Чеков сам удивился, заметив, что заговорил громко и даже поднялся. Он снова тяжело сел на стул, рассмеялся. Никто его смех не поддержал.
- Самое забавное, - быстро заговорил он, обращаясь к своей соседке, невероятно красивой и столь же невероятно юной жене Очень Крупного Бизнесмена, которому было лет семьдесят, - что это свое прозвище я получил, когда никто из нас еще не видел "Звездный путь". В нашей школе, знаете ли, не было телевизора. Этот фильм был легендой, долетевшей из Штатов, транзитом через Британские острова, до нашей милой станции под названием Дехрадун.
Потом кто-то раздобыл пару книжек в дешевой бумажной обложке и пустил по кругу, и не только их, а еще, например, неприличный романчик вроде "Леди Ч.". Начитавшись, мы поначалу дали прозвища почти всем, но пристали они только к двоим. Может быть, потому, что эти двое всегда ходили вместе и здорово подружились, хотя один был на год моложе. Хороший был мальчик. С тех пор мы стали Чеков и Зулу, как Лорел и Харди.
- Как любовь и свадьба, - произнесла женщина.
- Прошу прощения?
- Наверняка вы слышали, - сказала она. - Вместе, как молоко и каша. Или, если хотите, как гараж и машина. Обожаю старые песенки. Ля-ля-ля ля-ля что-то-там брат, ты ля-ля без матери ничему не рад.
- Да-да, теперь вспомнил, - сказал Чеков.
3
Через три месяца Зулу позвонил жене.
- Господи, куда ты пропал, я уже думала, что ты умер!
- Биви моя, успокойся, пожалуйста. Выслушай меня внимательно, жена моя, единственная моя любовь.
- Да. О’кей. Я уже успокоилась. Только плохо слышно.
- Позвони Чекову и скажи: состояние красное.
- Ай! Что такое с твоим состоянием?
- Пожалуйста! Состояние красное.
- Да. О’кей. Красное.
- Скажи: клингоны чуют запахи.
- Клингеры чу… запахли? Что это значит?
- Дорогая, пожалуйста.
- Всё, поняла. Записала - и то, и другое, я нашла карандаш.
- Скажи Скотти: пусть по моему сигналу сразу откроет шлюзы и спустит луч.
- Что за чушь! Ты что, даже сейчас не можешь не играть в эту дурацкую игру?
- Биви! Так нужно. Пусть спустит луч.
Чеков все бросил и кинулся к машине. Сначала, как было велено, он провел химчистку: дважды проехал по кольцевой развязке, проскочил на красный свет перекресток, свернул нарочно не туда, остановился, снова двинулся дальше, сделал несколько раз, сколько вышло, правый разворот, поглядывая, нет ли в потоке машин той одной, которая идет за ним следом, и, как Зулу, все время менял ряды. Убедившись, как мог, что за ним чисто, Чеков направился к месту назначенной встречи. "Закрываем Лена Дейтона, - думал он, - и быстренько готовим доклад для Ле Карре".
Он свернул с дороги в рукав. Из тени деревьев вышел хорошо одетый, свеженький, будто только что из ванной, человек с застенчивой улыбкой на лице. Это был Зулу.
Чеков выпрыгнул из машины, обнял и расцеловал его в обе щеки, уколовшись о жесткую бороду.
- Я думал, тебе руку оторвало, кровь хлещет или, по крайней мере, хоть синяк под глазом, - сказал он. - А ты вырядился, как в оперу, разве что трости с накидкой не хватает.
- Миссия окончена, - сказал Зулу и похлопал себя по нагрудному карману. - Все вот здесь, все в порядке.
- Чего ж гнал про красный экран?
- Пронесло, - сказал Зулу. - Пошло по другому сценарию.
В машине Чеков открыл коричневый конверт и принялся читать списки, где были имена, даты и адреса. Информация оказалась лучше, чем он рисовал себе в самых смелых мечтах. Луч прожектора, включенного здесь, на безымянной стоянке при боковой дороге посредине Центральной Англии, высветил дальние пригороды и деревни в Пенджабе. Высветил темные фигуры, рассеяв скрывавшую их тьму.
Чеков тихо восторженно свистнул.
Зулу на пассажирском сиденье склонил голову в театральном поклоне.
