– Да-а-а, – протянула пани Катажина. – Вас, евреев, и ваших песен никогда не поймешь. А пани актерка поет о любви… – И, заставив маму оцепенеть от неожиданности, пани Катажина тихонечко пропела начало арии. – Когда-то я со своим кавалером паном Авигдором слушала "Кармен" в Варшавской опере. Сидела в кресле, ловила каждое слово и заливалась горькими слезами, когда она, бедная, умирала. Придя домой на Маршалковскую, я долго не могла сомкнуть глаз, лежала, смотрела в потолок и повторяла: "У любви, как у пташки, крылья… У любви, как у пташки, крылья…" Господи, Господи, какие глупости – пташка, крылья… Пташка давно улетела, крылья сломаны… Но и теперь, как только услышу первый куплет, мне начинает казаться, что все вернулось на полвека назад, что рядом со мной мой кавалер пан Авигдор, и люстры в театре горят, как десять солнц, а у гардероба толчея, и капельдинер открывает двери…
Пани Катажина прослезилась, вытерла рукавом платья свой правый, еще кое-как видящий глаз и подвела итог:
– Пани актерка поет о любви! Каждое Божье утро – о любви, в этом обморочном, зачумленном Вильно, при этой ужасной разрухе!.. С ума можно сойти! Скажите, пани Геня, на кой черт нам сдалась эта испанская любовь? Сейчас, когда не хватает хлеба, света, когда без шастающих по спине мурашек по городу шага не ступишь…
– А я так и думала, что она поет о любви. По-моему, зря вы о ней так… Как раз сейчас, когда не хватает света и от страха мурашки бегают по спине, любовь нужна не меньше, чем электричество. Ведь она светит, греет и кормит, – сказала мама, и вдруг ей захотелось отблагодарить старуху за то, что та с такой терпеливостью слушала и отвечала на все вопросы. От рассказов пани Катажины, от ее неистовых заклинаний и всплесков что-то всегда прибавлялось и у пани Гени. Она и сама не могла взять в толк, что именно, но каждый раз в душу перетекала какая-то теплая, просветляющая печаль, воскресала надломленная тяготами и разочарованиями вера и понемногу умножалось знание о времени и о людях.
– Так что же вы меня так долго мучили? – пошутила старуха, и улыбка, как солнечный зайчик, скользнула по ее морщинистому, словно высеченному из камня лицу и тут же погасла.
– Пани Катажина! Есть у нас один знакомый – Хаим Курляндчик. Слесарь. Мой муж, пан Соломон, работает рядом с ним на Троцкой. Если вы нам доверите ваш патефончик, мы отнесем его Хаиму в мастерскую. Может, он его починит. Тогда с вами снова будет ваш бог – Ян Кипура. И по утрам, как это и положено, в нашем дворе о любви запоют уже двое – мужчина и женщина.
– Спасибо, – сказала старая полька. – Но стоит ли возиться с такой рухлядью? Все равно все скоро придется выбросить на свалку вместе со мной.
Недели две умелец Хаим Курляндчик копался в патефоне, но божественного голоса Яна Кипуры он пани Катажине так и не смог вернуть. Да если бы и вернул, то старуха уже все равно не могла бы им насладиться, потому что вскоре скончалась и отправилась на небеса слушать песнопения самодеятельного хора, состоящего из ангелов и херувимов.
Весь наш двор погрузился в траур, и жильцы за отсутствием дальних родичей покойной, не успевших вовремя прибыть из деревни на похороны, выражали свои соболезнования друг другу.
Примолкла и Кармен с третьего этажа – казалось, пташке любви кто-то переломал крылья. Даже полковник госбезопасности Васильев, который со всеми соседями при встрече здоровался либо молча, либо, невнятно что-то бормоча, как глухонемой, и тот остановил своего сослуживца – дядю Шмуле и по-дружески спросил, что приключилось с этой странной, экзотической ветеранкой – пани Катажиной.
Но то, на что не был способен всесильный полковник, с легкостью сделал Господь Бог, который аккуратно следит за восполнением им же образованных пустот на Земле и время от времени устраняет любые нарушения равновесия. Он, Милосердный и Всемогущий, послал в наш двор пополнение – женщину, оказавшуюся матерью Гражины, с двумя пятилетними близнецами и вертким, кукольным пудельком.
