В гостиной уже погасили свет. В полутьме под медленную музыку Добрыня в одиночестве выплясывал какой-то шаманский танец, а Котов что-то рассказывал на ухо Вике, зажав ее в угол дивана и одновременно стаскивая с ее длинной ноги чулок.
– Давайте выпьем винчика! – Китти протянула Максиму штопор. – А где Радик с Наташкой? Я уже такая пьяная, не могу!
Добрыня свистнул и выдал очередного трепака.
– Поступила в институт имени Мичурина, так и знала – отъебут, просто сердцем чуяла!
– Ну, хоть кого-то отъебут, – с неожиданной иронией заметила Китти.
Вика в одном чулке поднялась, обняла Максима и тоже заглянула в глаза.
– Макс, ну чего ты грузанулся, а?.. Давай потанцуем. Дедушку не вернешь, а жизнь одна. Надо пользоваться, пока мы молодые.
Котов, обнимая Катю, тут же откликнулся:
– Время человеческой жизни – миг, жизнь – борьба и странствие по чужбине, посмертная слава – забвение…
На этой реплике с глухим торжествующим ревом в комнату ворвался Радик в расстегнутой рубахе и в цветастых трусах. Он включил верхний свет и воскликнул с пафосом:
– Народ, она в натуре девственница! Была!..
В руке он держал презерватив со следами кровавой слизи.
Вика, Котов и Добрынин обступили его, изучая вещдок.
– Да у нее месячные, имбецил! – засмеялся Добрыня.
– Бля буду, там лопнуло!.. Вторая целка в моей жизни, приколись…
С брезгливой гримасой разглядывая презерватив, Котов вздернул подбородок.
– А она что говорит?
– Да она в хлам, вообще ничего не соображает!.. Но я же чувствую, там лопнуло! И на простынке кровь.
Добрыня оживился.
– Вау! Так она и сзади целочка… Надо срочно распаять!
Кот остановил его злобным взглядом.
– Я, кажется, предупреждал. Существует договоренность. Следующий в очереди – я.
Добрыня засмеялся.
– Макс, занимай за мной! Надо всем отметиться на целочке!..
– Подождите, ребята, – вмешалась Вика-Румпель. – Ты прикалываешься, Радик, или это правда?
Китти повела плечиками.
– Да ладно, Викусь, тебе-то что? Что мы тут, няньки? Сама же с нами напросилась. Уже взрослая, может решать.
– Радик, скажи честно, ты по приколу? – не отступалась Вика. – Вон, я вижу, ты просто палец порезал или заусенец откусил!
Котов пообещал, направляясь в спальню:
– Я сейчас проверю и сообщу подробности.
Но Радик решительно преградил ему дорогу.
– Тормозни. Никто ее не тронет. Она моя.
– О-о-о! – заорал Добрыня. – Жирдяй восстал!
– О-о-о! – поддержали Катя с Викой. – Радик, ты втрескался?!
Упрямо сжатые губы Котова побелели. Максим вспомнил – то же выражение мелькнуло на его лице, когда Радик хвастался своим "ягуаром".
– Так ты, Жирдяй, отказываешься от своего слова?
– Хрена, я тебе слова не давал! – возразил Радик, отбрасывая в сторону презерватив.
– Но ты добровольно принял условия, – взвился Котов. – Я тебя пропустил вперед. Мне глубоко безразличен предмет спора, но ущемлять свои права я не позволю!
– Ну и обосрись! Пиздуй по холодку!
– Ладно вам, ребята, – встала между ними Вика. – Она же живой человек, что вы тут устроили торговлю. Вы же не собирались правда… Скажи им, Андрей!
– Договор есть договор, – возразил Добрыня.
– А вы ее распилите пополам, – пытаясь усмехнуться, предложил Максим.
– На хуй с пляжа, – завелся Радик. – Никто ее не тронет! Я, может, на ней женюсь.
– И правильно! – поддакнула Вика. – Наташа – нормальная девчонка… Тем более раз ты у нее первый, это для каждой женщины важно. И для мужчины, само собой.
Котов еще сильнее побледнел с досады.
