– В небе все равны, – звезды, планеты, туманности, – все летят. Мы летим, – с важным видом и гордо поднятой головой понесла она околесицу, которая казалась ей, как любому пьянице, очень глубокими мыслями, проясняющими суть вещей.
– Ты Луну видел, – пристала она к Антону Ивановичу, повышая голос. – А Марс? Ты видел, как они летят?
Решив, что сказано уже достаточно, она повела плечами, и, красуясь, запела с чувством, чуть не со слезой, дребезжащим прокуренным голосом: "Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой".
– Ты это, пойдем, пойдем, – Васильич увлек Антона Ивановича на кухню и стал рассказывать, как ее нашел, иногда перемежая рассказ скабрезностями и посмеиваясь.
– Я ее на той неделе встретил, она дворы сейчас убирает. Слушай, она тебя не узнала. А ты? Ты ее помнишь? Помнишь, мы на турбазу ездили на Новый год, а она с девками каталась на горке. Потом мы к ним в комнату пошли. Я со старшей возился, подурней, а ты с этой Светкой.
Антон Иванович не удивился, что ее не узнал. В не очень опрятной женщине на кровати мало что осталось от розовощекой толстенькой и решительной девушки, которую он помнил.
– Вижу, вижу, что помнишь, – сладострастно, влажно и громко зашептал ему Васильич почти в самое ухо. – Она говорит, искать тебя потом хотела. Запал ты ей. Руки, говорит, у тебя теплые. В трусы залез, а ноги боялся раздвинуть. Теперь-то, брат, поздно. Я тут ее по самое не хочу отрабатываю. Видал груди? Как у девки.
Это приключение лет тридцать назад Антон Иванович, конечно, помнил.
Тогда резко завернули крутые морозы, и на лыжной турбазе, куда профсоюз организовал поездку молодежи, сломалось отопление. Делать вечером было нечего. А на горке катались три девчонки из другого домика и ждали, когда на них обратят внимание. Они учились в техникуме, были молодые, но бедовые.
Как-то быстро ребята оказались в их комнате. Выпили, пообжимались, разобрались по кроватям и засопели под одеялами, почти не раздеваясь от холода и иногда прерываясь, чтобы выпить. Вина было привезено много, и пили стаканами. Антон Иванович в обращении со своей пассией отстал от своих опытных товарищей, и потом долго ему было стыдно помнить, как его затуманенные мозги не могли понять, почему Светка сжимала ноги и не пускала его руки туда, куда они хотели.
– Ты давай помоги, раз зашел, чайку вскипятить, – переключился Васильич. – У меня консервы есть. Тушенка. Сгущенка. Жизнь трудная сейчас. Я пенсию получу, сразу на все консервы покупаю. Только рассчитать не удается. То жрать захочется и съем лишнее. То гости придут. Приходится иногда перед пенсией на хлебушек просить.
– А еду я на примусе готовлю, – продолжал он. – На газовой плите нельзя, вредно для здоровья. Газ из плиты закачиваю в примус, но с повышением давления, а то уснешь над примусом, пока чайник вскипятишь. Да ты не бойся, тут все просто.
Он вытащил из газовой плиты сувенирный туристический примус, пластмассовую воронку, шланг с резиновой грушей и начал прилаживать его к одной из конфорок.
Антон Иванович осмотрел кухню, в углу которой у окна уже были следы пожара, и ясно увидел, что здесь случится через несколько дней. Как задымятся тряпки на полу, как дым наполнит кухню и начнет выходить из окон, а под окном соберутся испуганные соседи. Приедет пожарная машина, пожарник наденет каску, разобьет стекло и залезет в окно. Разозленные соседки будут говорить о том, что они предупреждали и заявляли на хозяина во все инстанции. Выведенного на улицу заспанного Васильича увезут на белой карете в страну успокоительных уколов. Разбитые стекла закроют на первое время фанерой, потом заменят новыми, с некрашеным штапиком. И еще много лет голые, без занавесок, окна пустой грязной квартиры будут сиротливо глядеть на улицу, напоминая о пропавшем юродивом майоре, пугавшем в ночи случайных прохожих.
