4
Было лето 1962 года, и школа была на каникулах. Шехерезаде тогда как раз исполнился год. Дюрре было четырнадцать, Мунизе десять, но хлопот с ней уже было полным полно. Частенько мы втроем - вернее, вдвоем, мы с Дюрре; Муниза ужасно хотела войти в наш дуэт, но безуспешно - становились возле кроватки Шехерезады и начинали ей петь.
- Никаких детских глупостей, - как-то решила Дюрре, и мы обходились без глупостей, потому что лидером была она, хотя и была меня на год младше.
Мы не пели колыбельных, а исполняли хиты Чабби Чеккера, Нейла Седаки, Элвиса и Пата Буна в собственной аранжировке.
- Почему же ты не идешь домой, торопыжка Гонсалес? - замирая от счастья, голосили мы кто в лес, кто по дрова и при этом скакали, вертели, крутили свой "мешочек хлопка".
Скакали, вертели, крутили до тех пор, пока махараджа Б. из квартиры под нами не поднимался жаловаться, и тогда айя просила, чтобы мы вели себя тише.
- Вот какая джамбалайя, Джамба-айя влюблена! - кричала Дюрре, и Мэри густо, по-настоящему краснела. И мы дружно и плавно - ой-вой-вай - заводили модную в те времена "Джамбалайго". Но если Шехерезада начинала плакать, то входил отец - голова, как у быка, вперед, из ноздрей дым… Да, тогда нам не помог бы даже волшебный талисман.
Я проучился в интернате уже год, когда отец решил переселиться в Англию всей семьей. Это решение, как и все прочие свои решения, он принял сам, не объясняя и не обсуждая его ни с кем, даже с матерью. Вначале, сразу после приезда, отец снял две квартиры в Бейсуотере на одном этаже в довольно обшарпанном доме с названием Грэм-корт, смотревшем на тихую, ничем не примечательную улочку, которая шла от куинсуэйского кинотеатра "Азбука" до Порчестерских бань. Одна квартира предназначалась для него, а в другой жили мать, трое девочек, айя, а на каникулах еще и я. В Англии, где алкоголь продавался свободно, отец не стал добродушнее, и потому вторая квартира была для нас в некотором смысле спасением.
Чуть ли не каждый вечер он выпивал бутылку красного "Джонни Уокера", разбавляя виски содовой из сифона. И когда он пил, мать не осмеливалась пересечь лестничную площадку.
- Он там строит мне рожи, - говорила она.
Айя Мэри относила ему обед и отвечала на телефонные звонки (если отцу было что-нибудь нужно, он нам звонил). Не знаю почему, но приступы пьяной ярости никогда не имели отношения к Мэри. Она говорила, это потому, что она старше отца на девять лет и умеет поставить его на место.
Но через несколько месяцев отец снял другую, четырехкомнатную квартиру в новом месте, немногим получше прежнего. Это был дом на Кенсингтон-корт В-8, который назывался Ваверлейхауз. Среди жильцов в доме оказался даже не один, а сразу два махараджи - махараджа П., легкомысленный и веселый, и махараджа Б., о котором я уже упомянул. Квартира для такой семьи была тесная: мать с отцом и крошкой Шухерозадой (как все чаще ласково стали ее называть сестры) поселились в большой спальне, мы втроем в другой, совсем маленькой, а бедная Мэри, как ни стыдно признаться, спала на соломенном тюфяке, который вечером расстилала на ковре в гостиной. В третьей спальне отец устроил себе кабинет, где стояли телефон, Британская энциклопедия, журналы "Ридерз дайджест" и запиравшийся на ключ шкафчик под телевизором. Войти туда можно было только с риском для жизни. Там было лежбище Минотавра.
Однажды утром мать уговорила отца сходить в аптеку купить что-то для маленькой. Вернувшись, он вошел в комнату, держась рукой за щеку, и глаза у него были, каких я никогда не видел - обиженные, как у ребенка.
- Она меня ударила, - жалобно сказал он.
- Как! Ай боже мой! Что ты говоришь? - засуетилась мать. - Кто тебя ударил? Тебе больно? Покажи-ка, дай я посмотрю.
- Я ничего не сделал, - сказал отец, стоя посреди комнаты, все еще с аптечным пакетом в другой руке, щеки у него горели и стали похожи цветом на Миксеровы перчатки. - Я спросил все по списку. Она сначала была такая приветливая. Я попросил детскую смесь, детскую присыпку "Джонсона", мазь для десен, и она все принесла. А потом я спросил, есть ли у нее соски́ и она дала мне пощечину.