Моя мама, слывшая среди своих земляков и жильцов двора упорной собирательницей евреев, первым делом обратила внимание не на женщину, хотя та в своем элегантном шелковом платье с брошью из слоновой кости и аккуратно уложенными кренделем волосами выглядела весьма импозантно, и не на постоянно подпрыгивающего, словно его только что механически завели, пуделька с бантиком. Ее взгляд задержался на кареглазых, ушастых, русоволосых мальчиках-близнецах, на литовцев совсем не похожих.
Нет, решила мама, эта Кармен с третьего этажа – точно не их мама, а женщина с брошью из слоновой кости на груди и прической кренделем – не их бабушка.
Пани Гене почудилось, что над негаданными гостями клубится какая-то тайна – ведь после войны, по ее мнению, вся Литва кишмя кишела нераскрытыми тайнами (так, наверно, было и на самом деле), и каждая из этих тайн, особенно те, которые были связаны с выживанием евреев в немецком аду, как бы взывала к ней лично: "Разгадай, Хенке! Разгадай! Разгадай!"
Своими розыскными достижениями мама тут же поделилась с отцом, который спокойно и сосредоточенно гладил чьи-то новехонькие брюки, набирая время от времени из стакана в рот воды и смачно прыская то на правую, то на левую штанину…
– Хенке! Не морочь мне голову. Я из-за этих твоих наблюдений еще, чего доброго, прожгу чужую штанину… Кто же после этого ко мне с новым заказом придет? Можно подумать, что тебя специально наняли искать в городе евреев.
– А может, я таким образом, алтер ферд {старый мерин}, для тебя заказчиков вербую. Об этом ты не подумал? – зашлась от хохота мама.
– Но детям я пока еще не шью! – намекая на появившихся во дворе близнецов, отрезал отец и выпустил изо рта очередной фонтан воды на штанину с такой силой, словно тушил в доме пожар, возникший по вине его благоверной.
Удача редко поджидала маму. Чаще она со своими наблюдениями и розысками попадала впросак, наталкивалась на скучные и заурядные истории, ничего нового и захватывающего дух не узнавала, но интереса к придуманным или всамделишным тайнам не утратила и, как прежде, тянулась к их разгадкам, и почему-то чутье ей подсказывало, что одна их них таится на третьем этаже.
И не ошиблась.
Немножечко везенья, подстегивала себя мама, немножечко упорства и хитрости – и все, что было тайным, станет, как сказано в писании, явным.
Так оно и случилось. В ту пору любимым местом для гуляния и знакомства была немощеная Лукишкская площадь, обсаженная хилыми деревцами и обставленная по окружности несколькими наспех сколоченными щербатыми скамейками для отдыха. Окрестные жители выгуливали там своих собак, а оттаявшие от военной стужи еврейки собирались летучими воробьиными стайками и наперебой перемывали всему миру косточки.
На Лукишкской площади мама не только познакомилась с приехавшими к загадочной Кармен с третьего этажа гостями, но и успела подружиться с ними.
Все почему-то началось с плюшевого игрушечного пуделька, который вертелся вокруг скамеек, обнюхивал их кривые деревянные ножки, а порой, сорванец, тыкался в длинные дамские юбки.
– Какой красавец! Какой прекрасный песик! – на гремучей смеси искалеченного литовского языка, с поврежденными польскими и русскими добавками и вставками затараторила мама, когда движимая любопытством и не без неподсудного умысла присела на скамейку рядом с гостями (гостями ли?) Гражины. – Как же будзе его имя?
– Джеки, – ответила женщина с брошью из слоновой кости.
– А я называюсь Хенке. По-вашему – Геня…
– Очень приятно, рада познакомиться… Я – Ирена.
– А хлопчиков ваших как? – выпалила Геня.
– Этот – Мотеюс, а этот – Саулюс.
Мама в ту же минуту забыла, какое имя кому принадлежит, но нисколько не огорчилась. Она не сводила с мальчишек глаз, и чем больше вглядывалась, тем тверже убеждалась, что на литовцев они не похожи.