Антон Иванович затосковал, развернулся и пошел к выходу, не попрощавшись. Васильич не понял, что он уходит, а Светка не обратила на него внимание: она чесала гребешком жидкие волосы и смотрела в окно.
Он шел по улице, дыша полной грудью, и казался себе грязным. Ему остро, до чесотки в спине, захотелось попариться в бане. Он подумал, что уже три года, с тех пор как с ним случился гипертонический приступ, не был в бане, которую очень любил. Но сегодня он чувствовал себя абсолютно здоровым и решил нарушить запреты, – конечно, со всей возможной осторожностью. А главное, он был уверен, что странное слово "смерть", которое в последнее время его пугало, в переживаемый момент жизни к нему не относится. Он должен был жить, потому что четко видел план работы, которую должен сделать, и лучше других понимал, что эту работу за него не сделает никто. Польза его работы для общества была очевидна, вот только он не мог представить себе тех конкретных людей, которым его работа была нужна. Он отчетливо видел, что его близким, знакомым и всем людям, которых он встречал в жизни, его теория не нужна. Она не нужна и тем, которым он хотел помогать: сыну, покойной жене, сестре. Не нужна и другим, которым он помогать не хотел, – аморфной массе людей, извращающих жизнь. Он чувствовал странное бесплотное существо, порожденное этими людьми, целью которого было заставить всех людей стать интеллектуальными иждивенцами. Все несчастья людей он представлял теперь идущими от этого существа, которое отучало думать. А его счастье состояло в том, что он может думать и может с ним побороться. Для этого надо освободить себя от теории эфира, которую давно выносил. Ее нужно записать, больше это нельзя откладывать. В этом состоит лучшая страховка его жизни.
Антон Иванович пошел непривычно быстро, как уже разучился ходить. Плечи его распрямились. Все обыденные заботы: и родные, и Маша, и новая машина, и работа, которую он раньше никогда не пропускал, и завтрашняя командировка, в которую не собирался ехать, – его не занимали. Запреты, какие до этого дня были в его жизни, казались ему сейчас искусственными.
В бане оказалось много новых лиц, но были и старые знакомые, искренне обрадовавшиеся его появлению. Два или три раза он объяснил, почему долго не ходил, выслушал положенные сочувственные слова и советы, и ощутил себя вновь принятым в голое сообщество, окруженное специфической атмосферой, в меру душной и влажной, пахнущей распаренными вениками и пивом.
Он зашел в парилку и постоял внизу; смотрел, как мастера подкидывают воду, которая охватывает самые горячие камни и мгновенно испаряется со слабым уханьем, и как мужики наверху радостно хлещутся вениками. Один из веников был эвкалиптовый, – его запах прочистил нос.
Антон Иванович вышел из парилки и постоял под душем. Потом обернулся полотенцем и вышел подышать на улицу. Уже стемнело. На душе было покойно. Сердце билось ровно.
Отдохнув, он снова зашел в парилку, потом еще раз.
Голова постепенно очищалась от мучивших его мыслей, в теле появилась легкость.
Внизу стало казаться недостаточно горячо, очень захотелось подняться наверх.
Наверху было хорошо, только подковыривал всех маленький плотно сбитый Дима, прилегший на лавку. Если бы он молчал, Антон Иванович быстрее спустился бы вниз, а так пришлось задержаться.
Еще один завсегдатай, постаревший волосатый Вова, степенно спускавшийся вниз, поскользнулся и прокатился задом по ступенькам, чуть не сбив Антона Ивановича. Он помог ему подняться, и они вышли вместе.
Стоя под душем, Антон Иванович почувствовал участившееся сердечко. Раньше он успокаивал сердце в холодном бассейне, но теперь лезть туда побоялся, остался под душем и пустил на себя воду похолодней.