– Значит, так, Жиртрест… При нарушении одной из сторон условий договора начисляется неустойка в размере причиненного ущерба или по особой договоренности сторон. А при том что ты меня оскорбил…
Добрыня захохотал.
– Точняк, Толстый… Все по чесноку! Башляй Умнику неустойку.
– И забашляю, – ухмыльнулся Радик. – Мне пох.
Он застыл на секунду, затем скрутил с толстого пальца перстень и вложил в руку Котова, изображая королеву перед д'Артаньяном.
– На, пользуйся…
Котов тоже распалился.
– И часы!
Радик дрогнул, как танк, наткнувшийся на препятствие. Но тут же махнул рукой.
– А и хер с тобой!..
– О-о-о! – зашумели остальные.
– Жиртрест проперся!
– Давайте за молодых!.. Горько! Валютно! Хоп-хоп-хоп!..
Стены снова содрогнулись от грохота музыки.
Когда бы стариков и жен моленья не освятили общей, смертной ямы, подумать мог бы я, что нынче бесы погибший дух безбожников терзают и в тьму кромешную тащат со смехом…
Максим закрылся в ванной. Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к зеркалу, вспоминая кладбище, лицо деда в гробу. Искусственная бодрость еще держала мышцы, но сердцем он ощущал уже сосущую тоску и отвращение к миру – к тому, что происходило в соседних комнатах и в его душе. Ему вдруг стала непереносима мысль, что он должен оставаться в этой квартире, пить, трахаться с этими женщинами, смотреть в пьяные лица друзей.
Добрыня мочился в биде, оставив дверь туалета открытой нараспашку. Максим подозвал его, передал ключи.
– Я уеду, а ты завтра закрой тут все. Сигнализацию не включайте. Я потом заберу.
– Куда это ты? – удивился Добрынин – мокрый от пота, с губами, накрашенными женской помадой.
– Мне надо, – сказал Максим. – Вернее, все равно.
Он вышел на улицу, медленно трезвея от холодного влажного ветра. Поймал машину – "жигуленок" с разбитой фарой.
Водитель, молодой таджик, слушал замысловатую и заунывную восточную музыку, но, когда Максим сел на заднее сиденье, видимо из вежливости, переключился на радио.
"Жизнь без любви или жизнь за любовь: всё в наших руках", – сообщил им доверительно Костя Кинчев и отправился в очередной наркотический трип.
Таня открыла ему дверь и пошла на кухню, на ходу закалывая спутанные волосы. На ее щеке отпечатался розовый след, из-под халата торчал подол ночной рубашки.
– Ты пьяный, что ли? Или под кислотой? Ужас какой… Ну, раздевайся.
– Знаешь, почему я всех их ненавижу? – проговорил Максим, следуя за ней.
Таня пожала плечами.
– Нет. Откуда мне знать?
– Потому, что человек не должен быть животным! А это занятие превращает нас в тварей. Мы теряем человеческий облик, это отвратительно. Наверное, мне нужно стать монахом.
Она села на стул и взяла сигарету.
– Ну? Продолжай, я слушаю.
Максим тоже сел, не снимая куртки. Он чувствовал себя необычно – как будто внутри вскрывался гнойный нарыв.
– Знаешь, я никому никогда этого не рассказывал… Однажды я видел, как мою мать… как она занимается сексом с охранником. Мне было лет десять, но я уже понимал, что это значит. Он ее трахал на лестнице. Сзади, по-собачьи, прямо в одежде. Она была пьяная и хохотала – видимо, ей это казалось такой хулиганской выходкой, почти рядом с кабинетом деда. Но мужчина был трезвый. Потом, когда я встречал его, мне казалось, он все время смотрит на меня насмешливо – мол, а я трахал твою мать. Я думал тогда – вырасту и убью его. Впрочем, скоро его уволили… А отец никогда не напивался при мне, никогда не кричал, не распускал руки… Когда он ушел от матери, я плакал целыми днями, потому что хотел уйти с ним. Тетка научила меня молиться, и я просил Бога, чтобы моя мать умерла и отец взял меня к себе. А потом она разбилась, пьяная… Знаешь, как говорят – обещанного три года ждут?
