* * *
Я ощупываю, всматриваясь в него и словно пытаясь прочитать в нем предсказания будущего, сгусток мирры, который давным-давно подарил мне Маалек, видевший в мирре вещество, обладающее свойством увековечивать преходящее, то есть превращать бренную плоть людей и бабочек в нетленную. В самом деле, вся моя жизнь разыгрывается между двумя этими понятиями: время и вечность. Ибо в Греции я нашел именно вечность, воплощенную в божественном племени, неподвижном, полном очарования и озаренном солнцем, которое само - статуя бога Аполлона. А мое супружество вновь погрузило меня в толщу протяженности, где все - старение и перемена. Я увидел, как сходство юной Мальвины с восхитительным портретом, который я полюбил, с каждым годом все больше стирается под "приметами возраста", проступающими в облике принцессы с берегов Гиркании. Теперь-то я знаю, что обрету понимание и покой только тогда, когда увижу, как мимолетная и пронзительная правда человеческого слилась в едином образе с божественным величием вечности. Но можно ли вообразить себе сочетание более невероятное?
Государственные дела много лет удерживали меня в Ниппуре. Но потом, уладив самые основные внутренние и внешние трудности, которые оставил нерешенными мой отец, а главное, поняв, что высшее достоинство государя - уметь окружить себя людьми даровитыми и честными и доверяться им, я смог предпринять одно за другим ряд путешествий, истинной, да и нескрываемой целью которых было познакомиться с художественными богатствами соседних стран, а если возможно, и приобрести их. Я сказал, что государь должен уметь доверяться министрам, им самим назначенным, но при одной оговорке: не надо искушать судьбу и, дабы избежать беды, следует принять необходимые меры предосторожности. Я окружил великим почетом старинную службу пажей - юношей благородного происхождения, которых отцы посылают ко двору, чтобы, состоя при государе, они приобретали знания и знакомства, могущие им пригодиться впоследствии. Уезжая из Ниппура, я доверял ключевые должности только тем из моих приближенных, которые отпустили со мной в дорогу по крайней мере одного из своих сыновей. Таким образом, меня сопровождала блестящая свита молодых людей. Они оживляли наше странствие, пополняли свое образование, знакомясь с обитателями и с искусством чужеземных стран, и в то же время были как бы заложниками, оберегая вельмож, оставшихся в Ниппуре, от искушения совершить государственный переворот. Моя затея имела успех; учрежденный мной институт пажей даже зажил своей независимой жизнью. Повинуясь склонности, столь свойственной молодым людям, мои пажи, к которым присоединились и мои собственные сыновья, основали своего рода тайное общество, эмблемой которого стал цветок нарцисса. Лично мне нравится этот наивный вызов - признание в любви, которую юность безотчетно испытывает к самой себе. Опыт, приобретенный в наших совместных поездках, известное отторжение от ниппурского общества, крупица презрения к столичным домоседам, закоснелым в своих привычках и предрассудках, способствовали тому, что мои Нарциссы превратились в революционное политическое ядро, - я многого жду от них, когда для меня наступит время удалиться от власти вместе с моими сверстниками.
Само собой, одно из наших первых путешествий мы совершили в Грецию и в соседние с ней страны. Мне хотелось, чтобы мои молодые спутники испытали восторг, подобный тому, какой я сам пережил двадцать лет назад, и, когда мы погрузились в Сидоне на финикийский парусник, нас снедало радостное нетерпение. Но то ли годы изменили мое видение, то ли на меня так действовало присутствие молодых пажей, я не нашел Греции моего отрочества, зато я открыл другую Грецию. Мои Нарциссы, предприимчивые и жаждущие новых знакомств, очень быстро обжились в обществе афинской молодежи, и вообще-то гостеприимном и открытом. С легкостью, меня удивившей, они усвоили его язык, переняли манеру одеваться, стали завсегдатаями античных бань, гимнасиев и театров. Они слились с ним настолько, что иногда я с трудом отличал моих слуг от эфебов, заполнявших парильни и палестры. Я гордился успехами Нарциссов и заранее радовался благотворному влиянию, какое они окажут на городских домоседов Ниппура. Я был доволен даже тем, что они безоговорочно приобщились к известной форме любви, которая сделалась отличительной чертой Греции, - хотя она распространена повсюду, только там ею занимаются спокойно и открыто; на мой взгляд, эта форма любви способна внести некоторое разнообразие, бескорыстное и безобидное, в вынужденную тягостную гетеросексуальность брачных союзов.