Сердце продолжало частить и сбивалось с ритма, наполняя тревогой.
Вышедший, наконец, из парилки Дима заметил посиневшие губы Антона Ивановича.
– Да все нормально, – успокоил его Антон Иванович. – Холодно внизу. Хочу согреться. Давно не был, чуть сердечко пошаливает, уже прошло.
И действительно прошло. Все в нем опять работало, как положено. Внутри привычно засосало. Антон Иванович достал сигареты и пошел во двор, присоединившись к компании веселых и очень не худых ребят, отдававших уличному воздуху накопленный пар. Вполуха он слушал их междусобойчик с подколками и наслаждался необычно теплым для декабря вечером.
В раздевалке его подозвали знакомые из академии, половины имен которых он позабыл. Они отмечали день рождения. Он отнекивался, но очень хотелось пить, и Антон Иванович в несколько глотков выпил полбутылки вкусного немецкого пива.
Потом он ответил сыну, который уже несколько раз ему звонил, и пообещал скоро прийти домой.
Почувствовав дрожь в теле, он решил последний раз зайти в парилку, а потом помыться и начать одеваться.
Парилка опустела. Кроме Димы, дремавшего на лавке наверху, и неспешно постукивающего себя веником бритого с головы до ног мужика, похожего на распаренного красно-белого поросенка, никого не было. Попросив разрешения, Антон Иванович бросил пару ковшиков в печку, на минуту поднялся на полог, согрелся и пошел мыться.
Под душем ему стало нехорошо.
Напротив него намыливался и напевал от удовольствия здоровый бородатый мужик с золотой цепью и крестом на груди, похожий на Васильича. Антон Иванович хотел уступить ему душ, но не смог пошевелиться. Голый мужик все больше походил на Васильича. Завороженному движениями его рук Антону Ивановичу почудилось вдруг, что он крестится, но неправильно, по католическому обычаю. В том, что это был Васильич, теперь не было никаких сомнений.
Выпрямившийся Васильич стал увеличиваться в размерах и приближаться.
Антон Иванович покачнулся от него назад, попытался схватиться левой рукой за кран холодной волы, но промахнулся и, потеряв равновесие, медленно осел на скользкую плитку. На полу он постепенно вытянулся во весь рост. Глаза его закрылись, дыхание почти остановилось, и только пальцы левой руки медленно поворачивались, как будто открывали кран.
К нему подскочили и попытались поставить на ноги. Тело Антона Ивановича не слушалось крепких мужских рук и валилось на пол.
В соседнем душе мылся врач. Он велел вызывать скорую и вынести Антона Ивановича в коридор.
Его вынесли и положили на простынку напротив гардероба.
Голый Дима поднял и держал его ноги, – сначала сгибал и разгибал их, потом перестал и просто держал, – а врач делал искусственное дыхание и прямой массаж сердца.
Прошло больше двадцати минут.
Антон Иванович не подавал признаков жизни, но худенький врач не прекращал реанимационных усилий.
Несколько раз на обездвиженного Антона Ивановича подходила посмотреть женщина из кассы и снова уходила звонить, поторапливая скорую, которая не приезжала.
Ожидая развязки, часто выглядывали женщины из кафе и гардероба.
Мимо, стараясь не смотреть на умирающего, проходили люди, жизнь которых продолжалась.
Уставшего врача сменил Дима. Он энергично и шумно вдыхал воздух в легкие недвижного тела и с силой мял его грудную клетку.
Кто-то вынес в коридор и положил на диван вещи Антона Ивановича.
Нашли его телефон и позвонили сыну.
Из раздевалки вернулся обернувшийся полотенцем врач. Он прикрыл срам умершего и сменил Диму.
Врач с Димой продолжали трудиться над телом Антона Ивановича уже по инерции, ожидая неспешную скорую помощь и не надеясь на чудо.
