- Сколько их?
- Девятнадцать.
Меня качнуло, я ухватился за кресло, на секунду-другую онемев.
- То есть девятнадцать тех, кто объявился? - просипел я и сам не узнал своего голоса.
Архиепископ посмотрел на меня как на врага:
- Что ты хочешь этим сказать, Одран?
- Что говорит Том? - ответил я вопросом на вопрос.
- Заявляет, что все это козни против него.
- Это правда?
- Какая, к черту, правда! Папка с доносами на него уже толщиной с мою руку. Почему, ты думаешь, последние двадцать пять лет его кидали с места на место? Чтобы обезопасить детей. Неужели не понятно? Это наш первоочередной долг. Обезопасить детей.
Я уставился на него: он что, не слышит, какую нелепицу несет?
- Обезопасить? - переспросил я. - И каким же образом?
- Да, не спорю, телеги на него приходили и раньше. - Архиепископ заговорил спокойнее. - И едва запахнет жареным, мы тотчас его переводили, подальше от искушения. Да уж, в этом мы были беспощадны. Получим донос - и через две-три недели Том уже на новом месте. Через месяц максимум. Вся беда в том, что он слишком сближается с детьми. Хочет быть их другом.
- Значит, вы просто его переводили и он принимался за старое?
- Не надо жечь меня взглядом, Одран. - Архиепископ подался вперед и выставил палец: - Не забывайся, ясно тебе?
- А что родители? - спросил я. - Их устраивало такое решение?
Кордингтон откинулся в кресле и пожал плечами:
- Раньше всегда устраивало. Обычно епископ с ними поговорит - и все. Раз-другой подключали кардинала. Был один случай, когда пришлось организовать телефонный звонок.
- В смысле, звонок - родителям? - удивился я. - От кого?
Архиепископ вскинул бровь:
- Неужели надо объяснять?
- От кого? - не отставал я.
- Напряги воображение. История дошла до верхов. В таких случаях требуется верховное вмешательство.
- Господи боже мой! - Я схватился за голову.
- Нет, не самого. На ступеньку ниже.
- По-твоему, это забавно, Джим?
Архиепископ покачал головой:
- Я повторяю: не забывайся, Одран.
- Но родители…
- Они были рады, что Тома убрали. Но вот нашлась пара, которая не желает угомониться. Выдвинуто обвинение. Полиция взяла след. Разыскала других парнишек, которых можно присобачить к делу. На нас идет охота, Одран, ты это понимаешь? На всех нас. Дай им шанс, и нас порвут в клочья. И что будет со страной? Мы должны думать о нашей родине, Одран. Об Ирландии. О будущем. О детях.
- О детях, - повторил я.
- Вся штука в том, что до поры до времени не будет ничего хорошего, кроме плохого. Боюсь, старина Том первый в расстрельной очереди. Играть в молчанку бессмысленно, ибо газеты вот-вот поднимут шум. Дело ведет генеральная прокуратура, там считают, для обвинения фактов достаточно, и как только объявят дату суда, у газетчиков будут развязаны руки, чтоб очернить порядочного человека. Вот о чем будет телефонный разговор с кардиналом. Мы должны разработать план. Найти обходные пути. А пока… - Архиепископ поднялся из кресла и жестом велел последовать его примеру: - Вставай. А пока необходимо сохранить статус-кво. Понятно, Одран? То есть ты сидишь на своем месте и не дергаешься, у школяров остается все тот же наставник, а мы делаем все возможное, чтобы из этой ситуации Том Кардл вышел с незапятнанной репутацией.
Я невольно засмеялся:
- Да разве это возможно?
- Возможно, потому что епархия использует все ресурсы для его защиты. Мы не позволим замарать Церковь в угоду щенку, возжелавшему популярности. Этого просто нельзя допустить.
Меня слегка покачивало, когда я шел к выходу; в дверях я обернулся:
- Скажите, ваше преосвященство, он это делал?
Архиепископ нахмурился, словно не поняв вопроса:
- Кто и что делал?
