Эйдан сглотнул и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Я молча ждал. Казалось, минула вечность. Наконец он открыл глаза и тормознул пробегавшую официантку:
- Еще пиво, пожалуйста.
- А вашему другу? - спросила девушка.
- Вообще-то он мой дядя. Да, ему тоже. Заодно принесите меню. Мы вместе поужинаем.
Официантка кивнула, а я опустил взгляд и не сразу смог оторвать его от стола.
- Расскажи о своих детях, - попросил я после паузы. - Как можно подробнее.
Эйдан просветлел, и я вновь увидел прежнего мальчика, полного жизни, радости и любви. Он вовсе не сгинул, но прятался за болью. И тотчас появился, стоило упомянуть малышей, которые сейчас, наверное, клубочком свернулись на диване и под храп уснувших собак слушали мамину сказку.
Глава 16
2013
Я прослышал, что отец Муки Нгезо возвращается в Нигерию, и записался на прием к новому архиепископу, чтобы выяснить, могу ли я наконец вернуться в Теренурский колледж.
После назначения нынешнего главы епархии это был мой первый визит в Епископальный дворец, претерпевший разительные изменения: ветхозаветную роскошь сменил современный деловой стиль, буфет с напитками убрали, вместо него на столе, которому самое место в галерее современного искусства, красовался огромный компьютерный монитор. Из приемной исчез отец Ломас, верой и правдой служивший архиепископу Кордингтону, теперь здесь расположились два стола, снабженные системой связи, которой не погнушались бы и в НАСА. За одним столом сидел молодой человек в костюме, бритоголовый, но с брутальной щетиной, представившийся личным помощником архиепископа, за другим - девица, словно только что сошедшая с подиума; оказалось, она - епархиальный пресс-секретарь.
- А где отец Ломас? - поинтересовался я.
- Джеймса перевели, - ответила девица. - Мы стараемся использовать наши ресурсы продуктивнее.
- Верное решение, - сказал я.
Девица усадила меня в кресло, само на себя не похожее, и насильно угостила капучино. Пока я ждал, она приняла несколько звонков, разговаривая через телефонную гарнитуру и взмахивая руками, точно дирижер.
- Вы есть в твиттере? - спросила девица.
- Простите?
- Вы есть в твиттере? - повторила она. - Не могу вас найти. Или вы под ником?
- Меня там нет. - Я старался не засмеяться. - Да и о чем мне щебетать? Никому не интересно, что я склевал на завтрак.
- Вот всеобщее заблуждение о предназначении твиттера, - закатила глаза девица.
- Племянник советовал завести страницу на фейсбуке, да я все никак не соберусь.
- И не надо. Нынче не 2010-й.
К счастью, на столе замигал огонек, избавивший меня от продолжения допроса.
- Вас ждут, - сказала девица. - Десять минут, ладно? А то у нас еще беседа на радио.
Я промолчал. Я-то в секретари не нанимался. Буду разговаривать сколько понадобится.
- Отец Йейтс. - Архиепископ пожал мне руку и указал на кресло, развернутое так, что сидящий в нем оказывался боком к хозяину стола и приходилось выгибать шею. Подобное я уже видел, но вот где? - Благодарю, что выбрали время повидаться.
Мы обменялись парой любезностей, и я, помня, что через восемь с половиной минут девица пожелает меня вытурить, сразу перешел к делу. Хочу вернуться домой, сказал я. Хочу обратно в школу.
- По-моему, вы вполне на своем месте. - Покачивание головой архиепископ сопроводил недоуменной улыбкой. - По всем статьям, вы прекрасно справляетесь с приходской работой. Отец Пейтон отзывается о вас очень высоко. Ну зачем вам возвращаться в школу? К этим ребятам. Они вас измучат. Давеча я посетил одно мероприятие в Блэкроке, так мне чуть дурно не стало. 1 км ужасно воняет. Они не моются, что ли? В смысле, мальчишки.
- Посещаемость воскресных месс упала. - Я был готов себя охаять, лишь бы получить желаемое. - Тарелки для пожертвований возвращаются полупустые. Больше нет служек. Правда, решение об их упразднении исходило из вашего кабинета.
