- Оставьте нарциссизм в покое! Боюсь, что это навязчивая психотерапевтическая идея. - От злости слезы высохли. - Бедный древнегреческий юноша у вас к каждой бочке затычка. Где грань между необходимым самоуважением и болезненной самовлюбленностью, между мужской гордостью и манией величия? И потом: говоря о моей горячности и вашей холодности при обсуждении возникшей проблемы, следует ли относить очевидное различие подходов исключительно на счет моих психических отклонений? И у доктора Шпильфогеля есть психика. Он тоже человек. Или я не прав? У вас же получается вот что: демонстрируя высокие нравственные нормы и чувство ответственности по отношению к Сьюзен, нарциссист тайно услаждает тщеславие; но стоит мне согласиться с этим, как я превращаюсь в нарциссиста, который думает только о своем благополучии. Морин, доложу вам, прибегала к такой же казуистике, чтобы опутать меня по рукам и ногам. Как ни поступи - кругом виноват. Почему, почему я всегда кругом виноват? Засорится кухонная мойка - что же ты наделал, Питер! По дороге из Рима во Фраскати повернул не на то шоссе - и она полмили честит меня так, словно я исчадие ада, выбравшееся из преисподней и плюхнувшееся на водительское место, на минутку перед тем заскочив в Уэчестер, чтобы на всякий случай отметиться в Плющевой лиге. Хорошенькое дело!.. Нет, я не "перескочил" на Морин. Она имеет к происходящему самое прямое отношение. Предположим, миссис Тернопол достанет где-нибудь "Форум" и прочтет ваш опус. Ничего невероятного: Морин всегда начеку и следит за всем, что может иметь отношение ко мне - то есть к алиментам. Вы вообще, без сомнения, несколько преувеличили, заявив, будто никто нигде никогда не раскрывает этого журнала: с чего бы тогда в нем печататься?.. Вообразите: она находит вашу статью и с выражением оглашает ее на очередном судебном заседании. И с каким выражением! Представляю себе реакцию окружного судьи. Господи Боже!
- Какое дело судье до ваших неврозов?
- Не лукавьте. Вы отлично понимаете, что я имею в виду. К примеру, место про половые связи с другими женщинами сразу же после вступления в брак. Можно подумать, что я пресловутый американский поэт итальянского происхождения, каждый день по окончании работы над очередной лирической миниатюрой инспектирующий в поисках вдохновения самые грязные притоны. Вы изобразили меня типом, одержимым манией трахаться, как кролик. Ей-богу, это не соответствует действительности. Наши отношения с Карен были глубоко серьезны. А ваше отношение к этим отношениям я отношу… Тьфу, вы меня совсем запутали!
- А проститутки?
- Две за три года. Чуть-чуть больше, чем полпроститутки в год. Достойно книги рекордов Гиннесса по разделу супружеской верности. И это при том, что я был женат на Морин, которая затевала тошнотворные сцены каждый день на каждой улице, каждой площади, в каждом соборе, каждом музее, каждой траттории, каждом пансионе Итальянского полуострова! Да другой не только не вылезал бы из публичного дома - другой бы отвертел ей башку! Легко понять югослава Мецика, моего предшественника: бац - и в челюсть. Но я - цивилизованная личность, интеллектуал. Я совестливое вместилище морали. И мне должно быть стыдно за три сотни лир, потраченных на проститутку и ставящих меня на одну доску с вашим поэтом итальянского происхождения, так, что ли?
- Другой, - ответил Шпильфогель, отмахнувшись рукой от моих доводов, как от назойливой мухи, - вероятно, ответил бы на давление жены более осмысленными поступками.
- Единственно осмысленный поступок, который можно было противопоставить давлению Морин, - убийство! А физическое уничтожение человека, даже собственной половины, даже полностью безумной, смертный грех. Я не вступал в половые связи - я спасался от худшего. И, между прочим, спасал Морин. Мне нужна была разрядка.
