Би - несчастная запутавшаяся девочка, вечное недовольство и обкусанные ногти, спрятавшаяся в свой безразмерный дешевый перуанский свитер, который, вероятно, должен помочь ей выжить в едва отапливаемой квартире - мы оба знаем, что ты не любишь меня еще и потому, что вообразила, будто именно я внушил тебе, что ты недостаточно хороша собой и что у тебя проблемы со вкусом. Мы никогда ни с кем, а уж тем более друг с другом этого не обсуждали, но и ты, и я это знаем, верно? Я крепился как мог, но, да, морщился при виде ярко-рыжих колготок, которые нравились тебе в четыре года. И без энтузиазма отнесся к твоей идее купить бело-золотистую мебель для спальни, о которой ты мечтала в семь лет. И, да, не одобрил то псевдо ар-нувошное серебряное ожерелье, которое ты купила на ярмарке на свои собственные деньги, твою первую самостоятельную покупку. Мне не нравилось то, что нравилось тебе, и хотя я ничего не говорил - я старался не быть чудовищем, правда, старался, - ты все чувствовала без слов. И потом, когда у тебя потяжелели бедра, а лицо покрылось прыщами, я, клянусь, клянусь, не стал любить тебя меньше из-за твоей подростковой неуклюжести. Но было уже слишком поздно, не так ли? К тому времени у меня уже была определенная репутация и ничего нельзя было изменить. Тебя уже не убеждали никакие проявления любви и сочувствия. Если мне были не по душе колготки поносного цвета и кровать фальшивой принцессы с белым балдахином, то как мне могла нравиться сама девушка, тем более когда ее волосы закурчавились, а тело вдруг - в пубертатный период - активировало некие спящие до того гены (мои, Би, это не гены твоей мамы с ее молочницами и дровосеками) и заявило, когда тебе еще не было и четырнадцати, с ужасной плотской окончательностью: приземистая, ширококостная, большая тяжелая грудь и бедра, созданные для деторождения. Твои родители стройные и привлекательные, а ты по какому-то генетическому капризу - нет.
В моем присутствии ты чувствуешь себя уродиной. Тебе даже по телефону неприятно со мной разговаривать.
- Как тебе Томас Манн? - обращается Питер к Миззи. Будучи Харрисом, он не выносит слишком долгих пауз. Ему начинает казаться, что его уже нет.
- Я его люблю. Ну, может быть, "люблю" не совсем точное слово для Манна. Наверное, правильнее будет сказать, что я им восхищаюсь.
- Ты в первый раз читаешь "Волшебную гору"?
- И да, и нет. Это одна из тех книг, которую я проглотил за пять часов, когда учился в колледже, просто, чтобы быть в курсе. Теперь я к ним возвращаюсь и читаю уже по-настоящему.
- Если бы не кофе и кислота, я бы, наверное, никогда не кончил университет, - говорит Питер.
И вот тут Миззи наконец отворачивается от окна и смотрит на Питера. Они оба мысленно задают себе недоуменный вопрос: зачем Питер это сказал? Что это? Очередное подтверждение того, что он готов хранить Миззину тайну? Или просто попытка быть "своим парнем"?..
Вспомни старика в парике, которого ты, Питер, видел недавно на Восьмой авеню, подумай о самом Ашенбахе, нарумяненном с крашеными волосами, мертвом в пляжном шезлонге у отмели, по которой бродит Тадзио.
Нет! Это моя жизнь, а не чертова "Смерть в Венеции" (хотя забавно, что Миззи взял с собой именно Манна): да, я уже не юный мужчина, до некоторой степени очарованный гораздо более молодым человеком, но, во-первых, он все-таки не маленький мальчик, каким был Тадзио, а во-вторых, я не одержим, как Ашенбах (кстати, я ведь отверг предложение Бобби покрасить волосы).
- Ну, в смысле, колледж, - добавляет Питер неуклюже.
- Ты собираешься ей обо всем рассказать? - спрашивает Миззи.
- Почему ты так думаешь?
- Она твоя жена.
- Женатые люди тоже не всегда рассказывают друг другу все подряд.
- Это не "все подряд", а очень больная тема для нее.
- Именно поэтому я пока ей ничего не сказал.
- Пока?
- А раз я до сих пор ничего не сказал, то, наверное, уже и не скажу. Что ты так переживаешь?
Миззи издает один из своих фирменных гобойных вздохов, определенно напоминающих Питеру Мэтью.
- Я не могу допустить, чтобы мои родственники развели сейчас суету вокруг меня, не могу. Они уверены, что знают, как и что нужно делать; они ничего плохого не имеют в виду, но я, правда, боюсь, что меня это просто погубит.
- Ну, это уж чересчур драматично!
Долгий темный взгляд. Отрепетированный?