Он отер лицо ладонью, тут же поймав себя на том, что повторяет жест отца.
– Сегодня я был на похоронах и весь день думал о смерти… Мне тут приснился сон – как будто я сижу на корточках в узкой тесной железной коробке. Это лифт, и он спускается куда-то под землю. И я знаю, что уже никогда не выберусь из него. Мне очень тяжело. Я не знаю, зачем я живу и для чего мне жить дальше… Хотя, может быть, смерть лучше и чище жизни, в которой нет ничего, кроме бессмысленного спаривания голых белых червей.
– Ладно, перестань, – похлопывая его по руке, проговорила Таня. Она казалась такой спокойной, словно давно привыкла к подобным признаниям или просто не слушала его, думая о своем.
– Знаешь, на кого ты похожа? – понял он вдруг. – На Еву Браун. Ты такая полноценная, здоровая, позитивная… энергичная, здравомыслящая… Может, поэтому меня тянет к тебе?
Она засмеялась и взяла его за руку.
– Пойдем-ка спать.
Не сопротивляясь, он дал увести себя в комнату, сел на диван.
– А дед жил с нашей горничной, ей двадцать с чем-то лет. Такая маленькая, теплая, с усиками над губой. Я хотел с ней переспать, но не стал – не знаю почему. Марьяна ее уволила. И, кажется, дед ничего ей не оставил – ни копейки. Это на него похоже. Тебе смешно?
Таня погасила свет и помогла ему снять ботинки.
– А потом я узнал про отца… Мне рассказали, когда я еще учился в школе. Я долго не мог поверить, до этого года. Но теперь… Господи, как это мерзко! Вся эта грязь, этот его любовник… Наверное, он уже так пресытился всем, что распаляется только на самых молодых. Иногда я представляю, как они этим занимаются, и чувствую, как будто наелся червей!
Таня отодвинула его к стенке, укрыла одеялом и легла рядом.
– Зато Марьяна делает вид, как будто у нее нету влагалища, – продолжал он. – Может быть, и правда нет. Может быть, природа просто не приспособила ее для спаривания…
– Слушай, давай спать, – пробормотала Таня. – Мне завтра вставать рано. Расскажешь потом.
Максим лежал какое-то время, прислушиваясь к ее дыханию, потом положил ладонь ей на грудь.
– Только мы не будем заниматься сексом.
– Ну конечно, не будем, – зевнула она.
Он прижался лицом к ее волосам, от которых пахло духами и табаком.
– Наверное, я просто не умею любить. Я боюсь кого-то полюбить. Потому что меня все время предавали.
– Ты просто глупый маленький мальчик, – пробормотала она, укладывая его голову к себе на плечо. – Ну что ты можешь знать про любовь? Потому и боишься, что не знаешь.
Максим зажмурился и обнял ее.
– Нет, тебя я не боюсь. С тобой не боюсь.
Глава двенадцатая. Музыка сфер
Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.
Иосиф Бродский
Павлу Козыреву было около семидесяти лет, однако его смерть стала неожиданностью для всех, включая Георгия, который раньше других узнал о его болезни. Как любой узурпатор, Павел строил свою империю на принципах абсолютизма, и представить дальнейшее существование холдинга без его верховного владыки было нелегко. Так и не завершенная реструктуризация не решала проблемы, лишь провоцировала новые риски. Не было сомнений, что партнеры и соучредители не упустят возможности выловить в их общих прудах всех рыб пожирнее, и реструктуризация им только поможет в этом. Стоял на повестке и второй важный момент: бизнес Павла был прикрыт личной дружбой с высокими людьми, и сохранение этих связей было непростой задачей для наследников. Поэтому следовало ожидать и отказов в пролонгировании важных контрактов, и новых судебных исков по сделкам с госимуществом, которыми бывший тесть активно занимался до последних дней.
Уже на похоронах, вглядываясь в лица друзей и бывших соратников Павла Сергеевича, Георгий вполне освоился с мыслью, что семье предстоит серьезно побороться за свой кусок пирога за общим столом. Тогда же он понял, что Марьяна не представляет всех масштабов вероятных трудностей.