Но в этом городе, гений которого ослепил когда-то мир, были не только гимнасты, актеры, учителя фехтования и массажисты. Я проводил восхитительные вечера под увенчанными листвой портиками, за чаркой белого фасоского вина в беседах с мужчинами и женщинами на редкость образованными, скептичными, всем интересующимися, тонкими, забавными и умеющими как никто в мире принимать гостей. Однако вскоре я понял, что мне нечего ждать от людей, пусть высокоцивилизованных, но чья душевная сухость, поверхностный ум и бесплодное воображение создают вокруг ощущение почти полной пустоты. Мое первое путешествие в Грецию познакомило меня только с богами. Во второй раз я увидел людей. К сожалению, между первыми и вторыми не было никакой связи. Быть может, много веков назад эту землю населяли крестьяне, солдаты и несравненные мыслители, которые были накоротке с Олимпом. Они постоянно общались с полубогами, фавнами, сатирами. Кастором, Поллуксом, Гераклом, титанами, кентаврами. Кроме того, были гении, чей мощный голос доносится до нас из глубины веков, - Гомер, Гесиод, Пиндар, Эсхил, Софокл, Еврипид. Те, кого я встречал теперь, не были их прямыми наследниками, не были даже наследниками наследников. Образ Греции моего первого путешествия был возвышенным. Однако во время второй поездки я вынужден был признать, что образ этот - маска, за которой нет лица, но зияет пустота.
Но что из того! Борта корабля, увозившего нас на родину, ломились от бюстов, торсов, барельефов и изделий из керамики. Как жаль, что я не мог разобрать храм на части, чтобы весь целиком увезти его домой! Так или иначе, именно в этой первой экспедиции и зародилась мысль о Бальтазареуме, иначе говоря, о музее, где будут выставлены коллекции и художественные сокровища, приобретенные царствующим домом. Каждая новая экспедиция приумножала богатства Бальтазареума, с каждым годом в специально отведенных для этого залах появлялись все новые пунические мозаики, египетские саркофаги, персидские миниатюры, кипрские ковры и даже индийские идолы с хоботами, как у слона. Это собрание (признаюсь, довольно пестрое) было моей гордостью, целью не только моих путешествий, но и всей жизни. Когда мне случалось приобрести какую-нибудь новую диковинку, я, бывало, просыпался ночью, смеясь от радости, представляя себе, какое место ей предстоит занять среди моих сокровищ. Мои Нарциссы включились в эту игру и, невольно сделавшись знатоками разного рода mirabilia, с юношеским пылом охотились за сокровищами и приносили мне добычу. Впрочем, я не терял надежды, что прекрасное художественное воспитание, которое они благодаря мне получили, принесет плоды и кто-нибудь из них однажды возьмет в руки нож гравера, перо рисовальщика или резец скульптора. Созерцание творчества заразительно, и шедевры полностью осуществляют свое предназначение лишь тогда, когда способствуют рождению новых шедевров. Поэтому я поощрял художественные поиски юноши по имени Ассур, который был родом из Вавилона и входил в группу Нарциссов. Однако Ассуру в его работе мешала не только вражда духовенства, но и то противоречие, какое я уже пытался сформулировать раньше, - противоречие между иератическим искусством, сковавшим творения, которые мы наблюдали вокруг, и непосредственными проявлениями обыденной жизни, которая восхищала и радовала Ассура. Поиски юного художника были похожи на мои, только он вкладывал в них больше страсти и муки, потому что был молод и честолюбив.
