Он не помнил определенно, пришел в себя или нет, но мягкое, шуршащее движение наличествовало. Скорее всего, тачка. Следующая вспышка выхватывала из хмельного бреда Ирку, которая танцевала под "Красные звезды" и вроде как у них дома. В мозгу пульсировало, сливаясь с током крови: "Мы стоим у пропасти, трогаем горизонт руками, люди с чистой совестью и голубыми глазами!". И нарастал, как ему казалось, скандал, еще подумал: "Столько лет вместе, пьют вместе и не ругаются…". Дальше - темнота, короткий выплеск света, когда шел поссать и за водой, толкнулся в гостиную и стал свидетелем некоего переплетения ног. Свой собственный неприличный кашель, хриплый вопрос и ответный женский визг, потом снова - чернота, ритм будильника, издевательски повторяющий: "мы стоит у пропасти, трогаем горизонт руками, люди с чистой совестью и голубыми глазами!".
Валера сел на постели.
Отзванивал будильник в телефоне.
Придерживая голову, сполз на пол, сорвал трубку с тумбочки и, наконец, отключил дрожащими пальчиками. В непосредственной близости располагалась Дашина голова с косичкой.
Это было своего рода показателем. Сильно нажираясь, Дашутка пренебрегала плетением кос, и поутру плакала в ванной - волосы было не расчесать.
"Значит, не напилась вчерась", - в рифму подумал Валера.
Встал. Даша сонно поморщила личико и подобрала под себя Валерину сторону одеяла.
Он долго стоял под шипящими струями воды, Даша хотела особый душ - с вибромассажем, но душ этот быстро сломался, оставив, впрочем, за собой одну, вполне обыкновенную функцию - обдавать водой.
Валера обмотался полотенцем с принцессой и пошел на кухню поставить чайник. Там уже сидела, мрачно куря, Ирка.
- Вскипел, - сказала она.
Перед Иркой, однако, стояла не дымящаяся чашка, а запотевшая алюминиевая банка.
Валера вяло поискал глазами по кухонным полкам, он совершенно не знал, где хранится кофе.
- На хуй, кофе, - Ирка одним движением загасила окурок, - пива выпей.
- А есть? - тихо спросил Валера.
Ирка, не вставая со стула, распахнула дверь холодильника и продемонстрировала свирепую батарею банок, правда, разбавленную в середине парой шампанского. Валера выхватил одну и спасительно припал.
- Ира, ты прекрасно выглядишь, - сказал он.
- А ты как хотел? - спросила Ирка, вдруг с женской тоненькой стрункой рассмеявшись.
- Вам, Ирина, такой смех не подходит, - забыв, что хотел сказать, ответил Валера.
- Пошел ты, - беззлобно ответила она.
- Отчего предпочитаете пиво в банках? - сменил тему Валера.
- Хули стекло таскать? - удивилась Ирка.
Валера заметил, что, ненакрашенная, без зверских ободков теней и печеночной помады, Ирка выглядит почти что невинно. По-детски даже, со своими черными волосами и черной родинкой с волосинками на середине щеки. Ее щеки утром воспламенились красным. Это показалось Валере очень здоровым.
В повседневности они с Иркой выработали отношения ненападающей враждебности, но в дни, подобные этому, случались прорывы нежности.
- Что так рано поднялась, девица-краса? - осведомился Валера.
- А ты хули вскочил? - не осталась в долгу Ирка.
- Мне на важную акцию, па-анима-ишь, надо, - с интонацией Ельцина произнес Валера.
- Ой, да пошел ты, - Ирка отвернулась и снова закурила.
- Вы, душенька, крайне в вербальном плане неоригинальны, - заметил, отпивая из банки, Валера.
Банка заканчивалась, и Валера напряженно сопоставлял все pro et contra, чтобы взять вторую.
- Вам нравится моя жена? - вкрадчиво спросил он. - И, если не тяжело, передайте еще одну емкость.
Ирка без всякого выражения отдала банку, выскребла из полупустой пачки сигарету и сказала:
- Иди на акцию.
Валера театрально схватился за стол:
- Гоните?!
Он, конечно же, опоздал.