- Без них спокойнее, - промолвил архиепископ.
- В общем, ваше преосвященство, мое служение нельзя назвать образцовым.
- Вашей вины в том нет. Мы переживаем трудные времена, не правда ли? Весьма трудные. Последнее десятилетие для Церкви выдалось ужасным. Но таким, как мы с вами, надлежит все восстановить. - Он улыбнулся. - Двигаться дальше.
Овальный кабинет. Вот где я видел такую расстановку кресел. Президент вынуждал собеседников выгибать шею. Видимо, лишний раз напоминал, кто здесь рулевой.
- Кардинал Кордингтон, попросивший меня заняться приходом, обещал, что это лишь временно.
- Вот как, обещал? - Архиепископ недобро прищурился, словно не собирался долго терпеть мое хамство.
- Да. - Я не отвел взгляд. - Обещал.
- Что ж, иногда не получается сдержать обещание.
- А то я не знаю. Все кругом нарушают клятвы, как я посмотрю. Но дело в том, что я шесть лет прослужил в приходе и сыт по горло. Отец Нгезо уезжает в Нигерию, так я, по крайней мере, слышал, а стало быть, есть вакансия школьного священника, и я хочу ее занять. Послушайте, ваше преосвященство, - я перешел на примирительный тон, - ведь я не молодею. Мне скоро шестьдесят. Я хочу закончить свои дни в школе. Мне там хорошо, понимаете? Я много сил вложил в библиотеку. И потом, я всегда ладил с ребятами.
- Сожалею, отец Йейтс, - сказал архиепископ, не прибегая к дурацким обращениям типа "Одран" или "отец Одран". - Но у меня на примете есть весьма способный юноша, который заменит отца Нгезо. Я обещал, что осенью он приступит к работе, и молодой человек этого с нетерпением ждет. Кстати, он дружен с Колином Фарреллом, актером. Они вместе учились в школе. Я думаю, мы устроим встречу Фаррелла с ребятами.
- Что ж, как вы изволили сказать, ваше преосвященство, иногда не получается сдержать обещание.
Улыбка архиепископа застыла.
- Этого не случится. - Он покачал головой: - Уймитесь.
Смехота. Сколько ему лет - сорок, сорок пять? Уймитесь.
- Наверное, вы правы, - сказал я.
- Да, я прав.
- Ведь кардинал Кордингтон просил меня заменить Тома Кардла вовсе не потому, что хотел его спрятать от людских глаз, верно?
- Что такое?
- Да я так, к слову. И еще эти ужасные разговоры об уголовном преследовании кардинала. Во времена Джона Чарльза Маккуэйда такого не произошло бы, уж поверьте. Конечно, генеральный прокурор сказал, что для обвинения не хватает улик. Ну и ладно. Кардинал уверяет, что знать не знал о преступлениях Кардла, и я, допустим, ему верю. А вы? Но вот сейчас вспоминаю, как сидел в этом кабинете, и кажется мне, он подразумевал нечто иное. Кое-что рассказал, но потом спохватился. Дело, говорит, щекотливое, не для огласки. Как вы думаете, что он имел в виду?
- Вы ступаете на очень опасную почву, отец Йейтс, - тихо произнес архиепископ и, глянув на вибрирующий мобильник, выключил его и отпихнул от края стола.
- Почему это? Ведь все останется в этих стенах, правда? Иначе кардиналу пришлось бы многое объяснять, да? Пожалуй, эти стены выдержат осаду. Если, конечно, я не начну говорить. С газетчиком или… - Я выдержал паузу, прежде чем по слогам произнести слово, ненавистное для ирландской Церкви: - Те-ле-ви-зи-он-щи-ком.
Я и впрямь был сыт по горло. Всю жизнь я подчинялся. Сначала Отцу Хотону и маме, потом архиепископу Дублинскому, затем монсеньору Сорли и римским кардиналам, в сентябре семьдесят восьмого принудившим меня к молчанию, хотя надо было во все горло кричать, затем папе-поляку, который раньше срока меня уволил и указы которого я десятилетиями исполнял, прежде чем понял, что он за человек. И будь я проклят, если стану и дальше подчиняться. И уже тем более щенку, который без году неделя в должности. С его чертовыми айфонами, айпэдами и прочей галиматьей. Я сыт по горло. Как и вся страна.