- Хорошо. С проститутками вы разряжались. А на кафедре английской филологии?
- Вы дотошны, как Коттон Метью. Пусть я такой, пусть я сякой, пусть я тоскливый Нарцисс - но не потаскливый кот. В моем жизненном плавании не член кормило. Почему вы все время хотите представить меня несостоявшимся сексуальным маньяком? Повторяю: мы с Карен…
- Я говорю не о Карен, а о жене вашего коллеги из Висконсина. Помните, торговый центр в Мэдисоне, случайная встреча и так далее?
- Раз у вас такая память, могли бы вспомнить, что к филологии это не имело никого отношения. И к сексу тоже. Мы знали друг друга бог знает сколько лет. А тут она неожиданно села ко мне в машину. Ну и что? Мой брак тянулся, как каторга. Ее тоже был не сахар. Произошел не половой акт, а дружеский! Акт великодушия, акт сердечной боли, акт отчаяния, если хотите. Те сладостные и безгрешные десять минут на заднем сиденье автомобиля были возвращением в юность, в детство, в игру "папа и мама". Можете смеяться, но мы сознательно решили считать случившиеся несостоявшимся, никакого продолжения - и как дисциплинированные солдаты после краткосрочного отпуска вернулись в опостылевшие окопы переднего края. Судите сами, ваше благородие, можно ли назвать это "вступлением в неразборчивые интимные связи вскоре после заключения брака". Так-то, ваша честь!
- А как, по-вашему, это называется?
- По-моему, я вел почти монашеский образ жизни. Две уличные проститутки в Италии, подруга юности в Мэдисоне - и Карен… Да меня в рамку надо обрамить, учитывая, что Морин не замуж за меня вышла, а вышла за всякие границы пристойности. Но я - или ваш поэт итальянского происхождения, как хотите, - все равно хранил верность чудовищу, исполнял свой долг, делал то, что считал достойным мужчины… Трус он и размазня, ваш итальянец. Подкаблучник, как говорит Моррис. А две итальянские проститутки, подруга детства и Карен были справедливым ответом на бесконечные издевательства.
- Вот видите, мы говорим одно и то же, только разными словами.
- Потрясающее наблюдение! Оно подтверждает, что вы находитесь в плену своих заблуждений и слушаете меня вполуха. Спорить бессмысленно - точно как с Морин. Прекратим бесполезные дебаты о смысле вашей статьи.
- Я уже неоднократно предлагал поступить именно так. - В его голосе не чувствовалось ни гнева, ни огорчения; еще бы, ведь Шпильфогель ничего не теряет от нашего разрыва. - Мистер Тернопол, я не ваш студент. Литературный талант пациента не имеет для меня никакого значения. Как и его мнение о моих стилистических способностях, лежащих за рамками профессии. Скажите лучше, наша совместная работа приносит плоды?
- Несомненно. Я уже несколько раз это подтверждал.
- И все-таки не считаете, что мною избрана правильная стратегия лечения.
- Не считаю.
- Но считаете, что мы с Морин - одного поля ягоды, во всяком случае, в части взаимоотношений с вами.
- Так я не говорю.
- Однако думаете именно так.
- Не совсем. Вероломны ли ваши поступки? Да. Но дело тут не в сходстве с Морин, а в качестве вашей статьи.
- Отлично, вот и договорились. Подведем итог. Если вы собираетесь продолжить наши сеансы, превращая каждый из них в каскад нападок и обвинений, то напрасно. Глупо даже пытаться. Если готовы изменить стиль общения - милости просим. Извольте сделать выбор до нашей следующей встречи.
