Какого рода успех имелся в виду, там не было сказано. Я легко мог представить себе, что парнишка, который слоняется по бильярдным, приобретет всесторонние познания в этой области и станет чемпионом мира по бильярду, но юноша, читающий книжку, представлялся мне просто зубрилой и мямлей. Чего он добьется? Разве что будет долго-долго учиться, потом получит где-нибудь место конторщика и достигнет успеха на канцелярском поприще. Ну, это его личное дело.
Что до меня, то я решил обойтись без заочных курсов.
Целую неделю я не мог ездить на велосипеде. Нога моя понемногу оттаивала и делалась гибче, и мало-помалу я научился поднимать ее слегка и опускать и даже кое-как передвигаться.
Через неделю после памятного футбола я отправился на велосипеде в школу, только от правой ноги никакого прока не было. Почти все время мне приходилось либо ехать очень медленно, что было просто неестественно, так как обычно я ездил очень быстро, даже если никуда не спешил, либо снимать правую ногу с педали, так что она только болталась в воздухе, а вся работа выпадала на долю лавой ноги. Это выглядело очень неуклюже, и прохожие надо мной смеялись. А я в ответ ругался и приумножал свои горести.
- Валяйте, смейтесь, - говорил я. - У меня нога сломана, только и всего.
Или:
- Смейтесь, смeйтесь (и тут я передразнивал их негодующим "ха-ха"), у меня нога парализована, только и всего.
Мне всегда хотелось получить работу рассыльного, заработать немного денег, купить ружье, охотничьи и рыболовные принадлежности и, может быть, маленький фордик, и заняться охотой и рыбной ловлей, но я все не решался зайти и попроситься на службу. Мне было слишком мало лет, это во-первых, а во-вторых, я просто боялся. Но вот когда я порвал себе связки на правой ноге и едва мог ходить, не говоря уже о езде на велосипеде, я вдруг зашел в телеграфную контору и попросился на службу и получил место рассыльного.
Хозяин там был огромный детина, по фамилии Гиффорд. Он очень удивился, когда увидел, как я ковыляю на велосипеде по улице. Только я вхожу в контору, он и говорит:
- Ради бога, сынок, почему ты мне не сказал, что ты хромой?
- Да я не хромой, - говорю. - Что-то худое стряслось с моей правой ногой, но я ее мажу бальзамической мазью и завтра наверняка все будет в порядке.
Он меня не уволил, и сам я тоже не бросил работу, хотя и было ужасно холодно. Мои рабочие часы были от четырех дня до двенадцати ночи, и казалось, будто это самое холодное время суток. К тому же было ветрено, грязь со всего города летела мне в глаза, руки мои коченели на руле велосипеда, и сколько раз я уже решал возвратиться в контору и отказаться от службы, но когда возвращался, то службу не оставлял, потому что, как-никак, был хромой.
Спустя немного я ко всему привык. И к тому, что в глазах у меня грязь, и к окоченелым рукам, и к собакам, гонявшимся за мной по темным переулкам и до смерти меня пугавшим, и даже к хромоте. Я совсем забыл о ней, и вскоре хромота прошла, я стал ходить пешком и ездить на велосипеде с большим фасоном, шикарно заворачивал на углах и лихо проскакивал между машинами.
Ложился спать я только в час ночи, а в семь утра уже звенел будильник. На сон приходилось едва шесть часов. А требовалось мне тринадцать. Как мне не хотелось вставать с постели! Слишком уж было холодно. Но я все-таки вставал, наскоро завтракал, вскакивал на велосипед и мчался в школу, потому что знал, что увижу там Эмми Хэйнс.
Целыми днями меня клонило ко сну. Эмми Хэйнс сидела рядом, через проход, а я, бывало, так устану, что сплю с открытыми глазами. Учительница, наша бедная миссис Хагерти, которая умерла в 1932 году, шестидесяти семи лет от роду, вызовет меня, бывало, и задает мне вопросы, а я глух и слеп ко всему на свете. Я грезил одной Эмми Хэйнс, которая сидела рядом, через проход. Чтобы я прозрел, миссис Хагерти дергала меня за ухо.
В один прекрасный день я положил голову "а руки и заснул мертвым сном прямо в классе. Миссис Хагерти меня разбудила. Она была здорово сердита, и я ее вполне понимаю.