- Сколько вам лет, отец Йейтс? - наконец спросил архиепископ. - Пятьдесят пять?
- Пятьдесят восемь.
- И когда вы собираетесь на покой? В шестьдесят?
- Да нет, на здоровье не жалуюсь. Думаю, в шестьдесят пять. По ирландским законам.
- Еще, значит, семь лет.
- Без досрочного освобождения за примерное поведение.
- Вы расположены шутить? - Архиепископ ожег взглядом, и я отвернулся. Не стоило искушать удачу.
- В школе я хорошо справлялся с работой. - Я старался говорить миролюбиво. - Там я был счастлив. Мне обещали, что я туда вернусь. И я хочу вернуться. Пожалуйста, не препятствуйте мне. Неужели для вас это столь важно?
Архиепископ удрученно вздохнул и всплеснул руками. Он походил на Генриха Восьмого, желавшего, чтобы кто-нибудь его избавил от докучливого священника, и я порадовался, что меня не ждут палач и плаха.
- По-любому, вы вернетесь в школу не раньше сентября. Раз уж вам так неймется.
По-любому. Все вечера он смотрит американские телесериалы, что ли? Взрослый человек, а изъясняется как пацан.
Короче говоря, я вернулся домой. В свою прежнюю комнату, к своим коллегам, в свою библиотеку. Разумеется, книги стояли как попало. Все разделы перепутаны. С помощью пары старшекурсников я довольно быстро все привел в порядок, а потом дал задание двум молодым компьютерным гениям составить полный библиотечный каталог. Они загорелись и стали рассказывать мне о базе данных и широкоформатных таблицах, но я их прервал: ребята, сказал я, мне это совсем не интересно, просто сделайте работу и получите мою безмерную благодарность.
Из прежних учеников никого, конечно, не осталось. Те, кто в год моего ухода были первашами, теперь учились в Тринити-колледже или Дублинском университете или уехали за тридевять земель воевать у талибов. Новые ученики удивились появлению какого-то старика, хотя прошел слух, что он протрубил в школе двадцать лет, а потом взял и укатил в отпуск. Они не знали, что я был всего лишь на другом берегу Лиффи. Вообще байки обо мне ходили самые разные: в Гластхуле я сожительствовал с женщиной, но отношения наши закончились; я был парламентским депутатом от партии "зеленых", но проиграл выборы; я был женат на гомике; никакой я не священник, а монахиня, сделавшая себе операцию по перемене пола. Ребята мне льстили. В моей жизни не было ничего столь захватывающего. Как ни жаль.
Сразу после Рождества умерла Ханна. В церкви Доброго Пастыря Джонас, Эйдан, Марта, Мортен и Астрид сидели на передней скамье, а я, стоя перед алтарем, говорил о сестре и нашей с ней жизни.
Я рассказал, как целый год, с семьдесят третьего по конец семьдесят четвертого, каждую неделю она писала письма Роберту Редфорду, посмотрев "Какими мы были", где в финале он целует Барбру Стрейзанд перед нью-йоркским отелем "Плаза", но потом решила больше не тратить на него время. На международные марки она угрохала целое состояние (и я не ведаю, где она доставала деньги), но Роберт Редфорд, к его великому стыду, ни разу ей не ответил. А ведь скромная открытка была бы для нее счастьем.
Я рассказал, как на пляже Карраклоу, куда однажды мы выехали всей семьей, я и братец Катал по шею закопали сестру в песок, она от страха вопила, а мама меня отшлепала, сказав, что несчастные случаи вот так и происходят.
Я рассказал, как она присылала мне в Рим ирландские гостинцы, по которым я скучал и которых не достанешь в Италии, - чипсы "Тейто", лимонад "Лукозейд", чай "От Бэрри", шоколадки "Керли-Уэрли"; для меня много значили эти посылки, обходившиеся сестре куда дороже ее писем к Роберту Редфорду.