А потом случилось несчастье, черное злодейство под покровом безлунной ночи, и этот день осеннего равноденствия мгновенно перебросил меня из вечной молодости, в которой я обретался с моими Нарциссами и моими сокровищами, в горькую, одинокую старость. За несколько часов волосы мои поседели, стан согнулся, взгляд помутнел, слух притупился, поступь отяжелела, а плоть утратила силу.
Мы находились в Сузг, ведя в развалинах Ападаны Дария I поиски того, чем могла бы одарить нас династия Ахеменидов. Урожай был богат, но было в нем что-то зловещее. Вазы, которые мы откапывали, говорили только о страданиях, разорении и смерти. Иные знаки не обманывают. Мы выбирались из гробницы, где обнаружили черепа, инкрустированные хризопразом - а этот камень известен своим пагубным влиянием, - и тут увидели черного коня, казавшегося крылатым в клубах пыли и несшегося к нам с запада. Мы с трудом узнали во всаднике брата одного из моих Нарциссов, так исказила его лицо пятидневная бешеная скачка, а также - увы - страшная новость, которую он нам привез. Бальтазареума больше не существовало. Его осадили взбунтовавшиеся обитатели самых подозрительных районов города. Верные слуги, пытавшиеся преградить им вход, были убиты. А потом начался самый обыкновенный грабеж, и от сокровищ музея ничего не осталось. То, чего не могли унести, разбивали кувалдами. Судя по выкрикам и лозунгам мятежников, народный гнев был вызван религиозными причинами. Они желали покончить с капищем, собрания которого надругались над почитанием истинного Бога и над запретом создавать кумиры и образы.
Почерк преступника было легко узнать. Чернь, населяющая бедные кварталы моей столицы, была мне слишком хорошо известна, и я понимал, что ей все равно, кого почитать - истинного Бога или идолов. Но зато она чутко прислушивается к приказам, подкрепляемым подачками - деньгами или спиртным. Не было никаких сомнений, что к этому так называемому народному восстанию приложил руку помощник первосвященника Шеддад. Но, само собой, он сумел остаться в стороне. Мой злейший враг нанес мне удар, ничем себя не обнаружив. Обвиняя его, я выказал бы себя тираном, и покорный духовенству народ меня проклял бы. Главарей смуты и тех, кто был изобличен в нанесении смертоносных ран стражам Бальтазареума, схватили и продали в рабство. А я сам, тоже смертельно раненный, заперся в отдаленных покоях своего дворца.
И вот тут-то и начались разговоры о комете. Рассказывали, что она движется с юго-запада к северу. Мои астрологи, все халдеи, пришли в страшное волнение и вели бесконечные споры о том, что означает сие явление. Сошлись на том, что это грозное знамение. Эпидемиям, засухе, землетрясениям, появлению кровавого деспота всегда якобы предшествуют необычные метеоры. И мои астрологи старались перещеголять друг друга в зловещих предсказаниях. Но мрачная печаль, в какую я был погружен, подстрекала меня им противоречить. К их величайшему изумлению, я утверждал, что нынешние дела настолько плохи, что глубокие перемены могут быть только на пользу. А стало быть, комета - счастливое предзнаменование. Но когда комета появилась наконец в небе над Ниппуром, изумление островерхих колпаков, услышавших, как я рассуждаю о ней, дошло до крайности. Надо сказать, что разграбление Бальтазареума слилось в моих глазах с гибелью моей прекрасной бабочки - Кавалера Бальтазара: за пятьдесят лет до этого она пала жертвой того же тупого фанатизма. В своем горе я отождествлял великолепное насекомое, носившее на себе мое изображение, с дворцом, где я хранил то, что мне было всего дороже в жизни. Так вот, когда причудливая трепещущая звезда появилась над нашей головой, я хладнокровно объявил, что это - сверхъестественная бабочка, бабочка-ангел, на спинке которой вылеплено изображение некоего властителя и которая оповещает всех способных ее услышать, что грядет благотворный переворот и случится он на западе. Ни один из моих ученых звездочетов не решился мне перечить, а кое-кто даже стал угодливо мне поддакивать, так что в конце концов я и сам поверил в то, что сначала утверждал, просто чтобы их позлить. Так у меня и родилась мысль еще раз сняться с места, чтобы развеять хандру, пустившись по следам огненной бабочки, как в тот день, когда со своим сачком в руках я набрел на ферму Маалека.