Мать пришла в ужас.
- За это?
Мэри тоже возмутилась.
- Что за безобразие! - поддержала она мать. - Я была там, в этой аптеке, есть там сошки, на витрине, большие и маленькие.
Дюрре и Муниза попадали на пол. Они обе катались со смеху и дрыгали ногами.
- Ну-ка немедленно закройте рты, вы, обе, - приказала мать. - Какая-то сумасшедшая ударила по лицу вашего отца. Что тут смешного?
- Быть не может, - простонала Дюрре. - Ты подошел к девушке и сказал… - Тут она снова схватилась за живот и затопала ногами, - есть ли у вас соски́?
Отец окончательно побагровел, что означало, что он сердится. Дюрре постаралась побыстрее справиться с новым приступом смеха.
- Папа, - наконец сказала она, - нужно было спросить не соски́, а со́ски, соски́- это на груди.
Мать и Мэри невольно прыснули, прикрыв рот ладошкой, а отец смутился.
- Какое бесстыдство, - сказала наша мать. - Надо же, так одинаково все назвать!
От огорчения она даже прикусила язык.
- Англичане есть англичане, - вздохнула Мэри-Конечно. - Но все-таки это слишком. Да, конечно, даже для них.
Я люблю вспоминать этот случай, потому что тогда впервые в жизни мы видели смущение отца; история вошла в наши легенды, а девушка из аптеки стала объектом величайшего восхищения. (Мы с Дюрре заглянули в аптеку, чтобы на нее посмотреть, простенькую девушку лет семнадцати, невысокую, с большой и очень даже заметной грудью, а она, услышав, как мы шепчемся, окинула нас таким свирепым взглядом, что мы удрали.) Но кроме всего прочего, еще и потому, что благодаря всеобщему хохоту, мне удалось скрыть, что и я, прожив в Англии уже целый год, сделал бы ту же ошибку, что и отец.
Проблемы с английским были не только у айи или у родителей. Мои школьные приятели не раз дразнили меня, когда я на свой бомбейский манер говорил "возрастание" вместо "воспитание" ("Ну и где это ты возрос?"), "втройне" вместо "в-третьих" и называл макаронами любую вермишель. До того случая у меня не было ни малейшей возможности пополнить свой словарь, выяснив разницу между соска́ми и со́сками.
5
Когда Миксер пришел за Мэри, я почувствовал легкий укол ревности. В старом костюме, который стал ему чересчур свободен, и брюки пришлось подтянуть ремнем, трепеща от благоговения, он позвонил в нашу дверь, а в руках, наконец без перчаток, держал розы. Открывший ему отец окинул Миксера испепеляющим взглядом. Отец был немножко сноб и страдал от того, что в квартире отсутствует вход для слуг, так что и уборщику приходилось открывать, будто он принадлежал к тому же самому кругу, что и мы.
- Мэри, - выдавил из себя Миксер, облизнув губы. - Мисс Мэри, пришел, увидеть, я.
- Подождите, - сказал отец и захлопнул дверь у него перед носом.
С тех пор каждый день Мэри-Конечно после обеда встречалась с Миксером, хотя их первая прогулка едва не закончилась печально. Миксер решил показать ей "Запад", то есть еще так и не виденный ею туристский Лондон, но при входе на эскалатор на станции "Пиккадилли-сёркус", пока Месир, с трудом выговаривая слова, читал для Мэри плакаты, которые та сама прочесть не могла - "Расстегни банан" и "Бреем чисто, чисто бреем", - край сари затянуло под ленту, отчего все ее одеяние моментально стало разматываться. Мэри, как юла, завертелась на месте и изо всех сил завопила: "О баап! Баап-ре! Баап-ре-баап-ре-баап-ре!" Месир спас ее, нажав на кнопку аварийного выключателя раньше, чем сари успело размотаться до конца, показав всему миру ее нижние юбки.
- Ах, ухажерчик! - всхлипывала она потом у него на плече. - Пожалуйста, никаких эскалаторов, нет-нет-нет, ни в коем случае!