- Молодой человек, - сказала она, - вы не в гостинице, а в классе.
Я клевал носом примерно до половины четвертого, пока не кончались уроки, и тогда наконец просыпался.
Я выбегал из школы, вскакивал на велосипед, мчался в город, вбегал в телеграфную контору, надевал свою курточку и фуражку и принимался за работу.
Дошло до того, что я совсем запустил ученье. Стоило мне сесть за парту, как я тотчас же засыпал, чувствуя, что Эмми Хэйнс где-то тут, рядом.
Однажды, когда я проснулся и зевал во весь рот, я заметил, что она на меня смотрит.
После уроков, вижу, она идет по коридору с другой девочкой, у которой тоже был богатый папа. А папаша Эмми Хэйнс был, пожалуй, самым большим богачом в городе. И почему я в нее влюбился, не знаю. Может быть, потому, что она была такая упитанная и от нее так хорошо пахло. Я узнал бы ее запах, наверно, за целый квартал.
Так вот, я пошел за ней по коридору и решил с ней заговорить. До этого я ни разу не сказал ей ни слова. Догоняю ее и другую богатую девчонку, они остановились и ждут, что я им что-нибудь скажу, а я пытаюсь открыть рот и чувствую, что у меня свело челюсти. Рассердились обе ужасно, особенно Эмми, оскорбленно фыркнули и пошли, отпуская замечания насчет некоторых мальчиков в школе, в том числе и насчет меня.
В тот вечер было чудовищно холодно, а на улицах темно, как никогда. Было мучением развозить телеграммы в маленькие домики по темным улицам зимой, когда каждый здравомыслящий человек сидит дома, у натопленной печки. Ей-богу, я чувствовал себя отвратительно. Да еще Эмми Хэйнс так ко мне отнеслась. Это было хуже всего. Мне казалось, я умру, если Эмми Хэйнс не поймет, какой я молодец, что разъезжаю на велосипеде всю ночь по темным закоулкам, в кромешной тьме, где бешеные псы гонятся за мной по пятам, а домишки от меня прячутся, и все насквозь пронизано морозом. Я умру, если Эмми Хэйнс не признает меня и не согреет своим сытым теплом, которым так и пышет от нее. Я просто однажды ночью лягу спать и больше никогда не проснусь, если она будет так ужасно ко мне относиться.
В школе я стал чаще поглядывать на нее, но она обращалась со мной все хуже и хуже. Даже не смотрела на меня.
Однажды я положил ей на парту любовную записку. Там было сказано: "Эмми, я люблю вас. Дьюи". А она отдала записку миссис Хагерти, и миссис Хагерти сказала:
- Молодой человек, это вы написали такую возмутительную записку?
- Да, мэм, - сказал я.
- Ступайте к директору, - сказала она.
Я пошел.
Мистер Боулер, директор, был настоящий богатырь. Он сказал:
- В самом деле, мальчик? Это ты написал записку?
- Да, сэр, - говорю я.
- Ты что, не понимаешь, кто такая Эмми? - сказал он, а потом добавил: - Или, может быть, как раз наоборот?
- Что ж, - говорю, - я знаю, что у ее отца куча домов и магазинов тут, в городе, и уйма земли в деревне. Я знаю, что он богач.
- И все-таки ты написал ей такую записку?
- Да, сэр.
- Это одно из самых трогательных любовных посланий нашего времени, - сказал он. - Но все равно я должен тебя наказать. Сегодня до конца дня ты будешь моим посыльным. Я слишком устал, чтобы задать тебе трепку.
И я исполнял обязанности его посыльного до конца уроков. Он послал меня за шесть "кварталов от школы, к Пабсту, за двумя бутербродами с ветчиной и двумя бутылками клубничной шипучки и заставил меня съесть один бутерброд и выпить одну бутылку шипучки.
- А теперь, - сказал он, - я все-таки считаю своим долгом сказать тебе одну вещь. Откажись ты от своей любви к Эмми Хэйнс.
- Почему?
- Смысла нет. Она дочь богача. Ты сын бедняка. Ничего не выйдет.
Это было ужасно, но я подумал, что мистер Боулер, пожалуй, прав.
