- Ну так попробуй, Серый! Попробуй, а я посмотрю. Так ведь не сможешь… Мажемся? Говорю же: на заводе физики идейные - за родное предприятие радеют. За сплоченность, целостность и неделимость. Да еще и прикормленные.
- Для того чтоб провести собрание акционеров, достаточно и двух акционеров, - говорит Сухожилов размеренно. - Хотя бы ноль целых и двадцать пять тысячных от общего числа.
- Лечиться тебе надо, Сухожилов!
Да, непрост Туровский. Вместо того чтобы выпустить дополнительную эмиссию и уменьшить маловероятный, иллюзорный сухожиловский пакет до нуля, он предоставил Сергею бессмысленно увязать в физическом миноритарном болоте и истощать свои силы в бесплодных попытках перетянуть часть мелких ежиков на атакующую сторону. Ну, конечно, это только с виду сильная позиция: займи ее Туровский, и у Сухожилова тотчас появится возможность симметричного ответа - он кинется опротестовывать эмиссию в суде от имени миноров (двух столичных банков), чьи и так некрупные пакеты размываются стремительным потоком свеженапечатанных бумажек.
Ну что ж, от этого убогого и очевидного размена они совместно, обоюдно отказались. Ну а тогда чего он ждет, чего он добивается? Что за такое вялое и тихое начало? Ну, а что ему дергаться, с другой стороны - ушел в глухую оборону, законсервировал и спрятал под номиналыциком контрольный, на преданность физиков может рассчитывать, как Сталин на электорат тридцать седьмого года. Так, стоп, еще раз. Генеральный смотр. Сухожилов вызывает в памяти круговую диаграмму собственников акций и не хуже, чем на белом и пустом экране современного проектора, видит этот разноцветный, розово-зеленый с прожелтью пирог, поделенный на жирные клиновидные куски и тончайшие, почти условные сегменты. Свист пространств ледяных и как будто со спутника молниеносная наводка на объект, на выбранный сегмент, и резкое увеличение, конкретизация, деталировка до отдельных и неповторимых лиц.
Вот свора крепко сбитых и скуластых, с лоснящимися мордами и гуталиновыми бровками татар - Шамилей Исмагиловичей и Ильдаров Дамировичей с гендиректором ОАО "Нижнекамскнефтехим", педерастом Гафаровым во главе: восседают важно на тюках с тридцатью семью процентами обыкновенных акций, полновластные хозяева завода.
Вот одинокая фигурка как будто постоянно чем-то удрученного Аркадия Исааковича Гольцмана - Евразийский банк развития, одиннадцать и три десятых процента в диаграмме; с татарами имеет дело с середины девяностых, сцепился, переплелся с ними всеми щупальцами, запущенными в кипрские офшоры.
Вот группка "динамичных", сошедших будто бы с рекламы про "путь к успеху" москвичей, лобастых и очкастых, лысых (ох, и яблоку негде упасть между этих отливающих слоновой костью черепов, созревших, народившихся в столице, словно новый морозоустойчивый сорт баснословно спелых помидоров); у этих - инвестиционная компания "Гарант" и банк "Согласие" - по шесть с половиной процентов у каждого, голодный волчий блеск в глазах - мечтают увеличить долю.
А вот, наконец, черно-серая масса бурлит, прет к проходным, как грузно пухнущая каша из кипящего котла, в цеха вползает, по местам расходится - угрюмых словно от рождения гегемонов, кряжистых мужиков, все больше пожилых, полуседых, щербатых; предпенсионная толпа, разбавленная всем довольным жизнерадостным молодняком (а что? зарплаты неплохие - "нефтянка", - сносные жилищные условия). Какое там "бурлит"? - в монолит спрессовались, стена. (Он, впрочем, знает, как на бунт подбить и самых сытых гегемонов. Вся штука в чем: не существует нищеты и обеспеченности, богатства и бедности самих по себе, а только в сравнении, сопоставлении конкретного уровня с уровнем. "Вот что есть у тебя", "вот что есть у него" - покажи им это, гегемонам, и тотчас же появятся и угнетенные, и угнетающие. Чувство социальной справедливости вспыхивает жарким пламенем не потому, что благ и удовольствий мало у тебя, а потому, что у хозяина их слишком много. По сравнению с отцами, с собственными предками гегемоны живут в чудовищной роскоши, но всех, кто на "мерсах", при этом инстинктивно ненавидят.)