- Том. Он виновен?
- Есть ли такой человек, отец Йейтс, у кого не отыщется пятнышко на душе? - Кордингтон развел руками и усмехнулся. - Помнишь: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И вспомни, чему нас учили в семинарии: все мы игрушки в руках дьявола. Но мы обязаны сдерживать свои низменные порывы. И мы будем сражаться, слышишь? Будем сражаться и победим. Мы прищучим этих брехунов, чего бы нам это ни стоило. Чистый как стеклышко, Том Кардл вернется в свой или какой-нибудь другой приход, и тогда, Одран, что, по-твоему, произойдет?
Я покачал головой. Казалось, мне вынесли что-то вроде смертного приговора.
- Ты, мой дорогой Одран, - архиепископ обеими руками оперся о стол, точно бугай Орсон Уэллс в роли кардинала Уолси, - сможешь вернуться в свою драгоценную школу и учить юных ублюдков почитать Церковь.
Глава 12
1994
Список мест, где мама хотела бы умереть, возглавил бы, наверное, алтарь церкви Доброго Пастыря, в котором она бы стояла с банкой чистящего средства в одной руке и тряпкой в другой.
Добровольной помощницей мама стала в 1965-м, через год после событий в Уэксфорде, - по субботам готовила цветы к воскресной заутрене, дважды в неделю пылесосила половики, стирала и гладила алтарные покрывала и одежды священников, драила полки в безлюдной ризнице. Трудилась она, конечно, не одна. Была целая группа добровольных помощниц, человек, наверное, десять, подчинявшихся строгой иерархии. Скажем, только одной помощнице дозволялось стирать сутану настоятеля, прочим - лишь сутану викария. Мать не роптала. Ей стукнуло всего тридцать восемь, и она влилась в коллектив, в котором многие дамы были лет на пятнадцать старше. Она понимала, что со временем всех их одну за другой проводит. И не ошиблась: ко дню своей смерти числилась самой главной.
Разумеется, среди волонтеров были и мужчины, но Господь запрещал им пачкаться черной работой. Нет, на воскресных службах, когда собиралось приличное число свидетелей их святости, они зачитывали из Библии. Или ассистировали на причастии - с участливой миной предлагали отведать тела Христова тем из паствы, кто опоздал занять центральные места и, сидя у боковых проходов, не мог причаститься у священника. Мужчины писали церковные бюллетени, но доставляли их женщины; мужчины организовывали церковные вечеринки, но уборкой по окончании их занимались женщины; мужчины поощряли приход на службы всей семьей, но пригляд за детьми вменялся женщинам. Так было заведено не только в мамины времена, не только в ее церкви, я сам навидался таких помощников: в нашей жизни полно устаревших несуразностей, которые никогда не изменятся.
Последнее время маме нездоровилось: прошлым летом у нее подскочило давление и она неделю пролежала в больнице, а потом в январе по дороге на почту поскользнулась на обледенелой Бремор-роуд и сильно растянула лодыжку. Она была не такая уж старая, всего шестьдесят семь, и я сильно сокрушался из-за ее преждевременного ухода, но, похоже, нашей семье предначертано покидать этот мир молодыми.
О ее кончине я узнал в субботу, когда в церкви Теренурского колледжа служил утреннюю мессу. На десятичасовую службу народу являлось прилично, человек шестьдесят всех возрастов, но всем им не терпелось в полчаса развязаться с молитвами и бежать по своим делам. Читая анафору, я поднял взгляд на паству и запнулся, потому что на задней скамье увидел своего зятя Кристиана. За все это время в церкви он был три раза - на своем венчании и крещениях детей. Значит, что-то случилось. Несчастье с Ханной? Нет, тогда он был бы с ней, кого-нибудь прислав за мной. Мама опять упала и сестра с ней в больнице? К вящей радости прихожан, я в двадцать минут расправился со службой и поманил зятя.
- Присаживайся, Кристиан, - сказал я, когда следом за мной он вошел в ризницу.