У Центра планирования семьи уже колыхалась толпа.
Пара дядечек с расчехленными телекамерами пускали сигаретный дым в небо, шатались нарядившиеся с убогим шиком политические журналистки.
Рыбенко с лиловой сосудистой сеткой на щеках что-то бранчливо втолковывал похожей на вороненка сурдопереводчице. Опережая его возможный бросок к камере, Валера влетел в кадр.
Ему быстро ткнули в подбородок микрофон.
- Объясните смысл акции в трех словах, - потребовала телевизионщица.
- Какой канал? - с достоинством осведомился Валера.
- Рен-ТВ, - последовал рассеянный ответ, - вы, кто? Рыбенко? Нам Рыбенко нужен.
- Я представляю смежную организацию, - сказал Валера.
На камере приветливо мигнул красный глазок.
- Итак, - понес Валера, - наш президент Владимир Владимирович Путин не так давно выступил с ежегодным посланием федеральному собранию, о чем он говорил? О любви. Что есть любовь в самом общем, простом понимании? Любовь - это мужчина и женщина, любовь - это дети. Что же мы видим сегодня? - Валера погрозил камере вздернутым пальцем. - Продолжительность жизни россиянина составляет в среднем 52 года! Задумайтесь об этом! 52 года! В то время как женщины живут на двадцать лет дольше. Мы не будем вдаваться в причины такого катастрофического состояния - их нужно искать в антинациональной, не побоюсь этого слова, людоедской политике девяностых. Сейчас важно другое - сбережение нации. Именно для этого благого дела мы - молодежная организация партии Любви пришли сегодня в Центр планирования семьи, чтобы…
- Так, что вы делать-то будете? - тявкнула телевизионщица.
Валера с достоинством откашлялся.
- Сегодня мы - молодежь, цвет нации оставим частичку своего генофонда в Центре планирования семьи, чтобы в будущем многие и многие женщины, которые захотят родить, воспользовались…
Кто-то на заднем плане пораженно крякнул.
Немногие представители "цвета нации" согласились расстаться с частичкой своего генофонда в рамках публичной акции. Правда, Рыбенко нашел гениальный выход из затруднительного положения, наняв за какие-то шоколадки и жвачки целое полчище глухонемых. Теперь переводчица-вороненок доходчивыми жестами объясняла глухонемым, как нужно действовать в лаборатории Центра планирования семьи.
- Это ж, ебать-копать, сколько времени-то! - расстроился Рыбенко.
Его тут же осенило.
- Эй, слушай, - Рыбенко дернул переводчицу за рукав, - пускай они там все скопом дрочат, чтоб компактно получилось!
Переводчица брезгливо отвернулась.
Из здания появилась пожилая лаборантка в тапках, на которые были натянуты голубые бахилы.
- Ну, чего, ребят, долго думать-то будем? - заговорила она скандально. - Чего стоим, молодые люди? Проходим, берем по журнальчику, и в кабинку! Так, кто первый? Ну, долго я ждать тут буду?
Глухонемые, было, попятились, но Рыбенко, как опытная овчарка стадо овец, погнал их в лабораторию.
- Так, - командовал он, - по двое в кабинку! Кабинок мало! Не задерживаемся! Сделал дело - гуляй смело! Выходим, улыбаемся! Широко улыбаемся!
- Они не слышат, - робко напомнила переводчица.
- По губам пусть читают! - оборвал Рыбенко. - Блядь, я с такого похмела, когда эта херня вся закончится? Валерьян! Не уходи! Давай, потом по пивку.
Валера обреченно кивнул.
Глухонемые постепенно рассредоточились по кабинкам и только сопели из-за тонких перегородок.
- Ты-то сам, как? - вдруг поинтересовался Рыбенко. - Не пойдешь?
- Воздержусь, - сказал Валера.
- А че? Может, пошли с тобой, а?
- Ты совсем охуел уже? - Валера разозлился.
- Как вы с девчонками вчера? - Рыбенко, подмигнув, сменил тему. - Все успешно? Попоролись?
- С какими девчонками?.. Что за бред?..
