Едва он вошел на порог, на лестнице показалась волосатая немытая физиономия, чего, впрочем, и следовало ожидать. И дело было не только в Леоне. Все эти люди, нашедшие пристанище на чужой земле, в незаселенных домах, привыкли жить в постоянном страхе. Эта параноидальная особенность их существования была удивительным образом близка Леону - ведь похожая подозрительность витала и за окнами обеспеченного пригорода, где он вырос.
- Тебя ждут, - сообщила физиономия.
Леон был искренне удивлен. Еще никто никогда его здесь не ждал.
- Какой-то трезвенник. Считает, он твой отец.
Я так и знал, подумал Леон. У него свело желудок.
Я как чувствовал - сегодня должно случиться что-то плохое.
- Французам это не по душе, - бросила физиономия с лестницы. - Нам еле удалось его провести.
- И не надо было, - сказал Леон, пытаясь сохранять спокойствие, держать себя в руках. Он начал подниматься по лестнице.
Предполагалось, что здесь должна была царствовать демократия, но в действительности всем заправляли французы и немцы, которые были старше, у которых за плечами были многие годы такой жизни. Они рассказывали о своих приключениях в Париже и Амстердаме так убедительно, что Леон всегда притихал и ощущал себя ребенком, который ничего еще не видел в этом мире. Он был взбешен тем фактом, что его отцу зачем-то понадобилось компрометировать его в глазах этих великих людей.
Добравшись до площадки второго этажа, Леон услышал привычный гомон - разноязычное смешение голосов. Доски настила были ничем не прикрыты, и каждый звук отражался эхом, казался громче, чем был на самом деле. Громкие звуки мелодий "Грейтфул дэд", спор об убийстве Льва Троцкого, еще один спор о позаимствованной когда-то бутылке молока и женский голос, по-видимому, успокаивающий ребенка.
Отец. Черт побери! Леон сглотнул слюну. Когда это закончится? Когда он перестанет бояться встречи с отцом? Когда перестанет бояться увидеть разочарование в его глазах?
Отец стоял у окна, сложив руки за спиной, как герцог Эдинбургский перед смотром полка. Он был высоким красивым мужчиной без семи дней пятидесяти трех лет, сдержанным и степенным. На нем был жесткий плащ на манер Хамфри Богарта. Он стоял. Потому что сесть было некуда. Во всей комнате не было ничего, кроме груды рюкзаков и нескольких спальных мешков, в одном из которых, свернувшись калачиком, спали две девочки-подростка.
- Ты что здесь делаешь, папа?
Отец обернулся.
- Здравствуй, Леон, - сказал он с такой интонацией, словно их встреча была неожиданной и он с трудом верил счастью. - А я ведь мог бы задать тебе такой же вопрос!
Он был совершенно расслаблен с виду. Надо отдать ему должное - кто из бывших одноклассников Леона мог похвастаться отцом, который способен был глазом не моргнув войти в такой бомжатник? Как-то во время долгих летних каникул, когда Леон был еще совсем мальчишкой, папа привел его с собой в редакцию газеты как на экскурсию. Тогда он сказал Леону: "Журналист должен везде чувствовать себя как дома, запомни это". Отец с улыбкой похлопал Леона по плечу и, поняв, что сын все равно не ответит тем же, тактично убрал руку.
- Рад видеть тебя. Ты в порядке?
Он задержал взгляд на шляпе Леона, но ничего не сказал. Его родители всегда проявляли понимание во всем, что касалось извращений моды. Они были очень терпимы - слишком терпимы. Ни одна из причесок Леона - ни небрежная "Зигги стардаст", ни неудавшаяся "Род Стюарт" - не беспокоила их. В этом-то и проблема, подумал Леон. Они могут отнестись с пониманием к подростковым бунтарствам, но вот серьезные вещи усвоить не могут.
Лицо юноши искривилось в гримасе.
- Тебе нужно было позвонить. Это не самое подходящее время. Я уже ухожу - друзья ждут - в "Вестерн уорлд".
Отец нахмурился, поднеся руку к пораненной щеке сына, но так и не коснувшись ее.