- Может быть, она меня любит, только не знает сама, - сказал я.
- На это не рассчитывай, - сказал мистер Боулер. - Забудь ее, и все тут. Иначе наживешь кучу неприятностей. С чего ты написал эту записку?
- Я люблю ее, - сказал я.
- Ну что же, - сказал он, - написано здорово.
Зима тянулась долго, и в газете писали, что это самая холодная зима с 1854 года.
Я долго еще не переставал любить Эмми Хэйнс. Я видел, как она катается в шикарных автомобилях с сынками богатых родителей, и мне казалось, я умру с горя.
Но это было вроде хромоты. Бальзамическая мазь Слоуна вылечить меня от любви не могла, но зато меня могло вылечить нечто другое - время; первоначальный вид бальзама, так сказать.
В один прекрасный весенний день, когда сияло солнце и весь мир был пронизан теплом, я обнаружил, что исцелился.
Дело было так: я ехал на велосипеде и вдруг вижу Эмми Хэйнс в шикарном зеленом "бьюике" рядом с самым чванливым сопляком в мире Эвереттом Родсом.
Мне представился великолепный случай поставить Эмми Хэйнс на место. Подумать только: не полюбить такого молодца, как я, после того как я признался ей в любви, да еще раскатывать в автомобиле с таким сопляком, как этот Эверетт Родс!
Я поравнялся с их машиной и произвел губами и языком некий весьма громкий звук, который был слышен за целый квартал, а потом покатил по улице, выделывая на велосипеде акробатические трюки.
Итак, что же? Я пришел к выводу, что не нуждаюсь ни в каких паршивых заочных курсах по каким бы там ни было предметам. Нога моя зажила окончательно. Кончилась самая холодная зима с 1854 года. И от любви к Эмми Хэйнс я тоже избавился.
В честь этих великих достижений я и проделал ряд акробатических трюков на велосипеде.
Откуда я родом, там люди воспитанные
Однажды утром вхожу я в контору, а наш бухгалтер миссис Гилпли надевает пальто и шляпу, и из глаз у нее текут слезы.
А на дворе стоял апрель, я что мне было до того, что я всего-навсего грошовый конторщик в каком-то паршивом похоронном бюро! Разве у меня нет новой шляпы и новых ботинок? Разве Южная Тихоокеанская не отправляет по субботам специальные поезда на Монтерей по удешевленному тарифу? И разве я не собираюсь завтра в Монтерей, на взморье?
Поработаю, думал я, в субботу до полудня, проглочу в кафе у Чарли роскошный шницель за пятнадцать центов, потом - скорее на Южный Тихоокеанский вокзал, куплю себе специальный праздничный билет до Монтерея и обратно, сяду в поезд - и буду свободен, как птица, с середины дня субботы до утра понедельника. Куплю себе иллюстрированный журнал и буду читать рассказы всю дорогу до Монтерея.
Но вот вхожу я в контору, а миссис Гилпли, бухгалтер, надевает пальто и шляпу, и из глаз у нее текут слезы.
Я перестал насвистывать и огляделся. Все было тихо. Дверь в кабинет мистера Уайли была чуть-чуть приоткрыта, так что, надо думать, он уже пришел. Никого больше в конторе не было. Время было двадцать минут девятого, и слышно было, как громко тикают часы, которых обычно и не расслышишь вовсе.
- Доброе утро, миссис Гилпли, - сказал я.
- Доброе утро, Джо, - сказала она.
Я не пошел к своему шкафчику повесить шляпу, а затем и к своему столу, потому что почувствовал, что тут что-то неладно. Мне казалось невежливым повесить шляпу и усесться за стол, не разузнав сначала, что случилось и почему миссис Гилпли надевает пальто и шляпу и плачет. Миссис Гилпли была старая дама, у нее росли усы, она сильно сутулилась, руки у нее были сухие, морщинистые, и никому она не нравилась, но на дворе стоял апрель, а у меня была новая шляпа и новые ботинки, и ведь я работал с миссис Гилпли в одной конторе еще с сентября, всю зиму напролет, и не то чтобы ее любил, - я не сходил по ней с ума, - но она была добродушная старая дама, и я не мог так просто пойти и повесить шляпу и как ни в чем не бывало начать свой рабочий день.