- У меня такое ощущение, - начинает Марина, - что рабочих на заводе… ну, как-то физически мало. Как будто, ей-богу, вымерли все. Ведь сколько мы рассылок делали… "Уважаемый акционер! Заставь свои деньги работать! Мы защитим твои законные права! Нет - произволу директоров! Они просто захапали все! Останови зарвавшегося вора!.."
- Ага, и хоть бы хны! - соглашается Разбегаев. - На собрания от силы человек пятнадцать-двадцать приходили.
Где остальные? Их что, Гафаров после смены запирает в стойлах?..
- Ну а чего тут удивительного? - говорит Байтукалов. - Хозяева ведь тоже не сложа ручонки нашего прихода ждут. Поди, под угрозой массовых увольнений велели рабочим ни в какие контакты с пришельцами не вступать.
- Ну, так просто уволить нельзя. Тем более акционера.
- Ага, они-то хоть об этом знают, что они акционеры?
Десяток комбинаций друг за дружкой он нащупывал, и все они с хрустальным звоном рассыпались о надолбы Туровского. Диаграмма собственников акций (а вместе с ней и целый мир) бесконечно дробилась на частности, и не мог Сухожилов найти в этом хаосе единственную точку, из которой развернется гармония, и все возможности, просветы, выходы, едва раскрывшись, схлопывались, и, как мешком, он был ушиблен, оглушен унизительной перспективой ничьей, неотразимой неизбежностью позора. Но вдруг наметилась какая-то наивная и смутная мелодия - смысл Марининых слов наконец-то, как будто сквозь вату, дошел до него, - которую он тотчас выгнал вон, как бедного родственника настоящей идеи, но мелодия вдруг самостийно разрослась в такую оглушительную достоверность победы, что весь он внутренне затрясся от накатившего торжества.
- А-а-а-а-а-а! - возопил Сухожилов истовым шепотом. - Я - мудак.
- Поздравляю - сказал Разбегаев. - Какая, главное, самокритичность.
- Эх, Аким-простота! - продолжал сокрушаться Сухожилов. - Ищу рукавицы, а обе за поясом.
- Все, Кащенко! - констатировал Разбегаев. - Прибаутки в ход пошли.
- Значит, как будто вымерли все? - Сухожилов страшно вперился в застывшую Марину. - На заводе рабочих физически мало, ну-ну. А площади и обороты за последние лет пять не сократились - только выросли?
- Ну да.
- Ну а цифры по приросту и естественной убыли населения Менделеевска? Посмотри, родная, посмотри - я тебе за это ручку поцелую.
- Ну, есть… Семь тысяч умерших с две тысячи шестого.
- Понятно, - усмехнулся Байтукалов, - нефтехимия виновата. Ароматические углеводороды.
- Якут, я тебя сейчас убью. В Менделеевске полсотни тысяч населения. Семь-восемь тыщ из них - рабочие завода. Постоянно. Одно число.
- И что?
- А то - акционеры на заводе мрут. А новые рабочие, которые приходят, молодые, - они уже без акций поголовно все, не собственники. Ну а у мертвых ничего уже нельзя купить.
- Какие мертвые? О чем ты? Бредишь?
- Сорок процентов от общего числа физических держателей - это мертвые души. И это триста тысяч акций минимум!
- Где ты, где ты, белая карета?
- Смотри, дебилоид: по уставу, после смерти физика его бумажки переходят по наследству оставшейся в живых семье покойного, ведь так? А в права наследства родичи покойных не вступали, потому что реестр Нижнекамска ведет эмитент, и выписок из реестра он никому не давал. И акции как числились за мертвецами, так и числятся. Вот поэтому и скупка пыли нам ничего не дала.