За минуту перед приездом бригады Дима вдруг снова зачастил, сгибая и разгибая податливые ноги Антона Ивановича. Через мгновение за Диминой спиной и почему-то сразу все вместе оказались женщины, потерявшие было интерес к процессу.
Потом один глаз Антона Ивановича открылся, и он редко задышал.
Потом доморощенных реаниматологов сменили приехавшие врачи. Они слушали, щупали и кололи ожившее тело, говорили про клиническую смерть и удивлялись, поддерживая возникшее окрест волнение.
Рядом с лежащим Антоном Ивановичем появился растерянный долговязый парень в кожаной куртке и спрашивал, зачем отец сюда пришел, как будто это было важно.
– А хорошо бы умереть в бане, – сказал Вова, дыша самогонным духом. – Бабам с тобой никаких забот, обмывать не нужно.
– Зря он вернулся, – поддержал его одевавшийся врач. – Быть ему теперь лежачим.
– Холодно ему было. Говорил, что мало пара, – объяснял Дима. – И пива еще хватил.
– Зачем ты сюда пошел, – ругал Антона Ивановича сын, комкая в сумку его одежду.
Антон Иванович не чувствовал, что делают с ним врачи и что говорят собравшиеся вокруг него. Он только радовался им всем и больше всего сыну, которого увидел краем глаза.
"Посмотри, смерти нет, как я и думал, – громко и уверенно, собрав остаток бывших у него сил, обратился он к сыну. – Я тебе только вчера говорил, что не могу умереть. Я слишком долго ждал, чтобы умереть".
Собравшиеся вокруг слышали нечленораздельные звуки мычавшего Антона Ивановича и видели, как затуманился его открытый глаз, из которого вытекла слеза, растекшись вдоль носа и по щеке до небритого подбородка.
3. В гостях
Как все (1)
К девятиэтажке на улице Сурикова в Восточном микрорайоне Дорохов подъехал к двенадцати. Зимины к поездке были еще не готовы. Они поздно встали, как обычно в субботний день после трудовой недели, умылись-поели и перед Женькиным звонком как раз обсуждали последние события в жизни его семьи.
Зимины познакомились с Евгением Дороховым и его супругой Викторией двадцать лет назад. Приехавшим по распределению после окончания института Анатолию и Надежде Зиминым дали комнату в типовом пятиэтажном общежитии оборонного предприятия – две лестницы по краям здания, душевые в подвале, тридцать одинаковых комнат вдоль длинного коридора на каждом этаже с общими кухней, умывальной и санузлом в разных концах коридора. В четырех комнатах на их этаже жили семьи, а в остальных – холостые инженеры.
Полученная комната была первым жильем новой ячейки общества. Надежда с удовольствием устраивала быт, осваивала искусство приготовления пищи, баловала мужа холодцом и выпечкой и любила угощать его друзей-соседей. Ребята были молодые, образованные, мало пили, много говорили. Надя любила атмосферу их разговоров и выделяла одного из них, Женьку. Когда она увидела его с кареглазой Викой, мало говорившей, с ямочками на щеках от смущенной улыбки, то сразу поняла, что они скоро сойдутся.
Поженившимся Дороховым выделили комнату в том же общежитии. Через год после свадьбы у Дороховых родилась девочка, с черными волосиками и маленькая как куколка, и примерно в эти же дни у Зиминых – мальчик.
После рождения детей и Дороховы, и Зимины получили от предприятия похожие однокомнатные "хрущевки" на первом этаже. Жили они неподалеку и поначалу часто ходили друг к другу в гости: отмечали дни рождения, много разговаривали, планировали будущее, – но, постепенно и особенно после победы демократов, линии их жизни расходились.
Вику Дорохову после декретного отпуска ушли из проектного института. Обида на мир подтолкнула ее бороться за материальное благополучие и вырасти в решительную деловую женщину. Она устроилась в творческую мастерскую, на волне открывшегося хозрасчета стала зарабатывать хорошие деньги, а в демократические времена – очень хорошие.