Я сделал выбор. Услышав о нем, Сьюзен пришла в негодование. Просто вышла из себя. Поносила Шпильфогеля, но и меня не особенно хвалила. Конечно, за всеми ее словами маячила тень доктора Голдинга, который, как она говорила, "ужаснулся", узнав о содержании публикации в "Форуме". Раньше Сьюзен никогда не рассказывала об отношении своего доктора ко мне. Я думаю, новую степень ее доверительности пробудил к жизни беспардонный текст Шпильфогеля (был-таки в статье, оказывается, толк): теперь, посвященная в подробности моей тайны - женское нижнее белье и все такое прочее, - она и сама стала более откровенной и раскрепощенной. Никогда прежде она не выплескивала на меня столько собственных соображений. Оно и к лучшему. Нельзя вечно сдерживаться и подавлять эмоции. Плохо только, что и Сьюзен, и Голдинг могли простодушно принять изложенное в шпильфогелевом опусе за правду. Увы, так, кажется, и произошло.
- Тебе надо расстаться с ним, - с необычной для себя однозначной резкостью заявила она.
- Не могу. Сейчас не могу. От него больше пользы, чем вреда.
- Он тебя подставил. Что тут хорошего?
- Все же я благодарен Шпильфогелю. Он многое успел сделать до статьи. Главное - практически излечил меня от Морин, от этой болезни, которая казалась смертельной.
- Любой другой психотерапевт тоже излечил бы.
- Но сделал это именно он.
- Неужели прошлые заслуги освобождают от ответственности? Шпильфогель поступил непорядочно, опубликовав статью без твоего согласия. А уж то, как он стал действовать дальше, и вовсе ни в какие ворота не лезет. "Заткнись или выметайся". Ничего себе альтернатива! Доктор Голдинг говорит, что даже не слышал и не подозревал о возможности чего-нибудь подобного между врачом и пациентом. А уж статья! Сплошной словесный мусор. Это я тебя цитирую.
- Оставь, Сьюзен. Я принял решение. Остаюсь с ним. И хватит.
- Эх, попробовала бы я оборвать беседу! Получила бы по первое число. Прямой наводкой по площадям. Уж выслушай: этот человек относится к тебе гнусно. Почему ты позволяешь им так с собой обращаться?
- Кому - "им"?
- Шпильфогелю. Морин.
- И?
- Они вытирают о тебя ноги, как о половую тряпку.
- Какие ноги, Сьюзен? Прекрати!
- Сам прекрати быть мямлей. Это не должно сойти им с рук.
- Вот, теперь еще и руки.
- Ты слепой кутенок, Питер.
- Кто это сказал?
- Это сказал доктор Голдинг. И я.
Я не скрыл от Шпильфогеля мнение его коллеги. Мой (все еще мой) врач попросту отмахнулся: "Не имею чести быть знакомым". Выходит, имей он такую честь, характеристика, данная мне Голдингом, могла бы стать предметом обсуждения, а в противном случае - и говорить не о чем. Странный подход. А горячность Сьюзен была мне понятна и симпатична. Миссис Макколл исполнилась неприязни к Шпильфогелю из-за того, что он написал о ее Питере, благодетеле и поводыре, наполнившем смыслом былое полурастительное существование. Пигмалиона развенчали; Галатея, естественно, окрысилась. Разве могло обернуться иначе?
Шпильфогель был непробиваем и непотопляем. Лицо смертника, неуклюжая походка скелета и при том - полная уверенность в себе, предмет моей зависти: я прав, и катитесь к дьяволу; а если не прав, то все равно не сойду с избранной позиции ни на йоту и окажусь в результате прав. Может быть, из-за этого он и не потерял пациента, надеявшегося перенять у врача хоть малую толику внутренней твердости. Я хотел учиться на его примере. Но ты не будешь иметь удовольствия услышать об этом, надменный немецкий сукин сын. Я буду учиться молча.