Мои собственные любовные устремления целиком сосредоточились на лучшей подружке Дюрре, польской девочке по имени Розалия, которая по выходным работала в магазине Феймана на Оксфорд-стрит. И все мои выходные в течение целых двух лет были отданы ей. Иногда Розалия позволяла мне сопровождать ее на обед, и я покупал ей кока-колу или бутерброд, а однажды пошла со мной на стадион, где мы, стоя в верхнем ряду, смотрели первый матч Джимми Гривза за "Спурс". "Давай, давай, Джимми!" - усердно орали мы. После матча она позвала меня в заднюю комнатку за прилавком, где позволила поцеловать себя два раза и коснуться груди, но это было все, чего я добился.
Потом у меня объявилась дальняя родственница по имени Шандни, сестра матери которой вышла замуж за брата моей матери, но потом, правда, развелась. Шандни была на полтора года меня старше и до того сексуальна, что при одном взгляде на нее делалось дурно. Она училась классическим индийским танцам, сразу и одисси, и бхарат натьям, в обычной жизни носила черные узкие джинсы и черный облегающий свитер без ворота и время от времени брала меня с собой к Банджи, где была знакома едва не со всей толпой завсегдатаев, так или иначе связанных с народной музыкой, и звали ее там все Лунный Свет, то есть Шандни, но по-английски. Я курил с ними без перерыва, а потом бегал в туалет, где меня рвало.
Шандни могла свести с ума. Мечта тинейджера, струившийся Лунный Поток в черных одеждах, пролившийся на землю, подобно богине Ганга. Но я для Шандни был всего-навсего желторотый какой-то там брат, с которым она возилась, потому что сам он еще ничего в жизни не соображает.
Детка, приходи сегодня ночью, - голосили на тирольский лад "Времена года". И я точно знаю, что они при этом чувствовали. - Приходи-ходи-ходи сегодня ночью. И покрепче обними, когда придешь.
6
Они ходили гулять в Кенсингтон-гарденс.
- Пэн, - говорил Миксер, показывая на статую. - Маачик. Потеряли. Так и не вырос.
Они ходили в "Баркере & Понтингс" и в "Дерри & Том", будто бы подбирая мебель и занавески для дома. Бродили по супермакетам, будто бы выбирая деликатесы к званому обеду. В его закутке со входом из вестибюля пили чай, который он называл "обезьяньим", и "жарили" пресный хлеб на решетке электрического камина.
Благодаря Месиру Мэри наконец обрела возможность смотреть телевизор. Больше всего ей понравились детские программы, в особенности та, которая называлась "Семья Кремень". И как-то раз, смущенно хихикая от вдруг появившейся смелости, она сказала, что Фред и Вильма точь-в-точь ее сахиб и бигум сахиба, а Месир, с не меньшей отвагой, показал пальцем на Мэри, потом на себя, широко улыбнулся и произнес: "Щебенка".
А как-то в другой раз, когда в новостях после мультфильма некий английский джентльмен с лисьим лицом, тонкими усиками и глазами безумца прочел гневную речь против иммигрантов, Мэри-Конечно застучала в знак протеста по телевизору:
- Хали-пили бом марта, - сказала она и перевела, чтобы доставить удовольствие хозяину: - Чего кричит как резаный? Выключи.
Нередко их занятия прерывали оба махараджи - и Б., и П., - спускаясь звонить из телефонной будки, чтобы разговор не услышали жены.
- Малышка, да забудь ты этого парня, - весело говорил принц П., который, похоже, целыми днями ходил в белых теннисных брюках и носил на руке здоровенный золотой "Ролекс", почти терявшийся в густой черной поросли. - Со мной будет веселее, крошка, войди в мою жизнь.
Махараджа Б. был старше, противней и приземленней.
- Да, принесу все, что нужно. Номер заказан на имя мистера Дугласа Хоума. С без пятнадцати шесть до семи пятнадцати. Ты взяла прейскурант? Пожалуйста, не забудь. Линейка нужна деревянная, два фута. И еще передник с оборками.
Тем он и остался в моей памяти, этот дом под названием Ваверлей-хауз, с его недружными семейными парами, с его пьянством и флиртами, неосуществленным вожделением юности, с махараджей П., каждую ночь с ревом уносившимся в страну лондонских казино в красной спортивной машине с соответствующей блондинкой, и махараджей Б., выходившим на Кенсингтон-Хай-стрит всегда незаметно, даже ночью в темных очках и даже летом с поднятым воротником пиджака; и центром этого нашего мира были Мэри-Конечно и ее ухажерчик, которые пили свой "обезьяний" чай и вслух подпевали, когда исполнялся государственный гимн Бедрока.