Нарциссы, изнывавшие от скуки со времени разгрома Бальтазареума, стали с восторгом готовить лошадей и провиант, необходимый для длительного путешествия на запад. Что до меня, поскольку во мне пробудились воспоминания о Маалеке и его бабочках, я больше не выпускал из рук сгустка мирры, который он мне вручил. Я смутно угадывал в этой полупрозрачной благовонной массе залог того, что мучительное противоречие, меня раздражавшее, будет разрешено. Памятуя назначение, которому мирра служила в руках египетских бальзаматоров, я видел в ней бренную плоть, приобщенную к вечности. Пускаясь в неведомое в том возрасте, когда люди обычно ищут покоя и предаются воспоминаниям, я искал не как другие нового выхода к морю, истоков Нила или геркулесовых столпов, но некоего посредничества между безличной и вневременной золотой маской греческих богов и… по-детски серьезным личиком моей маленькой Миранды.
От Ниппура до Хеврона не меньше ста дней пути, ибо, если ты хочешь переправиться на корабле через Мертвое море, надо сделать крюк к югу. Каждую ночь мы видели на западе трепещущую огненную бабочку, а днем я чувствовал, как мое тело и душа наливаются молодыми силами. Наше путешествие превратилось в праздник, и с каждым переходом мы ликовали все больше. Оставалось всего два дня пути до Хеврона, когда всадники, посланные мной на разведку, донесли, что со стороны Египта, а может быть, Нубии навстречу нам движется караван верблюдов, ведомый неграми, но намерения у них, судя по всему, вполне миролюбивые. Прошли сутки с той минуты, как мы разбили наши палатки у ворот Хеврона, когда посланец царя Мероэ приблизился к часовым, охранявшим мой шатер.
Мельхиор, принц Пальмиры
Я царь, но я беден. Может статься, предание превратит меня в волхва, пришедшего поклониться Спасителю, принеся ему в дар золото. Отрадная и горькая ирония, хотя в известной мере легенда говорит правду. Других сопровождает свита, у них есть слуги, верховые животные, шатры, всевозможная утварь. Так и должно быть. Цари не путешествуют без подобающего снаряжения. А я - я один, если не считать старика, который никогда не расстается со мной. Старик наставник, спасший мне жизнь, сопровождает меня повсюду, но, принимая во внимание его возраст, он больше нуждается в моей помощи, нежели я в его услугах. Как бродяги шли мы пешком от самой Пальмиры, и все наши пожитки умещаются в узле, который мы несем на плече. Мы миновали реки и леса, пустыни и степи. Прежде чем войти в Дамаск, мы обзавелись тюрбанами и котомками бродячих торговцев. Прежде чем войти в Иерусалим, приобрели ермолки и посохи паломников. Ведь нам должно опасаться как наших земляков, отправленных за нами в погоню, так и местных жителей, питающих неприязнь к странникам, чей род занятий они не могут определить.