Еще не отметив девятин, она заняла кабинет отца в офисе на седьмом этаже и начала совершать одну за другой все ошибки неуверенных людей, стремящихся немедленно завоевать авторитет. Два заместителя Павла, Шубин и Вас-кунец, всегда соперничавшие тайно, теперь вступили в открытую борьбу за первое место у престола, и каждый пытался окружить новую начальницу своими людьми. Лояльный к Георгию Васкунец был моложе, хитрей и дальновиднее, но Шубин имел опыт многолетней работы с Козыревым и был вхож в кабинеты к "великим" через своего зятя. Георгий не сомневался, что он завербован Сирожами.
Со смертью Павла для Сирожей открывались два пути: воспользоваться ошибками Марьяны, чтобы обанкротить компанию и поделить в свою пользу, либо заключить с ней союз, закрепив его браком с младшим представителем клана. В любом случае Георгию предстояло принять непростое решение – с кем и против кого объединяться, чтобы не потерять своих позиций, а по возможности усилить.
Но пока что он собирался взять короткую паузу, что очень раздражало Маркова, сторонника тактики агрессивного броска. Компаньон считал, что ковать железо следует, не отходя от кассы, и что Георгий должен заявить свои права на управление компанией, для чего ему нужно в спешном порядке жениться на Марьяне. Сашу не волновали частности – только результат.
Стук крысиных лапок вокруг трона как будто возбуждал Марьяну, но для Георгия он возвещал приближение многих катастроф. Решив наконец поговорить с ней об этом, в пятницу, ровно через две недели после смерти Павла, Георгий пригласил ее пообедать. Затем он собирался заехать к Игорю, которого не видел с того вечера в сауне.
В недавно открывшемся японском ресторане было довольно многолюдно, и они заказали отдельный кабинет. Георгий спросил бутылку белого вина, сливочный суп и лобстера. Марьяна долго изучала меню, он посоветовал ей также остановиться на лобстере, которого здесь прямо при клиенте извлекали из бассейна.
– Ты ведь ешь морепродукты? У нас не так много мест, где варят живых раков. Или боишься испортить карму?
Она слегка смутилась и призналась:
– Я никогда не умела их разделывать.
– Положись на меня, – улыбнулся он. – Я могу разделать кого угодно. Или, может, все-таки бифштекс с кровью и жареной картошки?
Марьяна покачала головой, продолжая водить пальцем по строчкам.
– Не надейся, у тебя не получится так просто свернуть меня с истинного пути.
– Но почему не попробовать? Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum. Будете как Бог, познаете добро и зло. Цитирую змия, соблазнявшего Адама и Еву. Сигарету?
Она слегка нахмурилась.
– Не понимаю, какое удовольствие люди находят в курении. Ты, кажется, собирался бросать?
– Не только собирался, но и бросал. Только за последний год раз пять. Но если тебе неприятно, я потерплю.
Глядя, как он убирает портсигар, она благодарно кивнула.
В круглой чашке на столе плавали восковые лотосы, пластиковая сакура отбрасывала тень на полотняные занавески. Тихо дребезжали подвешенные над дверью колокольчики – дзен-дзен-дзен.
– А здесь уютно, – заметил Георгий. – В самом деле, райский сад… Как думаешь, что сейчас говорят друг другу лобстеры? Надеюсь, они тоже верят в счастливое перерождение и не посылают проклятий в наш адрес.
– Я иногда употребляю в пищу морепродукты, потому что трудно представить, что эти животные наделены сознанием и душой, – отозвалась Марьяна. – Хотя, наверное, это неправильно. Это компромисс.
– Готов признать наличие души только у собак и котов. Но их я не ем. Ну, возможно, еще у крокодилов. Мне чем-то симпатичны эти твари. Никогда не покупаю вещей из крокодиловой кожи. Мне нравится думать, что в прошлой жизни я был ленивым сонным аллигатором.