- Поехали, - сказал он. - Не будем испытывать судьбу.
Они ехали по Среднеземью.
Когда машина свернула со скоростного шоссе, Зулу сказал:
- Между прочим, я решил уволиться.
Чеков выключил зажигание. Слева, в просвете между домами, были видны башни Уэмбли.
- Что? Экстремисты тебе промыли мозги?
- Не болтай глупостей, Чеков. Какие еще экстремисты нужны после убийств в Дели? Погибших сотни, может быть тысячи. Сикхов жгут заживо, снимают с них скальпы на глазах у детей. Убивают даже подростков.
- Нам об этом известно.
- Тогда, джи, вам должно быть известно и кто за всем этим стоит.
- Нет никаких доказательств. - Чеков повторил заявление полиции.
- Есть свидетели и фотографии, - сказал Зулу. - И нам об этом известно.
- Есть мнение, - медленно проговорил Чеков, - что сикхи обязаны заплатить за смерть Индиры.
Лицо у Зулу окаменело.
- Ты же меня знаешь и, надеюсь, понимаешь, что сам-то я так не думаю, - сказал Чеков. - Зулу, ради бога, давай, а? Давай всегда будем вместе?
- Конгресс не назначил комиссии, - сказал Зулу. - Несмотря на обвинения в соучастии. Я подаю в отставку. И ты должен сделать то же самое.
- Черт возьми, коли ты теперь такой радикал, - вскричал Чеков, - то зачем привез эти списки? Что ж ты бросаешь дело на полпути?
- Я сотрудник безопасности, - сказал Зулу, открывая дверцу. - Любой террорист для меня враг. А для тебя, при определенных обстоятельствах, выходит, что не любой.
- Зулу, погоди! - крикнул Чеков. - Тебе что, совсем наплевать на карьеру? А жена, а четверо мальчишек? А старые друзья? Ты что, знать теперь меня не хочешь?
Зулу был уже далеко.
Больше Чеков и Зулу не встречались. Зулу переселился в Бомбей, а так как спрос на охрану в этом бурлившем, богатом городе только шел вверх, то щит и меч Зулу не ржавели, и он не бедствовал. У него родилось еще трое детей, все мальчики, и Зулу живет с ними со всеми счастливо и по сей день.
Чеков же так и не женился. Однако никаких сложностей по пути наверх, которых он боялся, не случилось. Он поднимался быстро. Но потом, в мае 1991 года, Чеков случайно оказался в составе группы, сопровождавшей господина Раджива Ганди в поездке на юг Индии в деревню Шриперумбудур, где тот намеревался встретиться с избирателями. Людей из службы безопасности в группе было намеренно мало. Ганди считал, что на предыдущих выборах именно обилие охраны создало барьер между ним и электоратом. На этот раз он решил познакомиться с народом поближе.
Когда отзвучали положенные речи, Ганди вместе со всем своим окружением спустился с подиума. Шедший всего в нескольких шагах от него Чеков сразу заметил маленькую тамильскую женщину, которая вдруг выступила из толпы. Женщина взяла Ганди за руку и задержала его на мгновение. По тому, как она улыбнулась, Чеков мгновенно все понял, и понимание это полыхнуло в нем с такой силой, что время остановилось.
Тем не менее Чеков все же успел сделать несколько выводов.
- Эта тамильская женщина никогда не была в Англии, - отметил он для себя. - Наконец-то мы не нуждаемся в импорте. Отличное, можно сказать, заключение к давней речи на давнем обеде. - И потом еще с чувством подумал: - Трагедия состоит не в том, как человек умирает, а в том, как он живет.
Сцена вокруг померкла, растворившись в облаке света, и Чеков перенесся на мостик космического корабля "Энтерпрайз". Экипаж был на месте. Впереди, рядом с Чековым, сидел Зулу.
- Защитный экран вышел из строя, - произнес он.
На главном мониторе разворачивался, готовясь к атаке, "Крылатый охотник клингонов".
- Одно попадание, и нам конец! - воскликнул доктор Мак-Кой. - Ради Бога, Джим, сделай что-нибудь.
- Нарушение логики! - ответил старший офицер Спок. - Без кристалла выйти в искривленное пространство невозможно. На простых двигателях от "Крылатого охотника" не уйти. В соответствии с логикой, единственная возможность, которая у нас еще есть, это сдаться на милость победителей.