Мы пришли из Пальмиры - города пальм, называемого по-древнееврейски Тадмор, розового города, построенного Соломоном после победы под Хаматом-Соба. Это мой родной город. Мое владение. Я взял с собой из него одну-единственную вещь, но она была подтверждением моего сана и семейной реликвией; это золотая монета с изображением моего отца, царя Теодена, она зашита в оторочку моего плаща. Ибо я наследный принц Пальмиры, ее законный властелин с тех пор, как не стало ее царя, умершего при довольно загадочных обстоятельствах.
У царя долгое время не было детей, и его младший брат Атмар, принц Хамата, что на Оронте, у которого было множество жен и детей, считал себя наследником трона. Так, по крайней мере, полагаю я, судя по тому, как враждебно он всегда относился ко мне. Дело в том, что мое появление на свет нанесло жестокий удар его честолюбивым вожделениям. По сути дела, он так и не смирился с этим поворотом судьбы. Во время одного из своих путешествий на восточный берег Евфрата мой отец познакомился с простой бедуинкой и полюбил ее. Узнав, что ей предстоит стать матерью, он удивился и обрадовался. Он тотчас развелся с царицей Эфорбией и возвел на трон пришелицу, которая повела себя с врожденным достоинством, когда ей пришлось в одно мгновение переселиться из палатки кочевника во дворец Пальмиры. Позднее я узнал, что мой дядя стал распускать насчет моего происхождения слухи, равно оскорбительные как для моей матери, так и для моего отца. Это привело к разрыву между братьями. Однако царица Эфорбия отвергла домогательства Атмара, который уговаривал ее поселиться в Хамате, где, по его словам, для нее построили отдельный дворец. Атмар, конечно, был уверен, что найдет в Эфорбии союзницу и услышит из ее уст признания, которые можно будет обратить против царя. Но бывшая царица с безупречным достоинством удалилась от двора, решительно закрыв двери своего дома разного рода интриганам. Однако шпионы, заговорщики и просто приспособленцы по-прежнему неустанно сновали между Пальмирой и Хаматом. Мой отец это знал. Когда мне было четырнадцать лет от роду, на охоте произошел довольно странный случай, едва не стоивший мне жизни, после этого отец распорядился, чтобы меня тщательно охраняли. О собственной жизни он заботился куда меньше. И конечно, напрасно. Мы так никогда и не узнали, повинно ли было в его внезапной смерти ривлское вино, кубок с которым, наполовину осушенный, выпал из рук царя, когда он рухнул наземь, словно пораженный в самое сердце. Я явился на место происшествия, но жидкость, разлившуюся по полу, уже невозможно было собрать, а глиняный кувшин, из которого вино было налито, загадочным образом оказался пустым. Придворные, которых я считал преданными царю или же, наоборот, далекими от происходящего во дворце и равнодушными к почестям, тотчас сбросили маску и заявили себя пылкими сторонниками принца Атмара, а стало быть, противниками моего вступления на престол.
Я отдал необходимые распоряжения насчет похорон отца. Горе и хлопоты истощили мои силы. На другой день меня должны были торжественно представить двадцати членам Царского Совета, чтобы тем самым официально подтвердить мое предстоящее вступление на отцовский трон. Я прилег отдохнуть, но с первыми лучами зари мне доложили о приходе Бахтиара, моего старого наставника, всегда бывшего для меня вторым отцом; теперь Бахтиар поднял меня с постели, заявив, что я должен немедля бежать. То, что мне рассказал старик, превосходило самое мрачное воображение. Мою мать, царицу, похитили. Ее пытались силой заставить подписать лживые признания в том, будто я был плодом любовной связи, которую за спиной моего отца она поддерживала с кочевником из своего племени. Заговорщики грозились убить меня, если она откажется подтвердить эту гнусную клевету. Было очевидно, что Совет, три четверти членов которого подкуплены, объявит о моем низложении и вручит корону моему дяде. Только мое бегство могло избавить царицу от зловещего выбора. Заговорщики отпустят ее, а я буду спасен, хотя и ввергнут в самую крайнюю нищету, да к тому же лишен права носить мое имя.