– Ваша дочь очень красиво поет. Просто на сердце мило.
– Очень приятно, рада слышать такие комплименты, – почти равнодушно произнесла Ирена.
Раз Ирена не возразила, значит, Кармен на самом деле ее дочь, тихо порадовалась мама своему первому успеху.
– Ваша дочь еще млода, а у нее уже два таких прекрасных сына, – продолжала она умело закидывать удочку с наживкой. А вдруг еще раз клюнет?
– Мальчики красивые, послушные, – сказала Ирена и вдруг добавила: – Но Гражуте еще не рожала. Сами понимаете, работа в театре, война, хлопоты…
Такого поворота мама не ожидала и, чтобы не вспугнуть удачу, решила ничего больше не выпытывать и выждать, когда Ирена сама разговорится и еще что-нибудь поведает. Ведь в молчании порой больше вопросов, чем их слетает с уст.
Не желая быть назойливой и вызывать долгими расспросами ненужные подозрения, пани Геня только обронила "Еще родит!" и замолчала…
– Что это у вас за дружба, Хенке? Иду на работу – вижу тебя на скамейке с какой-то незнакомкой, иду с работы – вижу там же. Видно, тебе так понравился ее пуделек, что ты с ним расстаться не можешь, – выговорил маме бдительный Шмуле.
– А тебе какое дело до того, кто мне нравится – твой полковник или пуделек? С кем хочу, с тем и сижу.
– Нам до всех есть дело, до всех. Заруби себе это на носу, – строго, но беззлобно сказал брат. – Мы обо всех все должны знать. Так приказала нам партия.
– Партия-шмартия… Бог, и тот не обо всех все знает! – отрезала мама.
– Смотри, Хенке, не споткнись на ровном месте!
Несмотря на все предупреждения мама продолжала встречаться с Иреной на той же Лукишкской площади, напротив того самого министерства, где день-деньской служили отечеству Шмуле и полковник Васильев, который здоровался со всеми своими соседями по двору, как с подследственными.
Близнецы гоняли по песчаному покрытию футбольный мяч, то и дело громко по-литовски оглашая прилегающий к площади проспект имени генералиссимуса Сталина победными криками "Гол!" Пуделек вблизи скамейки состязался в ловкости с попрошайками-воробьями, Ирена шуршала спицами под липой, а мама по совету доктора Кибарского дышала свежим воздухом и беззаботно грелась на беспартийном солнышке.
– А я, пани Ирена, народила своего сына в Ковне, в еврейской больнице, – ни с того ни с сего сообщила Ирене моя мама. – Тяжелые были роды… Никому таких не пожелаю.
– Ага, – сказала вязальщица без всякого сочувствия, не переставая равнодушно вывязывать петли.
– Моя младшая сёстра Фаня до войны теж жила в Ковне. На улице Кудиркос… В войну с цуркой была в Вилиямполе, в гетто.
– Осталась жива?
– Сёстра – да. А цурка погибла в детской акции…
– О, да! – вдруг встрепенулась Ирена. – Я знаю… Мне о ней рассказывал мой зять…
– Он был в гетто?
– Не могу вам сказать ни да, ни нет, – насторожилась Ирена. – Я тогда жила в деревне, – промолвила гостья, и тут к ней подбежал не то Мотеюс, не то Саулюс, нагнулся и что-то прошептал на ухо. – Сейчас! Сейчас! Извините, пани Геня, но у нас небольшая авария.
Она сложила свое вязание и, больше не сказав ни единого слова, заторопилась с близнецами домой.
После той аварии Ирена с близнецами исчезла, и мама забеспокоилась, не оборвалась ли нить, которая так складно вела к какому-то очередному и желанному открытию. Правда, Гражина поутру по-прежнему терзала свои голосовые связки, а плюшевый пуделек, как диковинное растение, сидел на подоконнике и пялил свои наивные глазки-пуговки на несовершенное Божье творение.
В один из вечеров мама поднялась к дворовой "Скорой помощи" – к доктору Полине Фейгиной – и поинтересовалась, не обращались ли к ней с третьего этажа за медицинской помощью.