Я должен был с ней сначала поговорить.
- Миссис Гилпли, - сказал я, - что-нибудь случилось?
Она кивнула на полуоткрытую дверь в кабинет мистера Уайли и подала мне знак, чтобы я не разговаривал, а просто бы пошел и повесил шляпу и принимался за работу.
"Ясно, - подумал я, - он ее уволил".
После стольких-то лет!
- Миссис Гилпли, - сказал я, - может быть, вы потеряли свое место? А?
- Я заявила об уходе, - сказала она.
- Ну нет, - сказал я. - Ничего вы не заявляли. Я не младенец. Меня не проведешь.
Жалование миссис Гилпли было двадцать семь долларов пятьдесят центов в неделю. Раньше, когда она только начинала службу в похоронном бюро, ей платили восемь долларов. Меня уже научили делать ее работу, и мое жалование было пятнадцать долларов в неделю, поэтому они выставляли старую леди за дверь. Конечно, я был очень доволен, что у меня есть служба; я собирался съездить в Монтерей и чувствовал себя превосходно в новых трехдолларовых ботинках и новой шляпе, но мне совсем не нравилось, что из-за меня может плакать миссис Гилпли, в ее-то годы!
- Миссис Гилпли, - сказал я. - Я решил с сегодняшнего утра бросить службу, и так я и сделаю. У меня есть дядя в Портленде, он открывает бакалейную лавку, и я переезжаю к нему, чтобы вести его счетные книги. Я не намерен работать на какую-то там похоронную фирму всю свою жизнь. Я ухожу.
- Джо, - сказала миссис Гилпли, - вы прекрасно знаете, что никакого дяди у вас в Портленде нет.
- Вот как? - сказал я. - Да мало ли где у меня могут быть дяди, не о всех же вам знать. Нет, с этой службой покончено. Выслеживать адреса, где кто-нибудь помер! Ничего себе карьера для молодого мужчины!
- Джо, - сказала миссис Гилпли, - если вы бросите эту работу, я никогда больше не стану с вами разговаривать.
- Очень мне нужно работать в похоронном бюро, - сказал я. - Чего это ради я стану выслеживать каких-то покойников?
- У вас нет друзей в этом городе, Джо, - сказала миссис Гилпли. - Вы ведь мне все рассказали: откуда вы родом и что делаете тут, во Фриско, и я все очень хорошо понимаю. Вам нужна эта служба, и если вы ее бросите, вы меня очень сильно обидите.
- Миссис Гилпли, - сказал я, - за кого вы меня принимаете? Прийти сюда и занять ваше место! Это несправедливо. Вы здесь служите двадцать лет или еще того больше.
- Джо, - сказала миссис Гилпли, - ступайте повесьте шляпу и принимайтесь за дело.
- Нет, - сказал я. - Я ухожу со службы сейчас же.
Я прошел прямо в кабинет к мистеру Уайли. Мистер Уайли был вице-президентом похоронной компании. Так себе старичок, с приплюснутым на кончике носом. Долговязый, рассеянный, носит котелок. Скупердяй ужасный.
- В чем дело? - говорит он.
- Ухожу от вас, - говорю.
- С чего это вдруг? - говорит.
- Мало платите, - говорю.
- Сколько вы хотите? - говорит он.
Братцы мои, ну и удивился же я! Я-то думал, он меня сразу выгонит. Ну, тут уж я решил запросить побольше, чтобы он наверняка вышвырнул меня вон.
- Тридцать долларов в неделю, - сказал я.
- Но ведь вам еще только восемнадцать лет, - сказал он. - Такое большое жалование несколько преждевременно. Впрочем, мы попытаемся это уладить.
Что за черт! Если бы я захотел когда-нибудь раньше добиться чего-нибудь в этом роде и получить больше денег, то из этого наверняка ничего бы не вышло. А тут вдруг - пожалуйте. Тридцати долларов в неделю мне бы хватило, чтобы за какие-нибудь полгода купить себе все, о чем я мечтал в своей жизни. Господи боже мой, да ведь при таких деньгах я бы мог очень скоро купить мотоцикл "харлей-дэвидсон"!
- Нет, - сказал я. - Я ухожу.