Я сказал, что она произвела на свет и хорошо воспитала двух замечательных сыновей. Вот один - я показал на скамью, - в Норвегии у него свое дело, он любящий муж и отец. А вот другой, сказал я, он сделал себе имя своими книгами, которые всем, особенно молодежи, нравятся, хотя в них полно сквернословия и всевозможных оргий. Тут паства покатилась со смеху, а Джонас, бедняга, закрыл руками лицо, смутившись, точно подросток.
Я рассказал, как она познакомилась со своим мужем Кристианом, который каждый день приходил в банк на Колледж-грин, чтобы обменять норвежские кроны на ирландские фунты; однажды он обещал позвонить, но не позвонил, и тогда сестра, закусившая удила, сама набрала его номер, а мама выдернула телефон из розетки, сказав, что ни одна порядочная девушка сама не позвонит парню. Они молодыми поженились, сказал я, и молодыми пережили трагедию разлуки, но теперь они воссоединились навеки, я, по крайней мере, в это верю, ибо не знаю никого, кто любил бы друг друга сильнее.
Я говорил и о том, что последние десять лет она сражалась за свой рассудок, и о несправедливости того, что с ней случилось; наверное, сказал я, вы ждете, что я, человек верующий, скажу, что на все воля Божья, но я не могу этого сказать, поскольку не уверен, что это истина, а если все же истина, то я ее совсем не понимаю, ибо недуг подкосил и унес совсем не старую женщину, и в этом не может быть ничего справедливого.
На поминках меня ожгла мысль, что я последний живой в нашей семье: давно сгинул отец, неведомо зачем забрав маленького Катала, в церкви скончалась мама, а теперь нет и Ханны; но потом я сообразил, что я вовсе не один, что нас шестеро, и я обязан уберечь нашу семью. Я спросил Эйдана, можно ли мне завтра сводить Мортена и Астрид в кино, и он ответил - можно, а если потом я еще накормлю их полдником, то окажу великую услугу, поскольку у него куча работы по разборке маминых вещей. Я тотчас решил, что отныне я член его семьи. Перелеты в Норвегию и обратно не настолько уж дороги, а из окна поезда в Лиллехаммер открываются прекрасные виды.
Прощаясь, Джонас сказал, что хорошо бы нам вместе пообедать, когда он вернется из Америки, и я охотно согласился. Джонас достал свой мобильник, я свой (правда-правда!), и он спросил, как насчет двадцать шестого следующего месяца, но я покачал головой и ответил, что двадцать шестое не годится, у меня уже назначена встреча, лучше в другой день, и мы определились с новой датой, которую, я знал, буду ждать с огромным нетерпением.
Двадцать шестого числа с утра началась борьба с совестью, не одобрявшей моих планов. Я вполне мог остаться в школе и заняться делами. Издатель Джонаса прислал два ящика книг для нашей библиотеки, их нужно было рассортировать и каталогизировать. И вообще, на кой ляд я все это затеял? И ведь никому не расскажешь, а уж тем более племянникам, которые сочтут мой поступок предательством. Но вряд ли я захочу с кем-нибудь делиться. Однако решение было принято, и я поехал.
Пять лет назад, когда Тома Кардла затолкали в фургон и увезли в тюрьму Маунтджой, репортеров у здания суда было видимо-невидимо, а вот освобождение узника их, похоже, не заинтересовало. Новые сенсационные темы - экономический спад, банкиры, непонятная смерть пациентки в больнице - оттеснили преступных священников на задний план. На обывательский взгляд, у церковников все то же самое, откуда взяться новостям?
Я сидел в машине, припаркованной через дорогу от устрашающего здания, и думал об ужасах, что творятся за его стенами. Потом из тюремных ворот вышел этакий крутой парень в ярко-белом спортивном костюме, какая-то девица, выскочившая из-за дерева, повисла у него на шее, и они вроде как изготовились плодиться и размножаться прямо посреди улицы. Я отвернулся, но парочка, слава богу, отбыла на такси.