– Приходила сама певица. У одного из мальчиков корь. Хоть я и не педиатр, но корь и свинку диагностирую моментально. Мой Додик тоже недавно переболел…
У мамы отлегло от сердца, но одновременно с чувством облегчения вылупился к добрейшей и безотказной Полине Фейгиной ее вечный вопрос: похожи или не похожи эти близнецы на евреев? Правда, она удержала его на самом кончике языка, ибо понимала, что одно дело – моментально диагностировать корь и свинку, а другое – устанавливать на глаз, кто еврей, а кто нет. Такого таланта у почти обрусевшей гомельчанки Полины Фейгиной не было.
Изредка здорового близнеца и шустрого пуделька выводила на прогулку не Ирена, а сама Кармен с третьего этажа. Она садилась на ту же скамейку под липой, открывала книгу и погружалась в чтение. Мама не раз порывалась подойти к ней, заговорить и без всякого лукавства и корысти сказать о том, что весь двор восхищается ее пением и что она, пани Геня, собирается уговорить своего непреклонного мужа, старого мерина пана Соломона, оторваться на один вечер от шитья и хоть раз в жизни сходить в оперу – у нее и выходное крепдешиновое платье в шкафу на вешалке висит, и замшевый редикюльчик есть, и туфли-лодочки на высоком каблуке, которые она из-за опухающих ног никогда не надевала. Но всякий раз, вежливо поклонившись Гражине, мама быстро проходила мимо скамейки.
Недели через две корь отступила, и на площади со своим выводком снова появилась вязальщица Ирена. Мама не сразу примостилась рядом с ней, некоторое время в задумчивости прогуливалась невдалеке от облюбованной скамейки и тайком ждала, когда Ирена поздоровается и сама позовет ее. Если позовет, то и дружба их окрепнет…
И дождалась – Ирена и впрямь позвала маму, видно, ей надоело вязать в одиночку, хотелось за день хоть с кем-то перемолвиться несколькими живыми словами. Ирене льстили искренние похвалы, которые щедро рассыпала соседка, трогательная и говорливая еврейка, ее дочери Гражине или, как ее называли во дворе, Кармен с третьего этажа. Ее забавляла корявая литовско-польско-русская мамина речь, произвольные ударения и вольные сочетания разноязыких слов. Эта Хенка вообще была первой еврейкой, с которой так близко, один на один, ее после капитуляции немцев свела судьба. Были еще какие-то причины, которые притягивали гостью к добродушной собеседнице, и эти негласные причины преобладали над всеми другими соображениями.
– Моя сёстра Фаня поведзяла, же в Ковне было страшно, – не то спросила, не то уведомила Ирену мама, когда они снова оккупировали скамейку.
– Да, ваших, говорят, тогда не щадили. Всех друзей зятя, с которыми он играл в оркестре, арестовали и увели. А они всю жизнь только тем и занимались, что смычками размахивали и в литавры били.
– А! Так он, значит, не пел с вашей цуркой?
– Нет. Он играл на скрипке.
– А за цо всех маленьких детей забили? Что у них была за вина? – клонила мама разговор к близнецам и ходила на площади под куполом неба, как в цирке акробаты по тонкому канату. – Ваших мальчиков Саулюса и Мотеюса ведь теж можно было тогда принять за евреев… Кто-то сказал бы, же они ("они" мама всегда произносила с ударением на первом слоге) до литвинов не очень подобны, и их бы зловили.
– Время было такое, когда все было возможно, – спокойно приняла вызов Ирена и, давая понять, что не желает об этом говорить, бросила: – Надо надеяться, что больше таких времен в Литве не будет.
Пани Геня умерила свой натиск, почувствовав, что стоит сделать еще один маленький шажок, и гостья вообще откажется иметь с ней дело. Она вдруг вспомнила старую мудрость, что лучше дважды прийти с реки с полупустым ведром, чем с бухты-барахты лезть в омут за полным и утонуть.
