А потом я увидел их. Семейство на краю пляжа, где солнце как будто светило не в полную силу. Двое взрослых, трое ребятишек; мальчик с девочкой копали ров вокруг песчаного замка, а младший братишка хотел им помочь, но его беспрестанно отпихивали, и от такой нелюбезности он расплакался. Семейство расправилось с бутербродами, и родители навели порядок: собрали упаковки от чипсов, пустые лимонадные банки сплющили и бросили в пластиковый пакет, чтобы оставшиеся капли не измочили подкладку корзины. Потом отец встал и крутанулся, совершив полный оборот вкруг себя, поцеловал жену в лоб, схватил в охапку и потискал двух старших детей, а затем взял за руку младшего и сказал, что поучит его плавать, иначе какой смысл приезжать на море, и меня обуял страх, я бросился к ним, заклиная мужчину одуматься и отпустить малыша. Услышав мой вопль, все пятеро обернулись, уставились на меня как на чудика, а потом зашлись безумным смехом, тыча в меня пальцами, но чем ближе я к ним подбирался, тем быстрее угасали их улыбки, а потом и сами они растаяли в воздухе, потому что их там не было вообще. Через двадцать шесть лет было слишком поздно к ним взывать.
Береговой тропкой я шагал к поселку, и на глаза мне попался магазинчик, в витрине которого были выставлены мячи, ведерки и лопатки, игрушки, чайные пакетики, бисквиты и прочая ерунда, а вывеска над входом извещала о довольно редкой фамилии хозяина - Лондигран, и я вспомнил своего однокашника по семинарии Дэниела Лондиграна. Но тот был из Дун-Лэаре и вряд ли состоял в родстве с семейством, владевшим лавкой. Интересно, что с ним стало? - подумал я. Я знал многих приходских священников, особенно своих сверстников, но о Дэниеле не слыхал с тех пор, как после невероятного происшествия его, третьекурсника, перевели в семинарию Святого Финбарра в Корке, что было беспрецедентным событием.
Дэниел Лондигран подал жалобу, но ее сочли лживой и безнравственной, и каноник заявил, что видеть его не может, что таким не место во вверенной ему семинарии и если сей выродок не желает вообще оставить церковную стезю, то пусть убирается на другой конец страны. Дэниел соседствовал с однокурсником О’Хаганом, который получил недельный отпуск и уехал в Дандолк попрощаться с матерью, умиравшей на больничной койке. И вот однажды ночью в его келью проник человек в вязаной шапочке, натянутой на лицо, навалился на спящего Дэниела и рукой зажал ему рот. В темноте Дэниел не видел, кто это - семинарист или священник, тем более что отдельные ученики уже вымахали, что твой мужик, а некоторые священники были весьма тщедушны. По словам Лондиграна, началась потасовка: пришелец попытался сдернуть с него пижамные штаны, однако Дэниел, совсем не рохля, не стерпел этакую наглость и от души врезал незнакомцу, угодив ему в плечо, тот выскочил из кельи и скрылся в коридоре. Лондигран бросился вдогонку, но того и след простыл.
На другой день парень подал жалобу, а каноник заявил, что в Клонлиффе ничего подобного никогда не было и не будет, что присутствие в семинарии этакого лжеца и, по всей видимости, развратника окажет тлетворное влияние на других учеников. Короче говоря, Дэниела вышибли. Пришлось ему ехать в Корк. Я, надо сказать, об этом жалел, потому что Лондигран был хороший парень, мы с ним всегда ладили и он здорово играл в нарды, которыми я тогда увлекался; вдобавок Дэниел прилежно учился, был ярым сторонником латыни, негодовал, что Второй Ватиканский собор допустил иные языки в литургии, и даже написал папе Павлу - мол, нельзя ли вернуть прежний порядок.
Из Дун-Лэаре примчались его родители, пытались оспорить решение каноника, но тот озлился - виданное ли дело, подрывать его авторитет! - дал им от ворот поворот, и отец с матерью отправились восвояси. Тем дело и кончилось. Будь я крепче характером, я бы написал Дэниелу в Корк, но я боялся, что кто-нибудь из священников перехватит мое письмо, а мне вовсе не улыбалось, чтоб меня тоже зачислили в развратники и ближайшим автобусом отправили домой. В общем, я ничего не сделал.