- Нет, лучше постою.
- Наверное, что-то случилось? Здесь ты нечастый гость.
- У меня не очень хорошая новость. - Оглядывая незнакомые предметы, Кристиан, видимо, гадал, зачем нужны все эти кивории и потиры.
- Выкладывай.
- Твоя мама немного преобразилась.
- С ней все хорошо?
- Не совсем. Боюсь, она решила умереть.
В глазах моих поплыло, я сел.
- Так. Правда?
- Сочувствую, Одран.
- Как это случилось?
Кристиан что-то ответил, я кивнул, но я его не слышал. Меня оглушило. С мамой я виделся всего несколько дней назад - она предложила за кофе отметить мой день рождения. В память о былых временах мы пошли в кафе Бьюли на Графтон-стрит, но со своего обычного места нам пришлось пересесть, потому что за соседним столиком неутомимо обжималась юная парочка, лишь изредка отвлекаясь на пирожные.
- Как им не стыдно! - сказала мама, утянув меня в дальний конец зала.
- Молодежь, - ответил я, стараясь избежать дискуссии.
- Я тоже была молодой, но я не вела себя как шлюха.
С годами, подметил я, мама стала сварливой. Она брюзжала на весь белый свет, бывший ей не по нраву. Миролюбивая во воем, что не касалось религии, к шестидесяти годам она уже косо смотрела на жизнь, словно та беспрестанно ее раздражала.
- Ты здоров? - спросила она.
- Вполне.
- Ешь?
- Конечно, иначе умер бы.
- Ты жутко тощий.
Я лишь поднял бровь, поскольку сам прекрасно знал, что немного физкультуры мне бы не помешало. В тридцать девять лет сидячая работа - целыми днями в классе или библиотеке - уже сказывалась на моем облике. Буквально на днях я попросил Джека Хупера, нашего вечно чем-то недовольного физрука, подсказать мне упражнения на тренажерах. Похоже, просьба ему досадила, ибо он ответил, что спортивный инвентарь предназначен лишь команде регбистов.
- Но ведь они не пользуются им круглосуточно, верно? - возразил я.
- А вы умеете работать на снарядах, отче? - спросил физрук, явно разозленный моей несговорчивостью. - Вдруг что-нибудь сломаете или сами покалечитесь.
- Оттого я и спрашиваю вашего совета, - улыбнулся я. - Покажите, как надо заниматься. Разве это сложно?
Оказалось, сложно. Физрук категорически мне отказал.
- Как дела в школе? - спросила мама.
- Хлопоты, как всегда.
- Вчера я виделась с твоей сестрой. Мальчишки ее избаловались. Джонас в общем-то тихоня. - Мать пригубила кофе и скривилась, словно хлебнула нечистот. - Вечно уткнется в книгу. А вот Эйдан - сорванец. Непоседа. Знай себе хохочет.
Я улыбнулся. Что правда, то правда. В то время Эйдан с его кривляньем и шутками был душой любой компании. На вечеринках пел, даже если его не просили. При этом вихлял бедрами, как Дики Рок, и делал ручкой, как Элвис. Заводила.
- Кончится тем, что он пойдет в актеры, - сказала мама.
- Возможно, - согласился я.
- Точно-точно, вот увидишь. Такого живчика я еще не встречала. И все бы ему быть на виду, Она отставила чашку, огляделась, словно опасаясь чужих ушей, и прошептала: - Ты слыхал об отце Стюарте?
- Да, - сказал я, ибо это было главной темой приходских пересудов.
- Вы с ним общались?
- С чего вдруг? Мы были едва знакомы.
- Вы же вместе учились в семинарии.
- Он был на два курса младше.
Мать подалась вперед, желая посплетничать:
- Это правда, что о нем говорят?