- Честно говоря, для меня это действительно довольно драматично.
Отрепетированный. Несомненно. Но все равно эффектный.
- Да?
Спасибо, мистер Застенчивый.
Миззи хохочет, он умеет вот так сам себя срезать - этим он похож на мультипликационного персонажа, который, не заметив края скалы, делает несколько шагов по воздуху, смотрит вниз, потом - с перекошенным от ужаса лицом - на зрителей и только потом - падает. Он говорит нечто пафосное и тут же сам над собой смеется. Конечно, немаловажно и то, что у него такая обаятельная улыбка, а в его смехе слышится этот горловой флейтовый призвук. Хо-хо-хо-хо-хо, причем смех ниже его обычного голоса, глубже и богаче, словно он рождается из какой-то радостной глубины, которая и является его истинной природой. В общем, начинаешь думать, что вся эта история с несчастным молодым человеком - чушь собачья и не более чем спектакль, а подлинный Миззи от души веселится над происходящим. Как будто настоящий Миззи - это существо с рожками и козлиными копытцами, играющий на свирели.
- Да, - отвечает он, смеясь, хотя Питер ожидал другого ответа. Но на этот раз Питеру хватает ума промолчать. - Я в дерьме, - говорит Миззи. Он уже не смеется, но продолжает улыбаться жалобной улыбкой, придающей его словам новую серьезность и достоверность. - Я немного псих, - добавляет он, - ты это знаешь. Все это знают. Просто…
Он смотрит в окно, словно в поисках некоего долгожданного ориентира. Снова поворачивается к Питеру.
- Просто мне все хуже и хуже. Уже в Японии мне было очень плохо. Это похоже на вирус, который чувствуешь не головой, а всем телом, как будто у тебя жар или что-то в этом роде, грипп, только вместо упадка сил, наоборот, - невероятное возбуждение. И знаешь, это то, чего никто не понимает, даже те, кто меня по-настоящему любят. Они не верят, что сейчас я лучше всех знаю, что мне надо. Я их понимаю. Моих родных и всех прочих. Но если я сейчас дам слабину, они меня просто погубят, несмотря на все свои благородные намерения.
- Можно я тебе честно скажу, что я обо всем этом думаю?
- Безусловно.
- То, что ты сейчас говоришь, похоже на бред. Типичный бред зависимого.
Снова тихий музыкальный смех.
- Да, все так думают кроме самого зависимого, - отвечает Миззи. - Можно я тебе тоже кое-что скажу?
- Разумеется.
- Каждый раз, когда у меня все шло как по маслу, всегда, когда я был блестящим, сияющим юношей, я принимал наркотики. И в Эксетере и в Йеле. Когда я на наркотиках, у меня ясное сознание, я собран, сосредоточен и, так сказать, схватываю все на лету. А вот когда я бросаю, мне может прийти в голову поехать в Орегон выкапывать трюфели с какими-то дебилами.
- А как насчет медицинской помощи? Ведь есть же какие-то средства…
- Я все их перепробовал. Ты же знаешь, разве нет?
- Ну, вроде как, - отвечает Питер.
- Неужели ты думаешь, что мне бы не хотелось получить рецепт такого лекарства, которое навсегда бы превратило меня в Хорошего Итана.
Как ему удается быть таким убедительным и одновременно таким неправым? Что на это скажешь?
- А ты уверен, что все перепробовал? - спрашивает Питер.
Ошибка. Миззи закрывается, у него меняется выражение лица, глаза перестают блестеть.
- Может быть, это самообман, - говорит он. Его голос потерял объем, стал обыкновеннее. Деловитее. - Но я чувствую, знаю, что готов быть взрослым: мне хочется иметь работу, квартиру, постоянную девушку. Но только… не нужно мне сейчас мешать. Я сам знаю, что и как делать. Если Бекка и Джули с Роуз начнут войну и упрячут меня в какую-нибудь очередную клинику, они все испортят. Между прочим, эти клиники - это кошмар. Может быть, есть какие-то получше для богачей, но те, что мы можем себе позволить… в общем, тебе бы тоже не хотелось там задерживаться.
- Значит, ты считаешь…
- Я считаю, что действительно готов, может быть, впервые за все время к реальной жизни. И меня нужно просто оставить в покое. Просто поверить мне.
Что это: обман? Самообман? А вдруг - кто знает? - он прав, а все остальные не правы.
***
Они сходят на перрон в Гринвиче, где их встречает водитель Гас, молодой человек лет тридцати с голодными глазами (Питер предполагает, что он живет в каком-нибудь маленьком коннектикутском поселке, откуда местные господа и набирают себе прислугу, собственно, вот таких, как Гас). Мир полон подобных симпатичных юношей и девушек, получивших наилучшую из возможных генетических комбинаций от своих родителей, дедушек, бабушек и прабабушек, не то чтобы слишком успешных, но и не пропадающих, поколение за поколением. Родив этих симпатичных детей, они дали им ровно столько, чтобы те смогли выжить в этом мире, и ничего больше: ни выдающейся красоты, ни блестящих талантов, ни царственного самомнения, ни неудержимых амбиций.