- Туровский - идиот, прости? Гафаров - даун?
- Да почему же даун-то? Проверить как? Тем более и проверять-то некому. Не этим же наследникам-колхозникам. Ежемесячные выплаты по акциям - это, в масштабах завода, миллионы рублей. Вот тебе и схема сокращения расходов. Четыре тысячи акционеров как бы есть, и дивиденды им как бы выплачиваются. Второе: если мы через скупку попытаемся зайти, то будем охотиться за армией призраков. Это, брат, не бетон - это белые пятна и черные дыры.
- Ну, ясно. Дальше что?
- Если нельзя купить у живых, то мы у мертвых купим, Теми датами, когда их честные, рябые души еще находились в земном воплощении. А потом - "Гринпис" не спит, природнадзор не дремлет - мы выносим меру об аресте всех оставшихся процентов. И заходим по-жесткому с протоколом о досрочном прекращении полномочий.
- Ты бы, Серый, лучше сразу на себя заяву прокурору накатал.
- Извините, дяди-тети. Акции - ничьи. В буквальном смысле пыль. Ну, хорошо, Гафаров сразу в суд метнется - рассказывать, что он четыре года мертвецов за живых выдавал и дивиденды регулярно им выплачивал. А мы за это время прогоним их активы через три прокладки. И они уже будут никто. И мертвое так и останется мертвым, а съеденное - съеденным. О, боги! Восхваляю безропотность и всепрощение тех, чьи ясные глаза, опустошающие тайной, глядят на нас поверх кладбищенских оград! - Сухожилов, поклонившись, кончил.
- Ну ты и зверь!
- Мы в футбол сегодня играем, - спросил Сухожилов, - или как?
- Это да, - уверил Разбегаев. - Там Шервинский, говорят, каких-то новых монстров против нас привел.
- Это кто ж такие?
- А, хирурги вроде, говорят, пластические. У них своя клиника частная где-то на Новом Арбате.
- И что - такая прямо техника?
- Да нет, Серег, это просто тебя с нами не было, потому и проиграли в прошлый раз.
- Да уж вам без меня? - Сухожилов, потянувшись, приковался взглядом к своему отражению на зеркальной стене. Попытался увидеть чужими глазами, посмотреть объективно - не мог. То на него из зеркала смотрел исполненный наследного презрения к полукровкам дворянин, чьи точеные черты шлифовались веками, то нагло ухмылялся законченный дегенерат с безвольно скошенным ущербным подбородком, утиным ртом, косматыми бровями и низким, мятым, туго сдавленным, исконно шариковским лбом. Порой он видел в зеркале великого Ландау с кариатидами надменно вздернутых бровей, а иногда казался сам себе пугающим уродцем, ребенком-стариком из социальных роликов о пагубности пьянства и прения в подростковом возрасте.
Сейчас на нем был цвета мокрого песка костюм от Ermenegildo Zegna (из шерсти и шелка, с элементами ручной работы, с широкими лацканами и двойными врезными карманами однобортного пиджака), который сидел как влитой (в ином же ракурсе болтался как на вешалке), рубашка из серого хлопка Paul Smith и однотонный шоколадный галстук Ralph Lauren "плетеного" многослойного шелка. Остроносые туфли Fratelly Rossetty казались колодками цельного красного дерева. На левом запястье болтался массивный хронограф Vacheron Constantin - "родной", женевский, купленный в Столешниковом, с двухсуточным запасом хода, инерционным подзаводом и тайным корпусом из специальной мягкой стали.
Вы только не подумайте, что он - такой упертый модник, живущий в строгом соответствии с заветами "GQ". Это просто еще один пункт в списке требований. Это просто "ноблес" беспощадно "облизывает". Он должен втискивать себя в одежду определенных брендов и разъезжать на "БМВ" не ниже рекомендованной серии. Лучиться превосходством и успехом, гипнотизировать своей уверенностью.