- Что с твоим лицом?
Леон хотел было отмахнуться: "О, пожалуйста, не суетись, мне уже двадцать лет". Но он не мог сдержаться - отец должен был знать. Отец должен был гордиться сыном. Ну а этот бред когда закончится?
- Я был там в субботу. Ну, ты знаешь, в Левишэме.
Испуг, отразившийся на отцовском лице, доставил Леону неподдельное удовольствие.
- Во время бунта? Тебя что - избили?
- Просто задели, - усмехнулся Леон. - Коп коленом заехал.
Отец округлил глаза. Его вечно все удивляло.
- Коленом? Леон раздраженно закатил глаза. Как можно настолько мало знать о жизни?
- Он был на лошади, папа. Этот коп был на лошади.
Леон сделал паузу. Ему хотелось, чтобы отец похвалил его, одобрил его поступок. Один-единственный кивок в знак того, что Леон поступил хорошо, приняв участие в антинацистской демонстрации в Левишэме. Но отец только разочарованно вздохнул.
- Почему тебе надо обязательно вмешаться во что-нибудь? В эти уличные потасовки? Горстка парней размахивает флагом, а другая горстка закидывает их камнями. Что это может решить?
Леон побагровел от ярости.
- Как ты не понимаешь? Ты-то как раз должен это понимать! Они фашисты, папа! Их нужно остановить! Разве ты не для этого воевал?
Отец в изумлении поднял брови и чуть было не расплылся в улыбке.
- Ты сравниваешь Монте-Кассино с потасовкой на улице Левишэма? Сколько же ты еще не знаешь, мой мальчик!
Вот почему я ушел из дома, подумал Леон. В его глазах стояли слезы. Постоянное принижение. Постоянная недооценка. "Ни черта ты не понимаешь", "ничего ты не знаешь".
- Мне безразлично твое мнение. - Но мнение отца было ему далеко не безразлично. - Зачем ты вообще пришел? Зачем?
- Твоя мать попросила, - ответил отец. Леону как под дых дали. Так, значит, это не отец беспокоился о нем. А она. Его мать. - Твоя мама не может понять. При всех твоих возможностях - и живешь с кучкой бомжей.
- Послушать тебя! - съязвил Леон. - Просвещенный либерал - а смеется над бездомными!
- Я не смеюсь. Я просто - я рад тебя видеть.
- Можешь говорить потише? - Леон сделал жест в сторону спящих девочек, тем самым словно напоминая отцу, что тот сейчас на его территории. - Они не спали всю ночь.
Отец уставился на девочек так, словно впервые их заметил.
- Кто они? - спросил он вполголоса. Любопытство было у него в крови. Вероятно, именно благодаря этому и стал таким хорошим журналистом.
- Их нашли спящими в телефонной будке в Юстоне. Они из Глазго.
Ему хотелось, чтобы отец понял. Увидел, за что сражается его сын. Леон боролся с фашизмом и несправедливостью, искал приют бездомным - и эти сражения были так же важны, как и те, в которых принимал участие его отец.
Но тот лишь расстроенно покачал головой, всем своим видом как бы показывая, что дети, спящие в будках, - это в высшей степени ненормально. Леон рассвирепел.
- Ты хоть знаешь, что происходит с бездомными детьми, которые спят на железнодорожных станциях? Не проходит к недели, как они начинают торговать телом!
- Они, возможно, и бездомные, но ты? Разве у тебя нет дома, Леон? - Отец оторвал взгляд от спящих девочек. - Ты же просто играешь!
Леону с трудом удавалось держать себя в руках. В этом возрасте каждое слово, произнесенное отцом, бесило его.
- Я ни во что не играю! Нормальные жилые помещения не должны пустовать! Мы не собираемся больше это терпеть! Бездомные будут бороться за свое существование!
- Но ты сам выбрал быть бездомным, Леон. В чем смысл? Ты променял дом на трущобы. Ты бросил учебу ради какой-то газетенки!
Приехали, подумал Леон. Как будто писать измышления о "тресковой войне" - это высокоморально. Как будто сидение на пятой точке и ученая степень каким-то образом легализуют ваше существование!