Проходили недели. При одном упоминании о Шпильфогеле Сьюзен продолжала морщиться, как от боли. Я же убедил себя в полезности сеансов - а куда денешься? Сказать себе: я снова обманулся, как и с Морин, - было бы смерти подобно. Ибо, дважды обманувшись столь жестоко, удастся ли когда-нибудь вернуть доверие к собственным суждениям? Ладно, пусть я самовлюбленный Нарцисс, до сих пор защищающийся от страха перед матерью самыми экзотическими средствами. И ты, Сьюзен, не спорь. Уж не тебе бы спорить. (Меня так и тянуло сказать ей это, но я благоразумно сдерживался.) Кабы не Шпильфогель, Сьюзен, мы жили бы как угодно, только не вместе. Нас накрепко связало его вечное вопросительное "Не лучше ли остаться?" в ответ на мое постоянное нервозное "Не лучше ли уйти?". Твой благодетель, твой спаситель - Шпильфогель, а не я. Это он на первом году лечения убеждал отбрыкивающегося пациента проводить все ночи в твоей квартире. Как меня угнетал твой образ жизни! Но докторские уговоры тогда возымели действие. И потом (представляю, как разрушительно сообщение об этом может подействовать на твое хрупкое чувство собственного достоинства), когда твое непомерно растущее стремление к замужеству и деторождению гнало меня прочь, он, Шпильфогель, пекся о продолжении нашей связи, как нежный отец. А ты костеришь его почем зря, Сьюзи.
- Она хочет детей, причем сейчас, пока еще не поздно.
- А вы не хотите.
- В том-то и дело. И не хочу, чтобы она лелеяла надежды. Совершенно напрасные.
- Скажите ей прямо.
- Я говорил. Куда уж прямее. Она отвечает: "Я прекрасно знаю, что ты не собираешься жениться на мне, - но зачем сообщать об этом каждый час?"
- Пожалуй, каждый час - действительно слишком часто.
- Что вы, это просто характерное для нее преувеличение. Беда в другом: я гоню прочь неоправданные надежды на замужество, но она надеется все равно.
- Ну и что плохого в таких мечтах?
- Допуская их, я невольно принимаю на себя неисполнимые обязательства. Я должен уйти от Сьюзен. Я должен уйти.
- Думаете, так будет честнее?
- Уверен.
- Давайте повернем проблему другой гранью. Может быть, вы начинаете чувствовать себя влюбленным? И собираетесь уйти не от детей, не от семейной жизни, а именно от любви?
- Ох уж этот психоанализ! Подобная мысль мне в голову не приходила. И не могла прийти, потому что в ней нет никакого смысла.
- Так уж никакого? Я ведь опираюсь только на ваши слова. Сьюзен добра. У нее чудный характер. Вы любуетесь ею, когда она склоняется над книгой. Вы восхищаетесь ее трогательной женственностью. Одерните меня, если я что-нибудь выдумываю. Вы, часом, не посвящаете ей любовных стихов?
- Я?
- Вы, вы. К тому, кажется, идет.
- Тот, кто знает Морин Тернопол, никогда не станет нежным лириком.
- Но тот, кто знает Морин Тернопол, вдвойне должен ценить в женщине мягкость, кротость, благодарность и абсолютную преданность. А Сьюзен Макколл, как я понимаю, обладает всеми этими качествами.
- Спору нет. И с каждым днем она, словно оттаивая, становится все более жизнерадостной и очаровательной.
- И все больше любит вас.
- И все больше любит меня.
- И готовит так, что пальчики оближешь. У меня от одних только рассказов об этом разыгрывается зверский аппетит.
- Можно подумать, что Сьюзен - совершенство.
- Можно - пользуясь сведениями, почерпнутыми от вас, что я и делаю. Попытайтесь отдать себе отчет, почему хотите дистанцироваться от миссис Макколл.
- Вам мало назойливого стремления к браку и деторождению? Так меня мучит еще и другое: вдруг она попытается покончить с собой?
- Это мы уже проходили. Опять самоубийство!
- А вдруг?
- Вы вторгаетесь в область профессиональных тревог доктора Голдинга. Она ведь его пациентка, я не ошибаюсь? И все-таки. Неужто проблему следует сформулировать следующим образом: я хочу сейчас же порвать с ней все отношения, потому что когда-нибудь она, в принципе, по той или иной не зависящей от меня причине может попытаться покончить жизнь самоубийством?