Но вот фамилия. Лондигран из Дун-Лэаре. Лондигран из Уэксфорда. Интересно, Том видел эту лавку? Если - да, какие мысли у него возникали?
Гостевая комната, расположенная рядом с прихожей, напоминала конуру, куда еле-еле втиснули односпальную кровать и узкий платяной шкаф. На стене изображение Спасителя, над изголовьем кровати портрет папы-поляка в золоченой рамке: молитвенно сложенные руки, невинный взгляд. Том обитал в глубине дома, а миссис Гилхул занимала самую большую комнату с собственной ванной и туалетом. Пожелав мне спокойной ночи, она уведомила, что границы ее жилья нерушимы.
Нерушимы!
Уж не знаю, за кого она меня принимала.
Перед сном я решил почитать "Коммитментс", надеясь, что книга меня усыпит, но она, конечно, возымела обратное действие. Наверное, так и задумывалось. Наконец, когда глаза мои уже слипались, Джон-трубач поцеловал Имельду Квёрк, и я, загнув страницу, выключил лампу, напоследок ругнув Тома, который влил в меня четыре пинты с двумя прицепами, от чего в желудке шло цирковое представление, и я даже боялся подумать, что наутро будет с моей головой. Я закрыл глаза и зевнул, изготовившись ко сну.
Но тут с улицы донесся шум. Непонятный. Кошка, что ли? Да нет, не кошка. Вот опять. Странный шум заставил меня вылезти из кровати, подойти к окну и чуть-чуть раздвинуть шторы. Сперва я ничего не увидел, но потом разглядел. Мужчина. Нет, мальчик. Маленький. И что в этакую пору маленький мальчик делает на улице? Где его родители? Да он никак в пижаме? Точно. Красные штанишки, черная курточка с белыми рукавами. Я прижался носом к стеклу. Да это же Брайан Килдуфф. Тот самый мальчик, что приходил на беседу с Томом. Что он задумал? Наклонялся. Что-то достал из кармана. Ножик, что ли? Ножик. В лунном свете я разглядел желтый перочинный ножик. Мальчик раскрыл лезвие. Затем подошел к машине Тома и поочередно проткнул все четыре покрышки, от чего машина сначала осела набок, потом выровнялась. Мальчик, явно довольный содеянным, посмотрел на дом, лицо его было безмятежно.
Я отпрянул за штору, а когда решился вновь выглянуть, босой мальчик, свершив злодеяние, по улице бежал домой. Я лег в постель, не зная, что и думать.
Нет, вранье. Я знал, что думать. Только не мог себя заставить.
Как и в тот раз, когда беднягу Лондиграна услали в Корк. Перед сном Том раздевался, и на плече его я увидел здоровенный синяк, багровый по краям, зеленоватый в середке, очень заметный на бледной коже.
Я не проронил ни слова.
А теперь меня поедом ест вина.
Вина. Вина, вина, вина.
Она так сильна, что я начинаю понимать своего бедного, сожранного депрессией отца, который однажды утром решил, что именно сегодня отправится на пляж Карраклоу, именно сегодня простится с близкими, именно сегодня одного из нас утянет под воду и, когда ребенок обессилет, поплывет к Кале, не надеясь доплыть живым.
Она так сильна, что в последние годы бывают минуты, когда я думаю, а не пойти ли мне на пляж Карраклоу и со всем этим покончить.
Глава 11
2007
Ханна была удивительно жизнерадостна в тот день, когда ее поместили в лечебницу для больных с прогрессирующей деменцией. Тогда у нее был период относительного просветления, но в том-то и коварство этого недуга, что иногда он, словно великодушный хозяин, дает короткую передышку жертве, и та обретает почти прежний облик. Ты уж думаешь - напасть миновала, но потом вдруг во время вполне разумной беседы тучи сгущаются и сестра смотрит на тебя как на чужака, вторгшегося в ее дом. "Ты кто такой? - вопит она, вцепившись в подлокотники кресла. - Чего тебе надо? Пошел вон!" И на недели, а то и месяцы разум ее погружается во тьму.
На кого она кричит? - гадал я. На меня или свой недуг?