- Почему вы уходите? - спросил он. - Я думал, вам нравится ваша работа.
- Было время, - сказал я. - А теперь разонравилась. Мистер Уайли, - сказал я, - неужели вы уволили миссис Гилпли?
Мистер Уайли откинулся в кресле и посмотрел на меня. Он был оскорблен. Кто я такой, чтобы задавать ему подобные вопросы?
- Молодой человек, - сказал он. - Расчетный чек вам будет выписан сегодня же утром. Можете зайти за ним через час.
Тут я тоже разобиделся.
- Я хочу получить расчет немедленно, - сказал я.
- В таком случае, подождите в конторе. За перегородкой.
Я вышел в контору за перегородку и облокотился на барьер.
Миссис Гилпли была в волнении.
- Я ухожу, - сказал я.
Она не могла выговорить ни слова.
- Он хотел мне дать тридцать долларов в неделю, - сказал я, - но я ухожу.
Она только молча глотала воздух.
- Миссис Гилпли, - сказал я, - им придется снова принять вас на службу, потому что вашу работу некому сейчас делать.
- Джо, - сказала она, - вы меня ужасно огорчаете.
- Ничего, все обойдется, - сказал я. - Откуда я родом, там не принято отбирать работу у дамы. Я ведь из Чикаго и всегда могу туда вернуться.
Вернуться в Чикаго? Еще чего не доставало. Я люблю Калифорнию. Я всегда любил Калифорнию. Но сейчас, во всяком случае, я сказал так.
- Джо, - сказала миссис Гилпли, - а что если вы не найдете другой работы?
Я щелкнул пальцами.
- А, работа всегда найдется, - сказал я.
В это время в дверях кабинета показался мистер Уайли и кивнул миссис Гилпли. Она прошла в кабинет, и он закрыл дверь. Она вышла оттуда без четверти девять. Сняла пальто и шляпу, достала чековую книжку, выписала чек и отнесла его на подпись мистеру Уайли.
Чек был для меня. Это был чек на тринадцать долларов.
- Вот ваш чек, Джо, - сказала миссис Гилпли. - Я пыталась его уломать, чтобы он дал вам пятнадцать, но он сказал, что вы вели себя заносчиво.
- Он принял вас обратно на службу? - спросил я.
- Да.
- Миссис Гилпли, - сказал я, - очень рад, что вы получили опять свое место. Как, он сказал, я себя вел?
- Заносчиво, - повторила миссис Гилпли.
- Что это значит? - спросил я.
- Невоспитанно.
- Это неправда, - сказал я. - Откуда я родом, там люди учтивые. Как он смеет называть меня невоспитанным?
Я прошел в кабинет к мистеру Уайли и сказал:
- Мистер Уайли, как вы смеете называть меня невоспитанным?
- Что вы болтаете? - сказал он.
- Вы не имеете права обзывать меня невоспитанным, - сказал я. - Откуда я родом, там люди учтивые.
Не все, конечно, в Чикаго учтивые. Смотря в каком районе. Там, где я жил, они вели себя довольно прилично. Не все время, но все-таки. И я разозлился.
- Вы не имеете права говорить, что я веду себя неприлично, - сказал я.
- А откуда вы родом? - спросил мистер Уайли.
- Из Чикаго, - говорю. - А вы будто не знаете?
- Нет, - говорит.
- Да я там работал возле Южных прудов, - говорю.
- Ну, - сказал мистер Уайли, - вам еще многому нужно поучиться. И вот вам совет: не стоит кусать руку, которая вас кормит.
- Никакой руки я не кусал, - сказал я.
- Вы уходите от нас, не так ли? - говорит он.
- Да, сэр, - говорю. - Ухожу, это правда. Но я никого не кусал.
- Ну, так что вам еще нужно?
- Я просто зашел попрощаться, - сказал я. - Я просто хотел, чтобы вы знали, что у меня вполне приличные манеры.
- Ладно, - сказал мистер Уайли. - Прощайте.
- Прощайте, - сказал я.
Я вышел из кабинета и стал прощаться с миссис Гилпли. Пока я с ней разговаривал, из кабинета вышел мистер Уайли. Она ужасно взволновалась, когда он появился в конторе, но я не переставал говорить.