- Ну, бред не бред, - возразил Рыбенко, - а блонди - высший класс, за свою жену можешь быть спокоен, а эту светленькую я бы ебал и рыдал.
Валера с интересом посмотрел на Рыбенко. Этим утром, стоя в коридоре между кабинками, в которых выделяли сперму глухонемые, он никак не мог понять, в своем Рыбенко уме или просто над ним, Валерой, издевается.
Пауза затягивалась. Рыбенко покачивался на носках и то и дело нервно поглядывал на часы - ему, по всей видимости, немедленно требовалось выпить.
- Устал я, - сказал, наконец, Валера.
- Ладно, старик, не раскисай, - Рыбенко с видом человека, который на что-то решился, похлопал Валеру по плечу. - Ща пойдем, посидим, тут рядом нормальное хачовское местечко есть. А я, - скверно ухмыльнулся, - загляну в журнальчик.
И Рыбенко исчез в ближайшей кабинке. Оттуда послышалось встревоженное мычание, но быстро стихло.
Валера вышел на улицу и дал еще два комментария. Никому не нужным, дециметровым каналам.
Потом часа три они сидели в хачовском заведении с сурдопереводчицей. Ей, оказалось, было всего восемнадцать лет, и язык глухонемых она выучила, потому что очень хотела помогать людям. Никто не спросил, осталось ли у нее это желание и поныне, но, судя по тому, с каким суицидным упорством переводчица пила водку, оно поиссякло. Валера с Рыбенко сначала пили пиво, но затем внезапно перешли на текилу.
- Эх, - говорил Валера, - я ведь ненавидел эту власть, мой путь в политике был путем революционера, я не перед кем не прогибался, я сидел в вонючих провинциальных КПЗ, меня избивали омоновцы.
- Ну, ну, - поддакивал Рыбенко.
- Я помню, как зажег Воронеж, как я поднял людей! - воодушевлялся Валера. - Мы шли на какую-то площадь, где был концерт, люди кричали: "Мы ненавидим эту власть! Долой Путина!", у всех были петарды, их пускали прямо в рожи ментам - получи, мразь! - и что теперь? Чем все закончилось?!
- Ой, - перебила переводчица, - а ты, правда, считаешь, что у нас будет революция?
- Сексуальная, несомненно, - вставил Рыбенко.
- Нам нужна либеральная политика и социальная экономика, - принялся растолковывать Валера, - жесткая власть и реформы в пользу народа!
Все разом поскучнели.
Переводчица курила какие-то длинные с кислым запахом сигареты. Рыбенко делал неоднократные попытки залезть ей в свитер, но она упрямо отбивалась.
- Я вот его хочу! - Прояснила свои мотивы переводчица, указав на Валеру. - А ты, урод, не лезь.
Рыбенко, впрочем, не оставил надежды, и его волосатая, толстопалая рука терзала узенький бочок напившейся переводчицы. Он умел добиваться женского расположения: что-то горячее и похабное шептал переводчице в ушко, одновременно тискал, мял, просовывал в ушко толстый язык, и скоро уже переводчица тихо, покорно текла. Уехали они вместе, после того, как Рыбенко широким жестом заплатил за всех.
Валера поймал машину и назвал домашний адрес.
Его вез скучный старик, чья политическая позиция сводилась к тому, что никому нельзя верить.
Глава 3
Перед закрытой дверью
Таким людям, как Бабин, Валера слегка завидовал.
Дима Бабин то занимался пиаром, то вдруг единолично (но в связке со своими друзьями-метросексуалами Ковалевым и Королевым, которых он в шутку называл Корвалевы) основывал никому не нужную лигу "молодых политтехнологов", у кого-то брал под эту лигу бабки и первым делом заказывал тысячу собственных визиток с золотым тиснением, которые потом небрежно, но со значением давал гардеробщикам и девушкам.
У Димы было сложное, незаконное детство, о чем он с охотой и даже малознакомым людям рассказывал.
Едва познакомившись с Валерой, затащив его в пугающе гламурное кафе, где меню облачили в футляр из питоновой кожи, Дима принялся рассказывать.
- Валера, - говорил он, - ты как человек интеллигентный, конечно, знаешь детского писателя Алматова?