- Слышь, Кругель, - говорит он, когда они вдвоем с Мариной выходят на пустую лестницу, - пойдем с тобой сегодня поужинаем, что ли.
- Ой, Сухожилов, ты же вроде замужем. Не стыдно?
- В разводе я, в разводе.
- Ой, врешь. И ей потом врать будешь.
Ей тридцать лет, не замужем и никогда не была, страница "дети" в паспорте пуста; спокойной, приглушенной гаммы, "средних", "допустимых" марок строгие костюмы сидят, как на картинке; гладкая прическа блестит, как на рекламе; упругое мерцание округлостей под юбкой рождает восхищенный отклик, желание подробнее, в нюансах изучить устройство гибкого, стремительного тела.
Высокая, вернее, пышного названья должность - не привилегия, не синекура, а жестко впившаяся в лоб, стянувшая прелестную головку лямка, изнурительная ноша, весомый тюк скорее тяжких обязательств, чем обширных полномочий. Рекламные щиты вдоль "специальных", правительственных трасс, "разоблачительные" шоу на федеральном телевидении, подкладка нужных "выжимок" из прессы на столы чиновникам и сарафанное неумолкающее радио для них же - все это круг обязанностей хрупкой женщины.
Не замужем? Ну, а когда, когда? Служебные, но не романы, нет, - рассказы, петитом трудноразличимым набранные колонки на последней полосе, нечастые приступы счастья, опрятные, с оглядкой да спохваткой - прическа бы не растрепалась - короткие соития; в выборе мужчин не то чтобы придирчива, пристрастна, привередлива, а так же, как и с брендами, - не выше, чем способна дотянуться, и не ниже, чем готова опуститься. Похотливого босса отваживает, ибо он не имеет "серьезных намерений", а "влюбленного" клерка осаживает, ибо он не имеет серьезных возможностей. Остаются такие, как вот он, Сухожилов, - грубоватые душки, обеспеченные полутопы с мужскими яйцами и скрыто-инфантильным сознанием. С такими книги жизни не напишешь - лишь рассказики.
- Ну, а тебе не все равно? Или это - солидарность? Только странная какая-то выходит солидарность: ты сперва изгибаешься эротически, пройдешь, заденешь будто невзначай, глазки постоянные опять же, а теперь у тебя - солидарность? Нет, так не пойдет. Я, Марин, очень нервный, я таких прикосновений вообще не выношу. Без последствий которые. Так что либо с сексом, либо вообще не надо никаких прикосновений. В Женевский суд подам за посягательство на личное пространство.
Эпоха секретарш и шлюх в одном флаконе минула безвозвратно (по крайней мере, уж в таких больших конторах, как "Инвеко", точно), и давно уже выведена специальная порода девушек исключительно для секса с медицинской гарантией безопасности - лощеных, безголовых моделей человека, умеющих быть телом, когда мужчине нужно только тело. Таких - со статью племенных кобыл, с безукоризненной отполированностью резинового туловища, со щедро сдобренными лубрикантом ножнами - он, Сухожилов, напробовался, пресытившись такими безвкусными стерильными сношениями на жизнь вперед, а вот в Марининых слегка раскосых ореховых глазах было что-то от человека, и сквозь стандартный камуфляж стереотипной деловой фемины пробивалась пусть анемичная, но настоящая, живая жизнь. И не умела Кругель улыбаться той загадочной улыбкой, в которой возвышенность неотделима от скудоумия и зыбкий намек на богатый внутренний мир сливается со страшным отсутствием того, что можно назвать душевным переживанием. Хотя бы за это спасибо. (Вот, кстати, Камилла умела - вполне, в совершенстве, и от этого туманного намека на мечтательную, ждущую заполнения пустоту Сухожилов в последнее время бежал резвее и упрямее, чем черт от ладана.)