Разве назначение искусства не в том, чтобы полюбить и прославить таких людей? Вспомните Олимпию, уличную девку, превратившуюся в богиню.
Вот он Гас. Стоит возле темно-синей "БМВ" Поттеров, краснолицый, лопоухий, улыбающийся, симпатичный. Кэррол, кажется, упоминала, что у него есть невеста, как она выразилась, "чудесная местная девочка". Конечно, эпитет "местная" придает этому определению снисходительно-покровительственный оттенок, но вообще-то Поттеры платят своей прислуге больше, чем принято, дают им нормальный отпуск, не требуют, чтобы они работали слишком много или сверхурочно без соответствующей компенсации. Девиз Поттеров: "наш штат - наша семья", что, разумеется, звучит несколько гротескно, но возможно ли в принципе иметь прислугу и при этом не выглядеть хотя бы немного гротескно.
- Добро пожаловать, мистер Харрис, - говорит Гас, шагая вперед и протягивая Питеру красную квадратную ладонь.
- Спасибо, Гас. Познакомьтесь. Итан.
Гас пожимает руку Питеру, потом - Миззи, повторяет "добро пожаловать" и поворачивается, чтобы открыть задние дверцы для Питера и Миззи. Водитель Гас, обрученный с чудесной местной девочкой… Такие Гасы есть всюду и вместе с тем их как будто нет нигде, ни на портретах, ни на фотографиях, ни даже в рассказах Бартельма и Карвера, потому что - хотя эти писатели, казалось бы, всю жизнь только то и делали, что рассказывали нам о таких ребятах, как Гас, - они наделили их такими душевными страданиями, которые при всем желании трудно разглядеть в Гасе. Если Гас и плачет иногда без видимых причин, если он и стоит, задыхаясь от отчаянья между рядами Уолмарта, на его каждодневном поведении это никак не отражается. И Питер сильно подозревает, что Гас просто не такой человек. Разумеется, это не означает, что у него нет души или глубины, но, чтобы подобраться к ним, требуется очень серьезное хирургическое вмешательство. В противном случае, вы имеете дело с добродушным славным парнем, которому нравятся его работа, его машина, его квартира, его развлечения в свободное от работы время. Он уже толстеет, теряя без видимого сожаления привлекательность юности (когда он поступил на работу к Поттерам пять лет назад, он смотрелся вылитым батраком), потому что уже получил свое удовольствие и вообще, что тут поделаешь, не говоря про то, что в свои тридцать лет - а это по всем меркам еще далеко не старость - он собирается жениться на "чудесной местной девочке".
Удобно устроившись в пилотируемом Гасом автомобиле, они плывут по зеленому благополучному Гринвичу. О, Гринвич, Коннектикут, о, это чувство богатства как нормы! Вот эти обрамленные деревьями улицы с их изысканными викторианскими домами, настоящей американской классикой, сохраняемыми словно музейные экспонаты, каковыми они в сущности и являются. А чуть в глубине, скрытые от глаз широкой публики заборами и живыми изгородями - действительно гигантские сооружения из камня и дерева. Но случайный зритель заметит только фрагмент фронтона, каминную трубу… Здесь деньги не кричат о себе, как в Хэмптоне или Беверли-Хиллс, и, хотя различие тут чисто внешнее, Питеру это представляется значительно более приемлемым - словно речь идет не о какой-то убийственной привилегированности, а всего лишь о разумно улучшенной реальности. В Гринвиче вы как бы попадаете в параллельное измерение, где все преуспевают, и никого из здешних жителей это не удивляет. Заработать состояние? А что тут такого?
Автомобиль поднимается на холм, с которого открывается вид на дом Поттеров. Поттеры богаты даже по гринвичским меркам, но не супербогаты. У них нет личного самолета, нет пяти домов. Поэтому - хотя их особняк тоже стоит в некотором отдалении от дороги - уже с улицы видно больше половины его северного фасада.