Они были совсем не похожи на Барни и Бетти Щебенку. Они были вежливы, церемонны. Он за ней… ухаживал. Добивался ее расположения, и она это принимала, будто скромница инженю, склоняя голову в колечках кудрей на плечо поклонника.
7
Как-то в середине семестра 1963 года я провел выходные в Бекклесе, в Суффолке, в доме фельдмаршала сэра Чарльза Лютвидж-Доджсона. давнего поклонника Индии и друга нашей семьи, который прилагал все усилия, чтобы я получил британское подданство. В тот раз Додо, как его все называли, пригласил в гости только меня, сказав, что хочет познакомиться со мной поближе.
Он был огромный, настоящий великан с уже обвисшими, правда, щеками, а жил в крохотном, крытом соломой домике, где вечно стукался обо что-нибудь головой. Неудивительно, что порой он становился раздражительным - Гулливер, запертый в лилипутском розовом садике с крокетной площадкой, церковными колоколами и старыми фотографиями, где еще слышался зов старых боевых труб; там был его Ад.
Весь день я чувствовал себя неловко и неуклюже, пока Додо не спросил, не играю ли я в шахматы. Немного струсив при мысли о том, что играть предстоит с фельдмаршалом, я кивнул и через девяносто минут, к своему великому изумлению, выиграл.
Я важно прошествовал в кухню с намерением слегка похвастать победой перед миссис Лиддель, которая много лет была домоправительницей у старого вояки. Но не успел я войти, как она сказала:
- Только не это. Вы ведь не обыграли его?
- Да, - сказал я, изобразив безразличие. - Собственно говоря, да, обыграл.
- Осподи, - сказала миссис Лиддель. - Вы за это поплатитесь. Идите и попросите еще одну партию и, уж будьте любезны, проиграйте.
Я сделал, как было велено, но в Бекклес меня никогда больше не приглашали.
Так или иначе, выигранная у Додо партия придала мне уверенности в своих силах, и потому, когда я вернулся в Ваверлей-хауз после вводного курса и Миксер предложил мне сыграть (Мэри, с великой гордостью и некоторыми преувеличениями, уже похвастала ему победой в битве при Бекклесе), я сказал: "Конечно, ничего не имею против". В конце концов, обыграть старого простофилю дело нехитрое.
Затем последовало буквальное избиение младенцев. Миксер не просто разбил меня в пух и прах; он лопал мои фигуры легко, будто завтрак, будто какую-то глазунью. Я не верил своим глазам - коварный гамбит, стремительно менявшиеся комбинации, мощные атаки, ломавшие мою невероятно убогую, вымученную защиту, - и я сам попросил сыграть второй раз. Во второй раз он разбил меня еще легче. Я сидел уничтоженный, готовый вот-вот заплакать. Но большие девочки не плачут, - напомнил я сам себе, и песенка сама закрутилась дальше: - Просто отговорка, не иначе.
- Кто вы такой? - вопросил я, от унижения тяжело выговаривая слова, будто к языку была подвешена гиря. - Переодетый черт?
Миксер улыбнулся широкой глуповатой улыбкой.
- Гроссмейстер, - сказал он. - Давно. Раньше. Пока голова.
- Вы гроссмейстер? - повторил я будто сквозь сон. И вдруг с ужасом вспомнил, что действительно встречал его имя в книгах по классическим шахматам - Нимзо-индийская защита, - сказал я вслух.
Он просиял и отчаянно закивал головой.
- Тот самый Месир? - спросил я с изумлением.
- Тот, - сказал он.
В углу неряшливого стариковского рта скопилась слюна. Об этой развалине написано в книгах. То есть это вот об этом человеке. И пусть теперь мозги у него скрипят, как щебенка под ногами, он все еще в состоянии сам вытереть о меня ноги.
- Играет леди, - ухмыльнулся он.
Я не понял.
- Мэри, леди, - сказал он. - Да, да, конечно.
Она разливала чай и ждала моего согласия.
- Айя не умеет играть, - растерянно сказал я.
- Я учусь, баба, - сказала она. - Что такое шахматы, а? Всего-навсего игра.
И она так же безжалостно разбила меня наголову, да еще черными. Это был не лучший день моей жизни.