерашнего вечера. Началось с того, как Зои умчалась от дома. А потом я вернулся в дом, щурясь от слишком яркого света, и рассказал Рейду с Лидди, что Зои собирается отступить.
Рейд подхватил Лидди на руки и принялся кружиться с ней в прихожей.
- Ты понимаешь, что это означает? - смеялся он. - Понимаешь?
И внезапно я понял. Это означает, что я буду тихонько сидеть в сторонке и наблюдать, как Лидди становится все больше и больше, по мере того как внутри нее будет расти мой ребенок. Мне придется торчать в зале ожидания, пока Рейд будет присутствовать на родах. Мне придется смотреть, как Рейд с Лидди любят своего ребенка, а я окажусь третьим лишним.
Но она выглядела такой счастливой. Она еще не забеременела, а у нее уже горели щеки и блестели волосы.
- Это нужно отметить, - радовался Рейд, оставляя нас наедине.
Я сделал шаг вперед, потом еще один.
- Ты на самом деле хочешь именно этого? - прошептал я. Когда Рейд возвратился, мы отпрянули друг от друга.
- Поздравляю, сестричка, - говорю я, целуя ее в щеку.
Рейд принес открытую бутылку шампанского, из которой продолжает идти пена, и два бокала. В карман он засунул бутылку безалкогольного пива. Очевидно, для меня.
- Пей до дна, - сказал он Лидди и протянул мне безалкогольное пиво. - У меня родился тост. За самую красивую будущую маму!
Я выпил за нее. Как я мог не выпить?
- За Уэйда! - провозгласил Рейд следующий тост. - За Люси!
Я недоуменно посмотрел на него.
- А кто такая Люси?
- Падчерица Клайва Линкольна, - отвечает Рейд. - Зои явно выбрала себе не ту ученицу.
Брат допивает свое шампанское, но я не пью. Ставлю бутылку на нижнюю ступеньку лестницы и выхожу из дома.
- Пойду воздухом подышу, - говорю я.
- Я с тобой.
Лидди шагает ко мне, но я поднимаю руку…
Ничего не видя перед собой, я дошел до бельведера, где несколько минут назад мы сидели с Зои.
Я сто раз видел жену пастора Клайва. И трех его дочерей, которые стояли с ней на сцене и пели. Все они были еще слишком малы, чтобы учиться в старших классах. И ни одну из них, насколько я знал, не звали Люси.
Но была еще одна дочь. Паршивая овца, которая с трудом высиживала службу и никогда не оставалась на посиделки. Если она его падчерица, вполне вероятно, что у нее другая фамилия, не Клайв. И Зои абсолютно никак их не связывала.
Неужели эта девочка действительно обратилась к Зои за помощью, потому что боялась, что сама является лесбиянкой? Пыталась ли она поговорить со своей матерью и отчимом? Неужели Клайв узнал об этом и тут же решил, что Зои пыталась склонить его падчерицу к своему образу жизни, потому что иные объяснения выставили бы его в невыгодном свете?
Или пастор Клайв, зная, как нам нужны в суде дополнительные козыри, понимая, насколько важна для него эта победа, силой добился от падчерицы этого обвинения? Неужели он сделал ее козлом отпущения ради моей победы? Ради своей победы?
Я сидел, обхватив голову руками, и задавался вопросами, пока не понял: совершенно неважно, как появилось это обвинение.
Важно лишь то, что оно вообще появилось.
Судья О’Нил смотрит на Зои, которая стоит, опустив глаза на деревянный стол.
- Мисс Бакстер, - говорит он, - вы поступаете так по доброй воле, без принуждения?
Она молчит.
Сидящая за спиной Зои Ванесса поднимает руку и гладит ее по плечу. Это едва уловимый жест, но он напоминает мне о том дне, когда я впервые увидел их вместе на стоянке у бакалейного магазина. Такой привычный, успокаивающий жест для человека, которого любишь.
- Мисс Бакстер? - повторяет судья. - Такова ваша воля?
Зои медленно поднимает голову.
- Это не моя воля, - отвечает она, - но это то, что я намерена сделать.
Через час, проведенный в бельведере, я увидел привидение.
Оно двигалось по траве, словно воспоминание, скользило между деревьями. Мне показалось, оно звало меня по имени.
- Макс! - повторила Лидди, и я очнулся. - Нельзя спать на улице, - сказала она, - замерзнешь до смерти.
Она села рядом - облако кружевной хлопчатой ночной сорочки.
- Чем вы там вдвоем занимались? Листали книжки с именами?
- Нет, - ответила Лидди. Она подняла глаза к небу. - Я размышляла.
- О чем тут размышлять? - спрашиваю я. - Такие хорошие новости.
Лидди едва заметно улыбнулась.
- Именно это и означает слово "евангелие". Распространение добрых новостей об Иисусе.
- Ты прости, - извинился я и попытался встать, - но я сейчас не в настроении обсуждать Библию.
Она продолжала, как будто не слышала моих слов:
- Знаешь величайшую заповедь Библии, знаешь? "Возлюби ближнего своего".
- Отлично, - кисло ответил я. - Рад слышать.
- Господь не делал исключений, Макс, - добавляет Лидди. - Он же не говорил, что мы должны возлюбить только девяносто восемь процентов своих ближних… а ненавидеть тех, кто слишком громко слушает музыку, или тех, кто всегда заезжает на твою лужайку. Или тех, кто голосует за Ральфа Нейдера, или с головы до ног покрыт татуировками. Возможно, иногда мне не очень хочется любить ближнего, чья собака сожрала мои цветы, но Господь говорит, что у меня нет выбора.
Она протянула руку, и я помог ей подняться.
- Если есть условия - это уже не любовь, - добавляет она. - Вот о чем я размышляла.
Я опускаю глаза на наши сцепленные руки.