Началось это в 2001-м, всего через год после смерти Кристиана, когда Ханна вдруг стала забывать имена и лица, но болезнь пока медлила. А потом, незадолго до Рождества 2003-го, покатилась снежным комом с горы: оплошности на работе, взыскания, и непосредственная начальница уже выискивала способ уволить сестру, невзирая на годы ее беспорочной службы. Наконец Ханна допустила жуткий промах, из-за которого банк потерял десятки тысяч евро, я ее не только мгновенно уволили, но чуть было не завели уголовное дело. Джонас первым забил тревогу и повез мать в университетскую клинику, где несколько месяцев группа врачей ее обследовала: просили заполнить разные анкеты с кучей нелепых, часто повторяющихся вопросов, проводили тесты памяти и языковые игры, раздражавшие Ханну. Я себя чувствую пятилетней, говорила она. Ей сделали анализы крови и УЗИ головного мозга, проверили уровень кальция, изучили ее меню на предмет нехватки витаминов. В результате был поставлен диагноз, означавший начало медленного конца. Ханна, надо сказать, держалась молодцом; порой казалось, больше всего она озабочена тем, чтобы реабилитироваться перед банком и поставить на место начальницу, хотя, возможно, этой пирровой победой прикрывала свой страх.
Еще несколько лет Ханна оставалась дома, живя на пособие службы здравоохранения и литературные гонорары Джонаса, и мы наняли ей сиделку - молодую француженку, выказавшую невероятное терпение и доброту. Эйдан, конечно, тоже помогал, переводя деньги на счет брата, и временами навещал мать, но об этом я узнавал лишь после его отъезда.
- Разве он тебе не звонил? - спрашивал Джонас, изображая наивность.
Я качал головой:
- Нет.
- Говорил, позвонит.
- Однако не позвонил.
- Ну не знаю.
Если честно, из-за этого я больше не переживал. За всю жизнь я Эйдана ничем не обидел, но раз ему угодно так себя вести - его дело. У меня есть заботы поважнее.
А потом ситуация приняла скверный оборот. Французская сиделка, храни ее Господь, подверглась нападению, получив перелом запястья, и мы решили, что настало время Ханне покинуть Грейндж-роуд и перебраться в лечебницу, где ей обеспечат пригляд и необходимый уход.
Сестра прекрасно понимала, что происходит, она со всем согласилась и подписала нужные бумаги. Недели две состояние ее было на удивление хорошим, и нам не пришлось понуждать ее к переезду. Ей исполнилось всего сорок девять, и казалось жуткой несправедливостью, что судьба отняла у нее рассудок, когда она вполне могла прожить еще лет сорок, хотя врачи говорили, что с таким заболеванием это вряд ли возможно. Но я старался не думать о ее возможной смерти. Жизнь меня и так обобрала, не хватало еще лишиться любимой сестры.
До тех пор Джонас, несмотря на перемены в его жизни, обитал в родном доме. Успех пришел к нему рано, в двадцать один год, когда "Шатер" внезапно стал бестселлером, и племянник мой был желанным гостем на литературных фестивалях разных стран. Ему хотелось воспользоваться шансом и повидать мир, но с больной матерью дома это было затруднительно. Прежде он лишь раз покидал Ирландию - перед последним университетским курсом на три летних месяца съездил в Австралию, где в сиднейском районе Рокс работал барменом, но я знал, что он мечтает о путешествиях, тем более что их оплачивали издательства. Однако Джонас не предпринимал никаких действий, поскольку переезд Ханны его на самом деле чрезвычайно огорчал, но мы оба понимали, что так будет лучше, и я был уверен, что раз уж в награду за его талант жизнь распахнула ему свои объятия, мать не стала бы ему завидовать.
- У меня будет отдельная комната, да, Одран? - спросила Ханна, когда мы втроем ехали в лечебницу.
- Конечно, - сказал я. - Ты ее уже видела, не помнишь?
- Помню, помню. - Она отвернулась к окну. Мы проезжали мимо теренурской школы, и я углядел ребячий рой в пурпурно-черной форме, приливом накатывающий на регбийное поле. В шлемах с защитными каркасами мальчишки смахивали на ощерившихся волчат. Прошло уже больше года, как архиепископ Кордингтон убрал меня из школы, по которой я ужасно скучал. - Такая с сиреневыми обоями, да? А в углу кресло с царапиной на правой ножке.