- У меня есть друг, Терри. Его родители считают, он просто молодец, что получил работу в редакции.
- Я уверен, что у Терри не было всех твоих преимуществ. Уверен, что Терри не поступал в Лондонскую школу экономики и не вылетал оттуда уже на первом курсе. Как ты можешь так легко все это отметать? Твой дед был таксистом из Хэкни! Он бы все отдал за такую возможность, какая тебе представилась!
Таксист из Хэкни. Разговор всегда сводился к деду. Отец просто не понимал, как ему повезло! Все, с чем ему приходилось соперничать, - это сомнительные достижения таксиста из Хэкни, который так за всю жизнь и не избавился от польского акцента. А с чем приходилось тягаться Леону? Леону приходилось тягаться с ним.
Одна из спящих девочек шевельнулась и приоткрыла глаза, затем снова погрузилась в сон.
- Тебе не следовало приходить сюда, папа.
- Я пришел потому, что твоя мать в истерике. - сказал отец с таким волнением в голосе, что Леон вздрогнул. - Она с ума сходит от беспокойства. Ты ее не жалеешь, Леон. Думаешь, тот, кому принадлежит это место, так все и оставит? Когда-нибудь вас вышвырнут отсюда, и вышвырнут с треском, сынок.
Леон сузил глаза.
- Мы будем их ждать.
Отец взмахнул руками. Леон так часто видел этот его жест отчаяния. В нем читалось: "Господи, дай мне сил это выдержать!"
- Пора уже повзрослеть, Леон! Думаешь, эти люди изменят мир? Пораскинь мозгами! Им с трудом удается даже носки сменить!
- Они живут ради глобальных идей, а не ради себя! Им не все равно!
- "Не все равно"! Однажды ты поймешь, что люди, которым не все равно, которые якобы несут любовь в массы, - это самые бессердечные мерзавцы на свете. - В отцовском голосе появились умоляющие нотки. - Послушай, я был таким же, как ты. Думал, что все знаю. У тебя еще столько времени, Леон. Ты даже не представляешь, сколько у тебя времени.
Вечно одно и то же, вокруг да около! Вот чем была наполнена его жизнь до того, как он ушел из дома! Сплошные распоряжения и команды за маской аргументированной полемики. Обычно это продолжалось до тех пор, пока один из них - всегда Леон - не вскакивал из-за стола и не ретировался в свою комнату. Но он больше не жил дома. Его отец не понимал. С этим было покончено.
- Ты просто хочешь, чтобы я был таким, как раньше, папа, - порядочным студентиком, успехами которого ты мог похвастаться перед друзьями. Отец покачал головой, и на мгновение Леону стало страшно - тот выглядел так, словно испытывал чудовищные муки.
- Нет, я просто хочу, чтобы ты был счастлив. А вылететь из школы - это не способ.
Счастье! С меня довольно!
- Жизнь ведь не сводится к одному счастью. Я не могу вернуться к прежней жизни, папа. Я не могу сидеть среди горстки привилегированных отпрысков среднего класса, пока люди спят без крыши над головой, пока расисты избивают пакистанцев и маршируют по улицам! Я не могу делать вид, что ничего не происходит!
- Вернись домой.
Вот чем все в итоге заканчивалось. Отец не слышал ни одного его слова! Он хотел, чтобы все было как раньше, но ничего уже нельзя было вернуть. Леон только пожал плечами:
- Я дома.
- Ох, глупый мальчишка, - вздохнул отец, и его глаза наполнились слезами. Он отвернулся и уставился в окно.
Леон просто не мог этого вынести. Не мог видеть его таким расстроенным. Ему хотелось обнять отца, но, когда он уже был готов это сделать, на пороге комнаты вдруг выросли два француза. Они стояли, скрестив руки на груди, всем своим видом заявляя, что отец Леона - нежеланный гость в этом доме.
Тот почувствовал их присутствие, обернулся и кивнул, словно понял все без слов.