Через минуту-другую ворота вновь разъехались и я его увидел. Столкнись мы на улице, я бы его, наверное, не узнал. С нашей последней встречи прошло пять лет (в тюрьме я его, конечно, не навещал), но постарел он лет на десять - пятнадцать. Худой как щепка, ввалившиеся глаза, почти весь седой. Он хромал и опирался на палку. По слухам, однажды на прогулке его зверски избили и у него отнялись ноги. Думали, он вообще не будет ходить, но вот, извольте, - глянул по сторонам и через дорогу шкандыбает к моей машине. Я сидел неподвижно и смотрел на него.
Старик. Осужденный педофил. Насильник.
Епархия сняла ему жилье на кошмарных задворках Гардинер-стрит; четвертый этаж, на лифте вечная табличка "Не работает". Как же он с увечной ногой одолеет лестницу? - подумал я. Ему назначили пенсию и приказали жить тихо. Никаких интервью. По приговору, он обязан извещать полицию обо всех своих перемещениях и еженедельно отмечаться у куратора. Всякие контакты с иерархами запрещены, но он может посещать любую церковь и, если пожелает, исповедоваться, ибо сие таинство доступно любому.
- Одран, - сказал он, открыв пассажирскую дверцу. - Ты приехал за мной.
- Я же обещал.
За месяц до его освобождения я послал ему записку - мол, встречу и отвезу, куда он скажет. Писал я коротко и, как говорится, по делу, без всякого упоминания о его редких письмах из тюрьмы, на которые я ни разу не ответил. Я допускал скопление репортеров, а потому уведомил, что он должен сам отыскать мою машину (такой-то марки и такого-то цвета), в которой я буду его ждать, не выключая мотор. Я себя чувствовал бандитом, готовым смыться после ограбления банка.
- Ты очень любезен. - Взобравшись на сиденье, он захлопнул дверцу. Потом вздохнул и прикрыл глаза. Видимо, свыкался с долгожданной свободой. - Как поживаешь?
Он взглянул на меня и улыбнулся, словно после долго перерыва я приехал к нему в гости. В один из его бесчисленных приходов.
- Хорошо. Как ты?
- Грех жаловаться, грех жаловаться. - Он помолчал. - Счастлив вернуться к жизни.
- Ладно, поехали.
По дороге мы молчали. Я размышлял, не зря ли во все это ввязался, о чем думал он - бог его знает. По крайней мере, ему хватило такта не лезть с разговорами, притворяясь, будто между нами все нормально.
Мы подъехали к его новому жилищу, одолели лестницу, и я открыл дверь ключом, накануне полученным в епархии. Квартира была ужасная. Тесно, сыро, отваливающиеся обои, за стенкой орут, под полом и потолком грохочет музыка. Я бы, наверное, предпочел выброситься из окна, нежели здесь жить.
- Не переживай, - сказал он, глянув на мое перекошенное лицо. - Это лучше того, к чему я привык.
Видимо, так оно и было.
- Я не переживаю, - ответил я. - Я бы переживал, если б сюда поселили меня. А тебе, пожалуй, сгодится.
Он кивнул и сел в кресло.
- Ты на меня сердишься, Одран, - тихо сказал он.
- Ладно, я пойду.
- Погоди. Мы только вошли. Задержись на минутку.
- Не дольше. Скоро будут пробки.
- Ты на меня сердишься, - после долгой паузы повторил он. Выбор слова меня почти рассмешил.
- Я тебя не понимаю, - сказал я. - Вот в чем суть.
- Да я сам себя не понимаю. Последние пять лет только в себе и разбирался.
- И какие выводы?
Он пожал плечами:
- Мой отец в этом сильно виноват.
- Отец? - Я не сдержал горький смешок. - Твой старик на тракторе?
- Не спеши меня осуждать. Ты не представляешь, что он был за человек.
- Он тут ни при чем. Только ты.
Он кивнул и глянул в окно, за которым открывался гнусный вид. Но хоть какой-то вид, прежде у него не было никакого.
- Считай как тебе угодно, - сказал он.
- Да уж, ты долго поступал как было угодно тебе. Теперь очередь других.