- Мам, это твоя комната дома. - С переднего сиденья Джонас повернулся к матери: - Ваша с папой бывшая спальня.
- Так я о ней и говорю, - нахмурилась Ханна.
- Нет, ты спросила о комнате в лечебнице. Там стены светло-зеленые, на одной висит телевизор. Ты еще забеспокоилась, что он упадет и разобьется, помнишь?
Сестра покачала головой, словно не понимая, о чем речь.
- Одран, ты помнишь, как мы ходили в кино? - после долгого молчания спросила она. Мы ехали по Эбби-стрит, где раньше был кинотеатр "Адельфи". Многие киношки нашего детства сгинули: "Адельфи", "Карлтон" в начале О’Коннелл-стрит, "Экран" на Бридж-стрит. Последний и в свои лучшие времена был жутким свинарником: шагу не ступишь, чтобы не вляпаться в засохшую лужу кока-колы или не раздавить рассыпанный попкорн. Не уцелел даже "Маяк", в котором крутили зарубежные фильмы.
- Помню, - сказал я. В начале восьмидесятых, когда я уже был молодым священником, каждую среду мы ходили в кино, а после сеанса отмечались в закусочной "Капитан Америка". - Славное было время.
- Ты знаешь, Джонас, - Ханна толкнула сына в плечо, - после кино мы шли ужинать, хоть уже лопались от попкорна и фанты. Мы не пропускали ни одного фильма, правда, Одран?
- Да, смотрели почти все.
- Как назывался тот, с обезьяной?
- С обезьяной?
- Да знаешь ты! Там обезьяна. И еще этот. Клинт Иствуд.
- "Любым доступным способом", - сказал я.
- "Любым способом, кроме подлянки", - поправил Джонас.
- Названия схожи.
- Как обезьяньи рожи, - вставила Ханна, и я даже засомневался, надо ли помещать в лечебницу человека, способного каламбурить.
- Ты помнишь "На золотом озере"? - спросил я.
- Конечно, - сказала Ханна. - С Кэтрин Хепбёрн, да? Там ее мотает, словно она только что сошла с карусели. И с Генри Фондой. Кажется, он умер незадолго до съемок?
- Тогда он не смог бы сыграть в этом фильме.
- Значит, после съемок. Умер после.
- Да, - сказал я, вспоминая картину. - По-моему, за эту роль ему дали "Оскара", но из-за болезни он не смог сам его получить.
- Как же зовут его дочь? - спросила Ханна. - Сейчас…
- Джейн, - подсказал я. - Джейн Фонда.
- Нет. - Сестра покачала головой и нахмурилась. - Кристиан, ты не помнишь, как зовут дочь Генри Фонды? Она еще занималась аэробикой. Держала себя в форме.
- Все верно, мам, ее зовут Джейн Фонда, - ответил Джонас. Мы свернули на Парнелл-сквер и выехали на Дорсет-стрит. - И я не Кристиан, я Джонас.
- Да нет же, - уперлась Ханна. - Я знаю Джейн Фонду, к Генри она никаким боком. Погодите, дайте вспомнить…
Ехали в молчании.
- Меня оттуда выпустят? - спросила Ханна. - Или уж насовсем?
- Это не тюрьма, это лечебница, мам, - сказал Джонас. - Там о тебе позаботятся. Время от времени ты будешь выезжать в город. Со мной или Одраном.
- Обязательно, - поддержал я.
- А куда вы меня повезете? Там не опасно, нет?
- Например, погуляем на пирсе Дун-Лэаре, - предложил я.
- И поедим мороженого "У Тедди"! - Ханна восторженно захлопала в ладоши. - Там оно самое вкусное в Дублине.
- Точно, - хором сказали мы с Джонасом.
- У тебя же там скидка, - добавила сестра. - Выйдет дешевле.
Я посмотрел на нее через зеркало заднего вида:
- Какая скидка?
- Ты же там работаешь, а все сотрудники получают скидку. Закажем "Кэдбери-99". Его еще делают, правда?
- Конечно, делают. - Я решил не разубеждать ее, хотя никогда не торговал мороженым. - Возьмем с клубничным наполнителем.
- Нет, такое я не люблю. Просто с шоколадной стружкой. Больше ничего не надо. Значит, втроем и пойдем.