- Разумеется, слышал, - ответил Валера.
- Так вот, это - мой отец. - Бабин поправил очки.
Видно было, что ему стало очень хорошо. Вербальное обозначение связи с писателем Алматовым подстегивало бешеное самодовольство, в котором Бабин ежесекундно пребывал.
- А почему ты Бабин? - тупо спросил Валера.
Он не вполне понимал, зачем сидит с Бабиным над меню в питоновой чешуе, зачем втягивается в разговор про Алматова - хотелось домой, к Даше.
Дима Бабин хитро улыбнулся.
- Алматов и мама познакомились в столовой, - сказал он, - они ели макароны. Мама моя - она библиотекарь, так вот, начались всякие эти дела, любовь-морковь и третий лишний, а потом, хоп, мама говорит: "Я беременна!". А Алматов-то женат.
Валера отметил, что Дима Бабин называет отца по фамилии, но не захотел вникать в этот психический парадокс.
- И что? - спросил он.
- О! - захихикал Бабин. - Детективно-эротическая история! Агата Кристи отдыхает! Скажу основное: отец признал меня, когда мне уже исполнилось шестнадцать, а до этого я даже не знал, что Алматов мой отец.
- Да, это очень своеобразно… - Валера вежливо кивнул.
Бабин тут же переключился и начал грузить проектом, якобы сулящим ему и Валере тысячи долларов. Валера, по его задумке, должен был напрячь тестя - выйти через него на спикера с макетом какой-то газетенки формата А-4 и доказать спикеру, что газетенка тому остро необходима.
- Ты пойми, Валера, - убеждал, почесывая налитые ягодные прыщи, Бабин, - это затея просто обречена на успех, я предлагаю сотрудничество тебе, потому что сам ленив, иду по пути наименьшего сопротивления…
В финале знакомства Бабин деликатно попросил Валеру заплатить за него. Он мотивировал это, во-первых, проектом с газетой, о коем говорил, как о решенном деле, а, во-вторых, свежим знакомством с пафосной девушкой, которая чуть ли не каждый вечер затаскивала его в дорогие рестораны, где он попадал на бабки, но пока не дала.
Валера равнодушно заплатил за суши и сливовое вино Бабина, за свои чай и пирожок, после чего дорвался, наконец, до дома - упал на диван и весь вечер обсуждал с Дашей, стоит ли купить домашний кинотеатр или имеющийся телик еще послужит.
На следующую встречу Бабин явился с несколько обвисшей еврейской девушкой, которая утверждала, что она - испанка. Испанка была представлена Валере в качестве ведущего политического обозревателя очень крупной газеты, какой именно он не запомнил. Звали ее Маша Лазарева.
Сидели на этот раз в разухабистом украинском заведении - между столиками сновали девки в сарафанах и парни с приклеенными чубами, а мощные динамики разносили песни Верки Сердючки.
- Что ж, друзья, - потер ручки Бабин, - я как яркий представитель хохляцкой расы, пожалуй, отведаю борща с пампушкой и тяпну горилки!
- Ну, а я все же, скорее, не такая откровенная хамка, чтобы портить здесь всем аппетит упоминанием своих национальных корней, - затараторила госпожа Лазарева, - и даже не собираюсь сказать, что я буду есть. Это секрет. А пить - пиво. Я считаю, нет ничего кошмарнее запаха водки, тем более от такого ребенка, как я.
Валера понимающе улыбнулся. Этот тип девушек он хорошо знал.
По виду Маше Лазаревой было слегка за тридцать, а может, и все тридцать пять.
Бабин откашлялся.
- Мой первый тост будет за женщину, которая способна произнести столько слов в минуту, да еще со смыслом! - ревниво произнес он.
Бабин определенно не любил, когда кто-то другой оттягивал на себя предназначенное ему внимание.
- О, мужики! - вдруг почти крикнула Маша и потрясла руками в воздухе, словно бы встряхивала мешок с мелочью. - И все-таки, вы другие! - она выстрелила в Валеру полувменяемым взглядом: А вы что о нас, бабах, думаете?