Официант разлил вино. Марьяна взяла бокал за тонкую ножку и с несколько неуместной торжественностью произнесла тост:
– Хочу поблагодарить тебя, Георгий. За поддержку и понимание. Не знаю, что бы я делала сейчас одна. Хочу, чтобы ты знал, как я ценю это. Выпьем за тебя.
– Ты сама держишься молодцом, – возразил он, с удивлением распознавая в ее голосе интонации Павла. – Мне самому непросто справиться с мыслью о его… уходе.
– Нет, – тихо и быстро возразила Марьяна. – Я не молодец, я до сих пор не могу опомниться. Я пью успокоительное, но все равно…
Она схватила со стола бумажную салфетку, высморкалась. В порыве искреннего сочувствия Георгий взял в свои ее худую руку, слегка сжал пальцы.
– Ну-ну, перестань. Испортишь свой эффектный макияж. Я говорил тебе, что с этими стрелками ты похожа на Сильвану Монгано?
– Прости, – откашлялась она. – Не знаю, кто это. Постоянно думаю о нем, как будто он находится рядом, все время смотрит на меня и осуждает. И мне кажется, что я все делаю не так! Что я зря заняла его кабинет, напрасно уволила людей. Что я не справлюсь, не оправдаю его ожиданий. Что по моей вине мы можем потерять компанию…
Георгий собирался сам подвести ее к этой мысли, но сообразил, что не следует соглашаться с ней теперь. Он даже подумал мельком, не пытается ли она таким способом провести проверку его лояльности.
– Ты просто расстроена, это нервы, – сказал он, чтобы что-то сказать. – Давай-ка еще выпьем.
Марьяна достала пудреницу.
– Нет, мне хватит. Иначе совсем раскисну, наговорю лишнего и потом буду жалеть… Ты знаешь, я отдала компании половину жизни. Работаю по десять часов, давно уже не хуже прорабов знаю весь технологический процесс… Я не даром ела хлеб. Мне казалось, что в этом моя состоятельность, самоуважение… Как у Чехова – работать, работать. Только теперь у меня нет дяди Вани. Некому похвалить, некому отругать… Может, хотя бы ты скажешь, что я не должна была брать на себя руководство, занимать его кабинет?.. Что я слишком тороплюсь?
Решив наконец, что пришло время вступить в игру, Георгий кивнул:
– Да, мне действительно так кажется.
Она выпрямилась на стуле. Как он и предполагал, эти слова ее задели.
– Что ж, давай поговорим об этом.
– Только выслушай меня спокойно. Я считаю, что ты имеешь все права принять на себя руководство до перевыборов. Мы это обсуждали на экстренном совете, и я, если помнишь, тебя поддержал. Потому что уверен в твоих возможностях. Но ты должна понимать – другие приняли твою кандидатуру как раз потому, что уверены в обратном. Тебя толкают в ложном направлении, это уже очевидно по всему.
Она молчала, сжав побелевшие губы, и он продолжал:
– То, что ты затеяла с твоей кипучей энергией – эта оптимизация, кадровые перестановки, тренинги и коучинги для персонала, контроль расходов, – все это, безусловно, полезно и нужно. Пойми меня правильно, я – за перемены. Но с этим можно подождать. Текучка шла своим ходом и будет идти, хорошо или плохо – в данный момент не так важно. Не так важно, сколько в офисах воруют скрепок и бумаги, а на стройках цемента… Есть издержки системы, меня тоже все это волнует, и косты, и рост эффективности… Но сейчас важнее другое. Сейчас это делается только для того, чтобы отвлечь твое внимание от по-настоящему важных вещей.
– Каких? – спросила она, настороженно и недоверчиво глядя ему в глаза.
В этот момент официант принес и поставил перед ними лобстеров, расположившихся на тарелках так живописно, словно они собрались позировать Яну де Хему. Георгий воспользовался паузой, чтобы подумать над ответом.
– Здесь ничего нет сложного, – заявил он, вооружаясь щипцами. – Главное, чтобы сок и осколки панциря не брызнули соседу в глаз. Или на любимый галстук.
– У меня нет любимого галстука, – заявила Марьяна, продолжая смотреть на него с ожиданием.