Я пожал плечами: мне не хотелось говорить о том, что отец Стюарт, отказавшись от сана и должности, вместе с девушкой, с которой познакомился на конкурсе Евровидения в Загребе, сбежал на Канарские острова. Она представляла Чехословакию и заняла шестнадцатое место. Я видел ее по телевизору. Голос-то неплохой. На мой взгляд, она заслуживала большего. В смысле, на конкурсе.
- Уму непостижимо, а? - сказала мама.
- Наверняка решение далось ему нелегко.
- Не думаю. - Мама покачала головой. - Вечно он пожирал глазами молоденьких девок. Я ему не доверяла. Во взгляде у него полыхал этакий нездоровый аппетит. Я рада, что он убрался. Если б ты сотворил что-нибудь подобное, я бы сгорела со стыда. Представляю, каково его бедной матери.
Я промолчал. Интересно, что было бы, если б из Рима я написал матери: домой не вернусь, ибо теперь обитаю не в Ватикане и даже не в Епископальном ирландском колледже, а живу с официанткой в ее квартире на Виколи-делла-Кампанья?
- Как поживают соседи? - спросил я.
- А что, с отцом Стюартом мы покончили?
- Мне нечего о нем сказать, мам. Говорю же, я его почти не знал и не ведаю, где он сейчас.
- Ну ладно. - Мать явно осталась неудовлетворенной. - У миссис Рэтли разыгрался артрит. Она, конечно, всегда о тебе спрашивает. Твоя ярая поклонница. Миссис Данн, что живет через дорогу, день и ночь копается в саду. С тех пор как муженек ее сбежал с фифой, розы - это все, что у нее есть. Да, ты знаешь, что эти англичане съехали?
Мать всегда называла чету Гроув-Саммерс не иначе как "эти англичане". Она не удосужилась запомнить их фамилии - по крайней мере, никогда их не произносила.
- Вот как? - спросил я.
- Они и не собирались здесь заживаться. Вообрази, купили дом в Испании. Мол, переезжают ради климата. Да уж, у них денег больше, чем мозгов. Я бы не смогла жить в Испании, а ты? Говорят, сынок их стал риелтором. Неудивительно. Он всегда был пронырой. И глаза такие неприятные. А дочка… ты ее помнишь, дочку-то? - Мать пробуравила меня взглядом; даже через двадцать лет злость ее не угасла.
- Кэтрин, - сказал я.
- Да, как-то так. По телевизору она рассказывает о погоде.
- Не может быть! - Меня это жутко рассмешило.
- Канал не государственный, - поспешно сказала мама. - Туда ее, конечно, не возьмут. Нет, какой-то кабельный канал, который никто не смотрит, но ее хлебом не корми, только дай покрасоваться. Помню, всегда такой была. А с ней ты общаешься, отче?
Кажется, я не говорил, что мать упорно величала меня "отче"? Много раз я просил ее называть меня по имени, но все бесполезно.
- С какой стати нам общаться? - Эти подковырки меня уже достали.
- Но ведь когда-то вы были не разлей вода.
- Не сказал бы. Даже если так, все это было давно, сейчас она меня и не вспомнит.
Я постарался представить нынешнюю Кэтрин Саммерс. Наверное, располнела и подурнела, но по-прежнему сосет леденец. Муж, дети, свой дом. Я попытался вписать себя в эту картину - рядом с ней или с кем-нибудь другим, - но у меня ничего не вышло.
- Одран! - Кристиан вырвал меня из грез. - Ты слышал, что я сказал?
- Что? - Я очнулся. Ризница. Снова реальный мир.
- Я говорю, это случилось внезапно. В церкви она упала и умерла еще до приезда "скорой". Ну хоть не мучилась.
- Да, - сказал я, но это казалось слабым утешением. Было время, когда мы с мамой друг от друга отдалялись, в наших отношениях было и такое, во что мне не хотелось углубляться, но я не представлял жизни без нее. Теперь вот и я стал сиротой, но это диккенсовское понятие, в двадцатом веке устаревшее, никак не увязывалось со мной. Можно ли остаться сиротой в тридцать девять лет? Наверное, можно. - Где она?
- В больничном морге.