- Похоже на правду. И что тут смешного? Я не могу жить с постоянной мыслью об этом. После всего, что было. После Морин.
- Выбирайтесь-ка из плена тяжких воспоминаний и катастрофических предчувствий. В тридцать лет самое время стать менее ранимым и более толстокожим.
- Вне всякого сомнения. Уверен, что люди со слоновьей, вроде вашей, шкурой живут комфортней. Но каждому свое. Моя - тонка, другой не дано. Поэтому, прошу вас, дайте совет иного рода.
- А что тут советовать? Выбор за вами. Оставайтесь или уходите.
- Хм. Как говорится у вас, медиков, - вскрытие покажет?
- Я не пророк. Мы можем только предполагать. А вы требуете однозначных рекомендаций.
- Я останусь со Сьюзен, если пойму, что мне дано право жениться или не жениться, когда захочу. А я не захочу никогда!
- В чем же тогда дело, мистер Тернопол?
Но я не уходил ни от миссис Макколл, ни от мистера Шпильфогеля. Последний, хоть и не пророк, связал меня заповедями, наподобие Моисеевых. Не дай бог разбить эти скрижали - кто знает, что последует за таким святотатством.
Не возжелай прикрыть наготу свою одеждой жены твоей.
Не кропи семенем своим ванные комнаты соседей своих и не оставляй его на книжных переплетах.
Не приобретай у торговца охотничий нож для убийства жены своей и адвоката ее…
Почему? Почему мне всего этого нельзя? Какой смысл в дотошных запретах? Не сводите меня с ума, не учите, как жить! Сначала она запудрила мне мозги подложной мочой и женила на себе, а теперь уверяет судью, будто я могу писать киносценарии и грести деньги лопатой. Писатель Тернопол, дескать, злонамеренно отказывается ехать в Голливуд и зарабатывать на алименты в несколько раз больше, чем бездельничая назло жене. Именно так! Так, да не так. Я действительно отказываюсь. Потому что сценарии не для меня. Для меня - серьезная проза. Но и проза уже не для меня. Ах, не для вас?! Тогда тем более следует оторвать задницу от дивана (принадлежащего Джейми) и - марш в Калифорнию! Сотня долларов в день, мистер Тернопол!.. Нет, вы только посмотрите, что она несет под присягой! Послушайте, доктор: широко известен как соблазнитель студенток. Это она про Карен! Нет, вы прочтите ее показания, прошу вас, чтобы убедиться: я не преувеличиваю! Соблазнитель! Студенток! Они с адвокатом выставляют меня на всеобщее посмешище. Грязные вымогатели! Что, доктор? Я не понял… Сии суть слова, которые говорил Моисей Питеру Тернополу, лежащему на кушетке: "И все же не приобретай у торговца охотничий нож для убийства жены своей и адвоката ее". - "ПОЧЕМУ НЕТ? НАЗОВИТЕ ХОТЬ ОДНУ ПРИЧИНУ, ПОЧЕМУ - НЕТ?" - "Потому что убийство есть смертный грех. Так записано в Законе". - "ПЛЕВАТЬ НА ЗАКОН, КОТОРЫЙ ЗАПРЕЩАЕТ УБИВАТЬ ДРУГИХ, НО УБИВАЕТ МЕНЯ!" Доктор Шпильфогель ответил на мой вопль своей обычной тактикой.
- Ну, так убейте и отправляйтесь в тюрьму.
- Вы думаете, меня осудят?
- А вы сомневаетесь? Я вот сомневаюсь, что вам понравится за решеткой.
- Зато Морин будет мертва - и справедливость наконец восторжествует!
- Но не вы. Армия покажется раем по сравнению с тюрьмой. Счастье на вас там не снизойдет.
- А здесь - снизошло?
- Но в тюремном заключении, можете поверить, его еще меньше.