- Сдаться Клинтонам! - вскричал Мак-Кой. - Черт возьми, ты, остроухий холодный арифмометр, ты что, не знаешь, как Клинтоны поступают с пленными?
- Фазовые батареи не работают, - доложил Зулу. - Защитное поле на нуле.
- Должен ли я попытаться связаться с капитаном Клинтонов, сэр? - спросил Чеков. - Они вот-вот откроют огонь.
- Благодарю вас, мистер Чеков, - сказал капитан Кирк. - Боюсь, в этом нет необходимости. В соответствии со сценарием у нас на крайний случай есть еще один сюжетный ход. Займите свои места.
- "Крылатый охотник" открыл огонь, - сказал Зулу.
Чеков стиснул руку Зулу, крепко, как победителю, и, повернувшись к экрану, смотрел, как летят к кораблю шары смертоносного света.
Ухажерчик
1
Никогда в жизни уборщик и привратник большого многоквартирного дома по прозвищу Миксер не встречал таких крохотных женщин - кроме разве что карлиц, - какой была шестидесятилетняя Мэри-Конечно, которая, придерживая рукой свое белое с красной оторочкой сари и поблескивая сединой в аккуратно собранных на затылке узлом волосах, одолевала ступеньки перед парадным входом, будто это были Альпы.
- Нет, - сказал он вслух.
Не Альпы, какие-то другие горы.
- Гхаты, - сказал он гордо. Слово из школьного атласа, выученное много лет назад, когда Индия была далекой, почти как райские кущи. (Теперь кущи стали дальше, чем Индия, зато преисподняя придвинулась ближе.) - Западные Гхаты, Восточные Гхаты и еще Кенсингтонские, - сказал он, ухмыльнувшись. - Такие горы.
Она остановилась перед ним посредине обшитого дубовыми панелями вестибюля.
- На хинди "гхаты" еще и ступени, - сказала она. - Да, конечно. Например, в священном городе Варанаси есть спуск, где сидят брамины и собирают у филигримов деньги, и он называется Дасашвамедха-гхат. Такие широкие-преширокие ступени, которые идут к Гашу. О да, конечно! А еще есть Маникарника-гхат. В Маникарнике, в доме, где с крыши прыгает тигр, - конечно, не настоящий, крашенный "техниколором", а вы что подумали? - в этом доме покупают огонь, прячут в коробку, а потом, когда умирают близкие, от него разжигают костер. Погребальный костер пахнет сандалом. Фотографировать похороны нельзя; нет, конечно, ни в коем случае.
Он прозвал ее Мэри-Конечно, потому что она никогда не говорила просто "да" или просто "нет"; а всегда "о-да-конечно" или "нет-конечно-ни-в-коем-случае". Сам он, с тех пор как стала отказывать голова, в которой когда-то он был более чем уверен, всегда пребывал в растерянности и сомневался во всем, оттого и ее убежденность поначалу вызвала в нем тоску, потом зависть, а потом нежность. А всколыхнувшаяся эта нежность оказалась чувством настолько забытым, что он еще долгое время думал, будто дело в китайских пельменях, которые он приносил домой из забегаловки на Хай-стрит.
Английский язык давался Мэри с трудом, и отчасти по этой причине старый развалина Миксер окончательно проникся к ней нежностью. "П" никак у нее не вставало на место и нередко превращалось то в "ф", то в "к", и, выкатив в вестибюль плетеную корзину на колесиках, она говорила: "Я за кокуфками", а вернувшись, отвечала на его предложение поднять покупки по ступенькам парадного гхата: "Конечно, кожалуйста". (Однако на хинди или конкани "п" и "ф" свое место знали.) Мало того, Мэри так и не сумела толком усвоить смысл слова "уборщик", решив, что коли человек ухаживает за домом, так он "ухажерчик", и потому, когда лифт трогался с места, громко благодарила сквозь решетку: "Ухажерчик! Спасибо. Да, конечно".
Таким образом, он вдруг стал ухажерчиком, подчинившись трогательному обаянию Мэри и чувству, шевельнувшемуся где-то под ложечкой.