– Это, пани Геня, долгая история. В воскресенье я с детьми уезжаю домой, в Каунас. Мой муж не хочет переезжать в Вильнюс, поэтому приходится ездить туда-сюда… – Ирена огляделась, увидела расшалившегося пуделька, крикнула: – Джеки, ко мне! – и, когда шалун подбежал к скамейке, накинула ему на шею поводок и обратилась к маме: – Спасибо вам за компанию. Надеюсь, мы расстаемся не навсегда. Будем живы, встретимся на премьере. Скоро Гражина впервые выступит на здешней сцене в роли Кармен. На прощание у меня к вам просьба – если среди ваших знакомых вам встретится какой-нибудь человек по фамилии Готлиб, дайте, пожалуйста, знать моей Гражине.
– Готлиб, Готлиб, – как бы заучивая наизусть ее просьбу, повторила мама. – Хорошая фамилия. А по-нашему, это – любящий Бога.
– Того Готлиба, который работал с моим зятем, вы, к сожалению, уже вряд ли найдете. Но, может, где-нибудь в Вильнюсе вам попадутся его родственники.
В воскресенье Ирена с близнецами и обаятельным пудельком уехала в Каунас, а моя мама осталась с нелегким домашним заданием.
После отъезда Ирены она принялась опрашивать своих близких и знакомых, не знают ли они такого Готлиба.
Дядя Шмуле, который по службе был обязан знать всех имеющихся в наличии евреев, только руками развел. Зато другой мой дядя – рыжий богатырь Лейзер, славившийся не только своими железными мышцами, но и столярным мастерством, сказал, что на мебельной фабрике за Вилией работает с ним некий Рувим Готлиб, бывший узник концлагеря Дахау.
– Могу тебя, Хенке, сосватать! – загоготал он и с удовольствием добавил свое любимое: – Ой, а цирк! (Ну и цирк!)
Однако сватовство кончилось ничем. Вернувшийся из Дахау длинношеий, изможденный, пропахший столярным клеем Рувим Готлиб не состоял в родстве со своими каунасскими однофамильцами, не роднился и скрипач Зелик Готлиб с истребленными паневежскими родичами Рувима Готлиба, которые были либо рубщиками мяса, либо шорниками.
– А теперь, как видите, вот что осталось от всего нашего родового мяса – кожа да кости, – сказал Рувим и ткнул себя в чахлую грудь.
Пани Геня подключила к этим поискам и сестер Хасю и Фаню, но обнаружить других Готлибов ни ей, ни им не удалось. Всех "любящих Бога" как ветром сдуло.
Мама совсем было отчаялась. Не пойдешь же с таким Рувимом к Кармен с третьего этажа!
А может, им еще повезет, и они найдут того, кого ищут. И мама вдруг с грустью вспомнила слова своего отца Шимона, что евреи умирают раньше, чем их надежды…
Жильцы нашего двора почти ежедневно встречались у ржавого жестяного мусорного ящика, который источал на заросшем за домами густой крапивой пустыре жуткое зловоние. Оттуда видны были еще не переименованная в честь Феликса Дзержинского или Якова Свердлова старинная Лукишкская тюрьма и вышка, по которой, словно по синему небосводу, взад-вперед расхаживал часовой с автоматом Калашникова.
Там и повстречались мама и Гражина. Певица поздоровалась с пани Геней и вежливо осведомилась:
– Вы наверняка знаете тех, кто жил до меня в моей квартире? Это были евреи?
– До войны там мешкал такой богатый пан Шиманский. Коммивояжер… Поляк…
Польские слова и ударения резали, наверно, изощренный слух Кармен с третьего этажа, но она слушала соседку с благодарным вниманием.
– Очень трудно петь под аккомпанемент чужого пианино… спать на чужой кровати… завешивать свои платья в чужой шкаф… – сказала Гражина. – Не могу привыкнуть…
– Переберутся ваши из Ковна, замените все… кровать, шкаф. И жить вам станет веселее с пани Иреной, с хлопчиками… Пани Ирена просила найти такего Готлиба… Я нашла. Но, видаць, не тего, кого вы шукаете. – Польским мама владела неважно, но лучше, чем всеми другими языками, за исключением идиша.
– Мы ищем уже больше года. И никакого результата.
– А зачем вам эти Готлибы потшебны? – с рискованной прямотой спросила мама.