Это не дом Гэтсби, это дом Дэйзи Бьюкенен, зеленый огонек на причале. Существует или нет у Фицджеральда описание дома Дейзи, Питер не помнит, но очевидно, что он не мог быть громадой с башенками, увитыми плющом, как у Гэтсби. Дело ли тут в Фицджеральде или просто в игре Питерова воображения, но ему почему-то кажется, что тот особняк, который Том купил Дейзи, должен быть немного похож на поттеровский. Этот дом наверняка бы пришелся по вкусу Натаниэлю Готорну. Конечно, он большой, но все-таки не псевдозамок или угрюмый дворец из известняка (вспомните эти напыщенные чудища в Ньюпорте); это просто вместительный дом с тремя верандами, каким-то загадочным образом умудряющийся выглядеть так, словно он строился много лет, разрастаясь по частям, между тем как на самом деле его возвели сразу целиком в середине двадцатых. Уверенно и вместе с тем легко покоясь (все эти переплеты окон, широкие материнские крылья венчающих карнизов) на миниатюрном островке идеально ухоженной травы, он больше всего похож на какой-нибудь санаторий вроде того, куда направили Бетт Дэвис в "Мрачной победе" или "Вперед, путешественник", - архитипическое убежище для миллионеров с расшалившимися нервами, идеальную лечебницу того типа, каких сегодня, конечно, не найти, а возможно, не было уже и тогда, когда снимался этот фильм с Бетт Дэвис. Да и вообще, существовали ли когда-нибудь в реальности такие альпийские клиники, как в "Волшебной горе"? (Вот, наверное, откуда возник сейчас у Питера этот образ санатория.)
И можно не сомневаться, что та клиника, в которую бы отправили Миззи для нового курса лечения, выглядела бы иначе: коричневая напольная плитка, обшарпанные стулья в пятнах… Питер очень хорошо все это себе представляет. Неудивительно, что желающих туда попасть немного.
Гас паркуется и, да, слава богу, вот - пикап Тайлера. Идя с Миззи к дому (Гас распахнул дверцы машины и растворился в некоем незримом Гасовом пространстве), Питер заглядывает в заднее окно пикапа - да, внутри лежит огромный сверток, о, хоть бы это был отвергнутый Крим. Как было бы замечательно, если бы Тайлер с Бранчем устанавливали сейчас Гроффа.
Входную дверь открывает Свенка. Ей слегка за тридцать; широкое, всегда как будто немного удивленное лицо; впечатление, что ее кожа слишком туго натянута - не хирургически - скорее тут что-то вроде проклятия, ведьминского бормотания над детской кроваткой (пусть ребенок окажется слишком большим для своей кожи). Будь это английское поместье девятнадцатого века, на которое царство Поттеров пытается быть похожим, Свенка звалась бы домоправительницей или экономкой, но это Америка двадцать первого века и она называется как? Консьержка? Менеджер по хозяйственной части? Как бы то ни было, она "ведет" дом и присматривает за обслуживающим персоналом - семь человек летом и трое - в остальное время, умеет отправить правильные цветы в Дарфур и организовать вертолет в город в течение двадцати минут поеле того, как ее об этом попросят. У нее есть МВА, и она совсем неплохо зарабатывает у Поттеров. Однажды она призналась Питеру, что должность консультанта по вопросам управления не по ней (вечно эти аэропорты, отели, никакой жизни). Свою нынешнюю работу она вовсе не считает менее почетной, но поскольку для Поттеров "их штат - их семья", поскольку они приветствуют браки с "чудесными местными девочками", для нее вполне естественно (или, во всяком случае, ей не остается ничего другого, кроме как отнестись к этому именно так) открыть дверь, если она оказывается к ней ближе всех, когда приходят гости. В других таких домах Свенки, Иваны и Гриши (обычно это хорошо образованные выходцы из Восточной Европы) никогда не снисходят до того, чтобы открывать входную дверь. Это делает горничная.
- Здрасьте, Питер, - говорит она, улыбаясь ему той особенной улыбкой, которую в начале их знакомства Питер ошибочно принимал за плотоядную, тогда как на самом деле это была улыбка "члена клуба", потому что хотя Питера приглашают на ужины и на станции его встречает Гас, на самом деле он точно такой же обслуживающий персонал, как и она.
- Привет, Свенка. Итан.
- Здрасьте, Итан. Пожалуйста, заходите.
Прихожая дома Поттеров, как и все остальное, - идеальная имитация самой себя. Первое, на что натыкается ваш взгляд - это низкий китайский шкафчик из черного лакированного дерева. Питер не большой знаток китайских древностей, но и без специальной подготовки ясно, что это старинная вещь эпохи какой-нибудь уважаемой династии. И стоит она дай боже. На шкафчике - пара коренастых французских канделябров (бронзовых или латунных) начала двадцатого века, запатинированных до глубокого темно-коричневого тона, и розвилльская керамическая ваза без орнамента цвета густых сливок, в которой всегда стоят цветы из здешнего сада - сегодня охапка белых роз. Таков, заявленный с самого начала, стиль дома: эклектичный, но при этом начисто лишенный случайных элементов, дорогой, но без кричащей пестроты (никакого золота). Его прозрачная красота, возможно, очарует вас и в том случае, если вы вовсе не разбираетесь в мебели и изобразительном искусстве, а ценителей - просто ослепит.