- Здорово, - сказал Джонас.
- Не с тобой! - рявкнула Ханна. - Тебе нельзя. Одран, скажи, что он не пойдет. Только мы втроем.
Может, не надо уточнять? - мелькнула мысль. Бог-то с ним.
- Втроем - это кто? - все же спросил я.
- Мы с тобой и, конечно, маленький Катал. Он с ума сойдет, если узнает, что мы без него угощались мороженым.
Я глубоко вздохнул и сморгнул вдруг подступившие слезы. Не хватало еще расплакаться.
- Все в порядке? - тихо спросил Джонас, я только кивнул.
Несколько минут все молчали; потом я собрался с силами, не желая обрывать разговор на такой ноте.
- Еще можно по серпантину подняться на Хоут-Хед, - сказал я. - В хороший денек выйдет славная прогулка, верно?
Ханна похлопала сына по плечу:
- Помнишь, как однажды ты там заблудился?
- Не я - Эйдан, - ответил Джонас.
- Кто?
- Эй-дан! - громко повторил я. Сам не знаю, зачем я добавил звук, ибо Ханна слышала прекрасно. Так британцы говорят с континентальными европейцами - по слогам, медленно-медленно, как будто проблема непонимания таится в громкости и скорости речи.
- Кто такой Эйдан? - спросила сестра.
- Эйдан! - вновь гаркнул я, словно это помогало делу.
На секунду Ханна задумалась.
- Не знаю никакого Эйдана.
- Да знаешь ты. Твой первенец.
- Ох, бедный Эйдан, - тихо проговорила сестра. - Наверное, он никогда меня не простит.
- За что? - спросил я.
- Эйдан тебя любит, мам. - Джонас вновь развернулся к матери: - Очень любит. Ты это знаешь.
- Он никогда меня не простит. Но ведь он был выпивши, верно? А хмельному нельзя за руль.
- Когда это он хотел пьяным сесть за руль? - удивился я.
- Она говорит не об Эйдане, - тихо сказал Джонас.
- А о ком?
Джонас покачал головой.
- О ком?
- Не надо, Одран.
- Я много раз поднималась на Хоут-Хед, - сказала Ханна. - Помнишь, как Джонас собирал ежевику и потерялся?
Помню, - ответил я. - Я же был с вами.
- Не ври, тебя не было. Началось с того, что он собирал ежевику. Мы выехали на пикник - мама с папой, Эйдан, конечно, это было задолго до твоего рождения, Одран. - Сестра задумалась, а я промолчал. Меня ужасно тяготило, когда она вот так блуждала в воспоминаниях, путая детали и участников реальных событий. - Под ягоды я дала Джонасу коробку из-под маргарина, раньше были такие большие, квадратные, помнишь? Из желтого пластика. Ну вот, он ушел, и нет его, мы всполошились, ищем, окликаем. И на краю утеса находим маргариновую коробку, я думала, рехнусь на месте - все, думаю, малыш свалился. Со мной истерика. И тут он является - Лазарь, воскресший из мертвых. Коробку бросил кто-то другой. За всю жизнь не пережила я такого страха.
Я улыбнулся. Кое-что в истории соответствовало истине.
- Вот лишь теперь, - помолчав, добавила Ханна.
- А чего пугаться. - Ободряя сестру, я превратил вопрос в утверждение. - Страшного ничего нет. Будет хорошо. Тебя окружат заботой.
- Они такие воровки, эти сиделки. - Ханна поджала губы. - Интересно, среди них есть чернокожие?
- Ну полно тебе, - урезонил я.
- Мы будем приезжать так часто, что еще надоедим, - сказал Джонас, когда я подрулил к лечебнице. - Только скажи, что тебе нужно, и мы сразу все привезем.
- Это сейчас вы так говорите. - Ханна отвернулась к окну. - Поглядим, что будет через полгода. - Она вытянула руки и посмотрела на ногти. - В девичестве, вскоре после замужества, меня часто спрашивали, не родственница ли я У. Б. Йейтсу. Я всем отвечала, что мы пишемся по-разному. Одран, ты когда-нибудь бывал в Театре Аббатства?
- Да, много раз, - ответил я. - Мы с тобой вместе ходили, не помнишь?