- Кто-нибудь ее соборовал?
Кристиан замялся:
- Не знаю.
- Где Ханна?
- Поехала в больницу. Ждет нас.
Я кивнул.
- А с кем ребята?
- Я оставил их у соседки. До вечера. Пока мы все не уладим.
- Ладно. Ну давай, едем.
Я переоделся, и мы вышли на улицу. Кристиан припарковался на полукруглой площадке перед школьной администрацией, регбийная команда направлялась на субботнюю тренировку, словно ничего не случилось, словно мир ни капли не изменился.
- Она что-нибудь сказала? - спросил я по дороге в больницу.
- В смысле?
- Какие были ее последние слова?
- Я не знаю, - помешкав, ответил Кристиан.
- Разве ты их не слышал?
- С ней никого не было.
- Как не было? Когда ей стало плохо, рядом никого не было?
Кристиан молча следил за дорогой. Он был очень аккуратный водитель: руки на руле в позиции "десять и два", взгляд на дорогу. Норвежский, видимо, стиль. Ирландцы за рулем едят и смотрят переносной телик.
- Кажется, никого.
Я помолчал.
- Сколько прошло времени, прежде чем ее нашли? - спросил я.
- Наверное, несколько часов. Другая уборщица пришла и увидела ее на полу. Она и вызвала "скорую".
Я слушал и старался представить эту картину: моя бедная мать распростерлась перед алтарем церкви Доброго Пастыря, из нее по капле утекает жизнь, глаза ее закрываются, сгущается тьма, дыхание угасает, накатывает паника, а затем снисходит удивительный покой. В свое время все мы это изведаем.
- Тогда откуда ты знаешь, что она не мучилась? - выкрикнул я излишне громко, ибо Кристиан меня прекрасно слышал.
Еще долгое время я, проснувшись утром, не сразу вспоминал, что мамы больше нет. Сегодня, что ли, позвонить? - думал я. Может, ей что-нибудь нужно? Мы условились о звонке или можно еще денек-другой проволынить? А потом я вспоминал, и всякий раз это было как удар под дых, я прятал лицо в ладонях и стонал, охваченный доселе не изведанным одиночеством. Почему я уделял ей так мало времени? Ужасно осознать себя плохим родителем, но еще страшнее понять, что ты - неблагодарное чадо. Я гнал от себя эти мысли, чрезвычайно опасные для таких, как я.
Мы с Томом Кардлом вместе отслужили панихиду. Из Уэксфорда его уже перевели в Трейли, но он приехал, и я, расстелив спальный мешок на диване, устроил его в своем школьном кабинете. Как в старые времена, сказал я. Словно мы опять в семинарии, только без всякой Великой тиши. Можем болтать хоть ночь напролет.
Том приехал впритык, однако перед службой поговорил со мной и Ханной, выспрашивая семейные детали, которые смог бы использовать в своей проповеди. Он хотел, чтобы все вышло ладно, и держался очень сочувственно.
Я никогда не видел его таким одухотворенным и чуть не фыркнул, когда он возложил руки на плечи моей сестры и озабоченно заглянул ей в лицо. Они были уж сто лет как знакомы, хотя чаще друг о друге слышали, чем встречались, но Ханна, человек совсем не религиозный, к Тому относилась хорошо - наверное, оттого, что он был моим лучшим другом, а меня она любила. Да, сестра приводила детей на воскресные мессы, но, думаю, это делалось ради галочки, во избежание толков. Не сказать, что в ней жило глубокое неприятие Церкви - нет, просто равнодушие. Эйдан уже получил причастие и ждал конфирмации, приближалась очередь Джонаса.
Панихида прошла по-деловому. Том очень старался, и я сказал несколько слов, но никто не выказывал своих чувств, разве что Эйдан и Джонас, любившие бабушку. Ханна казалась слегка ошарашенной, и лишь когда Том помянул маленького Катала, она подняла взгляд и прижала ладонь ко рту, словно ужаснувшись происходящему.