- Я в транспорте за всякий случайный толчок убить готов, причем неважно, за мужской или за женский. Предпочитаю, чтоб меня не трогали. Либо стенка между мной и миром, если этот мир ко мне не вожделеет, либо йя, йя, дас ист фантастиш. Ты никогда не думала, а в чем причина столь яростной ожесточенности людей друг против друга? А в том, что жизнь их происходит в постоянной давке. Толкаются в транспорте, дышат в затылок. Постоянный обман эротических ожиданий. Прикоснулись к тебе - значит, хотят. А тут выходит, что каждый сигнал извне воспринимается искаженным. Сначала обещали чудо, а потом - э-э-э, полегче, мужчина! Ну, так чего - мы ужинаем?
3. Драбкин
Свист пространств ледяных, вид сверху, с птичьего полета, бесформенное скопище огней; повсюду крыши, крыши - выбирай любую, пронзи нацеленным лучом, раскрой, как каменную устрицу, и выверни на свет чужие внутренности, переплетенные кишки неповторимых судеб. Что выбираешь - обветшалую хрущобу на окраине? элитный замок монолитного бетона? незыблемо и неприступно каменеющий правительственный монумент, бесчувственный ко всему, что не власть, и начиненный государственными тайнами? Жулебино, Таганку, Ленинградку, Кутузовский, Тверскую, Кремль? Разврат? Молитву? Честную супружескую жизнь? Смертельную болезнь? Сон праведника? Иероглиф бессонницы на смятой простыне, на которой опять до утра проворочался некто, замерзающий по ночам от безлюбья?
Нашли, нащупали - мгновенная, со спутника, наводка на волнующий объект. Бетонная коробка в четыре этажа: внутри, не разберешь так сразу, что находится, - темно, погашены огни и смутны очертания. Не то станки в цехах, не то сверхточные, как лазерные пушки, тренажеры в просторных и стерильно чистых залах. Второе верно. Фитнес - центр "Дон Спорт". Бегущие дорожки, лыжи, весла, гравитрон. Футбольные поля и теннисные корты. Бассейны, сауна, парная, "спортивное" кафе. Сюда нам, в сауну на первом этаже, - в залитый ровным белым светом храм безвозрастно-упругой плоти. Назад в язычество, в античную эпоху, в термы, неотличимые - на современный взгляд - от храма. Простейший ритм архитектуры древних - просвет-колонна, пауза-удар. Искусственный мрамор, фальшивая яшма. Гуляют, отрываются по полной пятеро - имеют право, сняли целиком, позволили себе. Не то взаимовыгодную сделку отмечают, не то спасение от смерти празднуют. И каждый собственную линию ведет, у каждого свое тридцать второе мартобря. Эвклидов мир навеки отменен, пространство Лобачевского да здравствует - кричат все в параллель, друг дружке вперебой, и все друг друга слышат, линии пересекаются. Стол перед ними полон яств: хрустальные бадьи с икрой, свежайшая форель, застенчиво потеющие ломти осетрины, курганы вскрытых устриц, оранжевая давка лютожирых раков и водка, водка в матовых бутылках - ее все хлещут бесперечь, кавьяром заедая, прекрасным крепким Dunhill'oM закуривая. И в кучу, в кашу общую все валят - неистовство с ума сошедших параллельных - о мертвых, о живых, о виноватых, неповинных, о Драбкине, о яйцах Фаберже, о чудом выживших в небесных катастрофах, о бабах, о длинных и коротких членах, об индексах, марже, "ебидте" и других шаманских бубнах ("Как ты сказал? А ну-ка повтори! - EBITDA. - Как? - EBITDA. Специальный показатель. Прибыли до вычета процентов. - Придумают же люди. - Да говорят тебе - чистейшее шаманство. Гадание на внутренностях, только и всего").
- Слышь, мужики, а правда, что евреи… ну, это… себе обрезают специально, чтоб дольше не кончать?
- Херня все это!
- Вот врать не буду, мужики - иной раз час без перерыва. Зае…юсь страшно.
- Гигант!
- На эту тему анекдот…
- …Прости, Серег. Серьезно, искренне. Ну, переклинило.
- …Ну это пока молодые. Лет пять, ну, десять максимум, и скажем спасибо за то, что хотя бы стоит.