- Ухажерчик, - повторял он, встав перед зеркалом, когда лифт скрывался из глаз. После выдоха на стекле оставался дымчатый образ слова. - Ухажерчик ухажерчика уходил.
О’кей, пусть будет "ухажерчик". Каких только прозвищ ему ни давали, он никогда не обращал на них внимания. На это не только обратил, но даже решил ему соответствовать.
2
В течение многих лет я хотел написать рассказ о нашей айе, нашей няне Мэри-Конечно, которая вырастила нас - и меня, и сестер - наравне с матерью, о ней, об "ухажерчике" и об их романе, который случился в начале шестидесятых годов, когда все мы жили в Лондоне в доме под названием Ваверлей-хауз; хотел, но по тем или иным причинам так за него и не взялся.
Надолго потеряв Мэри из виду, я недавно получил от нее письмо. В письме она говорила, что ей девяносто один год, что ей сделали серьезную операцию, что живет она в бомбейском районе Курла у племянницы, которая сама без гроша, и ей стыдно сидеть на шее, и она просит прислать каких-нибудь денег.
Я выслал денег и вскоре получил благодарственную открытку от племянницы по имени Стелла, написанную той же рукой, что и письмо от айи. Племянница писала, что "айа" (в детстве мы произносили это слово как палиндром) очень тронута тем, что я не забыл ее за столько лет. "Рассказы о вас, о детях, я слушала всю свою жизнь, - продолжала она, - так что вы мне почти родные. Может быть, вы даже помните мою мать, сестру Мэри? К несчастью, она умерла. Теперь все письма для Мэри пишу я. Мы обе желаем вам всего самого лучшего".
Открытку от незнакомой родственницы я получил в изгнании, вдали от страны, которую любил, и от той, в которой родился, и слова эти тронули глубоко спрятанные в душе струны. К тому же мне стало стыдно оттого, что за столько лет я почти ничего не сделал для Мэри. И стало как никогда важно написать много раз откладывавшийся рассказ про нашу айю и ее благородного рыцаря, которого она - случайно, но метко - произвела в "ухажерчики". Я понял, что история эта не только о них, но обо всех о нас.
3
Его фамилия была Месир, сам он ее произносил как-то вроде Миширш, с неуловимым акцентом, вывезенным из-за "железного занавеса", из стран, где все должно быть неуловимо - на всякий случай, как торжественно объяснила моя сестра Дюрре: вдруг за тобой шпионят, или гонятся, или еще что. Имя тоже начиналось с "М", но состояло сплошь из одних "коммунистических согласных", как мы называли все эти "з", "с" и "в", между которыми не оставалось ни малейшего пространства, куда можно было бы вставить гласную, так что его произносить я и не пытался.
Поначалу мы хотели было прозвать его в честь одного персонажа комикса, немного похожего на Элмера Фудда злого мистера Мксюзтплка из Пятого измерения, который превратил жизнь благородного Супермена в сущий кошмар и проказничал до тех пор, пока Оле Зупе хитростью не заставил его произнести свое имя задом наперед: Клптзюскм, отчего тот наконец вернулся обратно в Пятое измерение; но поскольку мы сами так и не научились говорить Мксюзтплк (не говоря уже о Клптзюскме), то от этой идеи пришлось отказаться.
- Будем звать его просто мистер Миксер, - ради простоты жизни в конце концов предложил я. - Миштер Микшер Миширш.
Мне было пятнадцать, невостребованное еще семя мешало жить, из чего следовало, что я тогда был способен нахамить человеку в лицо, причем не всегда безобидному, как мистер Месир после инсульта.
Больше всего мне запомнились его розовые резиновые перчатки, которые он не снимал, кажется, никогда, по крайней мере до тех пор, пока не явился к Мэри-Конечно…
Так или иначе, когда я в глаза назвал его Микшером, а мои сестры Дурре и Муниза шмыгнули в лифт и громко захихикали, Месир лишь добродушно ухмыльнулся и спокойно кивнул головой:
- О’кей, зовите меня как хотите, - и отправился снова натирать медные ручки и рамы.
Дразниться стало неинтересно, я тоже вошел в лифт, и мы поехали на пятый этаж, распевая во все горло "Не могу тебя разлюбить", будто Рей Чарльз, правда, у нас получалось довольно противно. Но мы были в темных очках, и потому все равно было похоже.