Материальные успехи супруги давили на Евгения. Он стал тяготиться маленькой зарплатой, купил подержанную машину и употреблял инженерный талант на ее ремонт; потом уволился с предприятия, лет пять скитался по разным конструкторским бюро, пока не пристроился на приличный заработок.
После того, как Дороховы переехали в двухкомнатный кооператив, в который Виктория удачно вступила перед либерализацией цен, Зимины стали видеться с ними не чаще одного или двух раз в год, – обычно, на дне рождения детей. В каждый приход к Дороховым они видели новых знакомых Вики и новые приобретения в квартире: то мягкую мебель, то шкафы-купе в прихожей, то кухню со встроенной техникой, – чего сами не могли купить.
Зимины продолжали жить скромно. Как многие люди, разменявшие деньги на сберкнижке на либеральный миф о свободе, они работали на почти останавливающемся предприятии и стояли в очереди на квартиру, которую уже никто не собирался давать.
Впрочем, Зимины Дороховым не завидовали, – еще и потому, что вместе с видимым улучшением материального достатка приятелей все чаще они чувствовали наэлектризованную атмосферу их семейных отношений. Женька грустил, а Вика все чаще ругала его на людях, называя мужа тормозом, не способным реализовать открывшиеся возможности и мешающим делать это ей.
То, что Вика изменяла Женьке, и они год уже, как развелись, Зимины узнали неделю назад. Пикантность ситуации добавляло то, что Зимины часто видели их вместе в Женькиной машине, хотя Вика давно уже водила сама. Как раз это Зимины обсуждали вчера, когда после долгого перерыва Дороховы пригласили их в деревню – отметить Новый год и заодно, задним числом, день рождения дочери; и продолжали обсуждать сегодня утром, когда позвонил Женька и сказал, что Вика с дочерью уже уехали, а у него задание – забрать Зиминых и подкупить продукты.
Чтобы не терять время, пока Надежда собирается, Анатолий и Женька решили съездить в магазин.
Разогретый разговором с женой, Анатолий спросил:
– Не помирились?
– А зачем? – спросил Женька. – Для меня все решено.
– Я ей два раза прощал. Последний раз три года назад. Она божилась, что образумилась и бросит его. Она была как обкуренная. Согласная на все. А в глазах – шальные огоньки. Я его хотел убить, но как-то это театрально мне все показалось.
– Что она в нем нашла, не знаю – скомканное лицо, опухшие глаза, серое пальто, двое детей, жена. В общем, баловство, служебный роман. Он мне еще не понравился манерой держаться. Глядит свысока, как будто не видит. Отошли мы в сторону. Я говорю: "Что же ты, сволочь, делаешь? Ведь она тебе не нужна. А она этого не поймет, пока ты ей не скажешь". А он ведет себя, как Вика. Вроде, со всем соглашается, говорит разумные слова. Что все понимает не хуже меня и что у него тоже есть дети. Но в глазах те же нехорошие огоньки, как у Вики.
– Потом поговорил с Викой. Пытался все как-то убедительно разложить ей по полочкам. Говорил, что Настю надо на ноги поставить. Ну и лишнего много наговорил. Сказал, чтобы решала, и что если не может без него, надо расходиться.
– И что же решили?
– Да ничего хорошего, как потом выяснилось, – говорил Женька. – Три месяца жили отдельно. Я спал на диване. Готовил себе сам в скороварке. Вика присмирела. Опять начала курить. Было видно, что переживает. Потом я понял, что она с ним разошлась. Проверил… В общем, как-то после вечеринки на работе мы с ней снова сошлись.
– Так зачем же развелись? – не понимал Анатолий.
– А что было делать? Понимаешь, мне показалось, что у нас все наладилось. Может, только казалось, а она все равно налево похаживала. Но огоньков в ее глазах не было. А год назад я их снова увидел. Спросил ее, а Вика ответила про него, что он разводится.
– Ты читал "Крейцерову сонату"? – неожиданно спросил Евгений.
– Давно, после школы.