- Знаете, уважаемая Мария, - медленно начал Валера, - я думаю, что, несмотря на голодающую Африку, угрозу перенаселения и ограниченный ресурс пресной воды, огромное количество людей в нашем мире рождается на свет. Рождается для заведомого, непоправимого несчастья. Люди рождаются по неосторожности своих биологических отцов, из-за трусости и лености матерей, которые сами зачастую не способны объяснить, почему не сделали аборт, из-за того, что кто-то хочет решить свои проблемы, кому-то просто нечем заняться - короче, существует много причин, и ни одна из них не оправдывает появление человека в этом мире. Человек, рождаясь, единственный из живых существ оглашает мир воплем боли, и это означает, что ему действительно больно. То ли дело тут в слизи, которая скапливается в легких, то ли кожа чувствительна к перепадам температур, то ли вообще речь идет о каком-то конструктивном эволюционном дефекте. Во всяком случае, ясно, что человек просто по природе своей не может быть счастлив, и единственный возможный его удел - сеять вокруг себя катастрофы и страдания, делать существование других таким же невыносимым, как его собственное. Вот, милая Мария, что я думаю, надеюсь, ваше любопытство удовлетворено. И еще я верю, что при вашем откровенном уме и умении разбираться в людях, вы прочувствовали мою позицию и, разумеется, поняли, что никакого различия между "мужиками" и "бабами" я не делаю, ибо полагаю это различие несущественным.
- Н-ну… Э… Девушка, подойдите, наконец! - нашелся Бабин.
Валера по-прежнему внимательно смотрел на Машу.
- Возможно, я вас просто не понял, - сказал он, - и ваш вопрос касался не моего мнения о человечестве и его перспективах, а той мелкой возни, которой полы на протяжении основного участка жизни заняты, как соседи по коммуналке? Что ж, я готов прояснить свою позицию и на этот счет.
Бабин неожиданно затрясся на стуле.
- К сожалению, - продолжал Валера, - я не смогу охватить проблему целиком, так как я - мужчина, но все же позволю себе заметить, что все то, что женщина теоретически способна мужчине дать, она дает ему в первые две минуты знакомства. Взгляд, интонация, речь, умение держать себя, красота, если повезет - все это видно сразу и в сочетании с известной новизной порождает чувство влюбленности. Вы знаете, что такое влюбленность, Мария? - спросил Валера, улыбнувшись.
- Да, - ответила Маша, отчего-то побледнев.
- Так вот, - говорил Валера невозмутимо, - все остальное, все то, что выходит за рамки этих первых двух минут, представляет собой утомительную и местами унизительную борьбу за женщину с соперниками, какую-нибудь чужую кровать с несвежим бельем, как правило, темноту и, в конечном счете, переживание довольно грубых, физиологических ощущений.
- Вы правы, - тихо, но истерически всхлипнула Маша, - вы абсолютно правы! Валерочка, я…
- Прошу вас, - попросил Валера, - не называйте меня так, это может привести к нежелательному наложению образов.
В этот момент принесли жратву и выпивку, что непредсказуемо выровняло атмосферу, хотя, казалось бы, уже ничто не сможет ее выровнять.
Бабин вгрызся в пампушку, Маша Лазарева есть пока не стала, а лишь закурила с видом человека, которому открылся во всех своих неприглядных подробностях смысл жизни, Валера же последовал примеру Бабина.
Украинская еда показалась пресной и жирной, очевидно, в погоне за колоритом ее жарили на маргарине и мало солили. Солили только сало.
Выполняя обещание, Бабин выпил горилки за Лазареву и, часто отхлебывая борщ, похвалялся своими знакомствами в высоких сферах политтехнологии, начиная очередную историю со слов: "и вот мы с Глеб Олегычем" или "позвонил в час ночи Стас".
- Пиво мне сейчас никак, - заявила Маша, - лучше под такой разговор вина. Закажите, пожалуйста, вина… - с мольбой посмотрела на Валеру.
- Красного или белого? - влез Бабин.
- Красного, - ответила Маша, - лучше красного.
Ей вскоре принесли графинчик. Она пила, не дожидаясь, пока нальют, наливала себе сама, и молчала.