Затем обнял сына и быстро отстранился. Леону хотелось похлопать его по спине, утешить, сказать что-то, но он просто не знал, с чего начать. Юноша молча проводил отца до двери. Они обменялись рукопожатием, формально, словно чужие люди, у которых даже не было возможности поговорить друг с другом. Отец поднял воротник плаща и осторожно перешел по хрупким доскам через грязный ров.
Входную дверь полагалось сразу же запирать, но Леон провожал отца взглядом, пока тот шел по улице вдоль заколоченных домов. К тому моменту, как отец свернул за угол, злость, бушевавшую в душе юноши, сменило чувство глухой печали. Леон искал причины, по которым они могли бы снова встретиться. Искал и не находил.
Захлопнув дверь, он начал один за другим запирать замки.
Офис опустел, и большие белые часы над столом администратора тикали, казалось, с каждой минутой все громче. Но Рэй еще сидел за столом и возился со сломанным диктофоном, пытаясь выпрямить деформированную катушку.
Нажал кнопку "старт". Посмотрел на вихляющую катушку. Выправил ее большим пальцем. Нажал "стоп". Снова прижал катушку пальцем - на этот раз сильнее… и вдруг раздался треск.
Катушка с щелчком отскочила и пролетела через всю комнату. Рэй только разинул рот и в неверии уставился на шершавый пенек, торчащий в том месте, где раньше была катушка. Плохо, очень плохо. Вот и настал конец поискам Джона Леннона, подумал он. Даже не успел выйти из офиса! Как трогательно! Да я просто достоин увольнения! Друзья уже давно ушли, а ему сейчас так их не хватало. Рэю так нужно было, чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь, сказал ему, что же делать дальше. Беспомощно глазея на сломанный диктофон, он вдруг понял, что однажды уже испытывал это чувство. Чувство полного, абсолютного одиночества.
Ему тогда было одиннадцать, и он стоял перед дверью классной комнаты. Все дети уже успели подружиться, обрести союзников и только издевательски ухмылялись при виде новичка, который еле сдерживал слезы.
Слишком поздно. Как всегда.
Его братьям было проще адаптироваться. Джон был на четыре года старше Рэя, сильный, атлетичный, бесстрашный. А его младшему брату Робби только исполнилось пять, и он пошел в первый класс. Ему не приходилось менять школу.
А у Рэя как раз начался переходный возраст. Вдобавок ко всему он сильно отличался от остальных. У него была короткая стрижка, короткие серые штанишки и белая нейлоновая рубашка с коротким рукавом, и он все еще щеголял в галстуке и блейзере со старой школы.
На дворе было лето 1969 года, а Рэй Кили был одет как Гарольд Макмиллан.
Хотя его новые одноклассники тоже носили обычные школьные формы, по сравнению с Рэем они все выглядели так, словно собрались на маскарад.
Длинные волосы спадали на воротники рубашек или же были острижены почти до самых корней. Школьные галстуки завязывались на толстенные узлы. Многие девочки носили юбки, которые едва прикрывали трусики. А на задних рядах, развалясь, сидели парнишки в розовых рубашках.
Розовые рубашки! На мальчиках! Мать моя женщина!
Рэй приехал в Англию месяц назад. И нигде ему еще не было так неуютно, как здесь.
- Рэй из Гонконга, его отец служил там в полиции, - объявила учительница. Она взяла линейку и постучала ею по карте мира, - Ну, кто знает, что такое Гонконг?
Все заорали наперебой - Рэй аж подпрыгнул на месте.
- Одна из розовых частей, мисс!
- А что обозначает розовый цвет на карте? - допытывалась учительница.
- Все розовое - наше!
Но Рэй не чувствовал своим ничего - ни китайскую провинцию, из которой они уехали, ни военные базы на Кипре и в Германии, где прежде жила его семья, и уж, конечно, ни этот странный пригород, где мальчики и девочки были одеты так, словно собирались на маскарад.
Какому-то выбритому налысо парню поручили позаботиться о Рэе, но не успел раздаться звонок на перемену, как тот начисто забыл про него.
На дальнем краю спортивной площадки Джон гонял мяч с другими ребятами. Младший брат - Робби - носился кругами с кучкой товарищей, хохоча как сумасшедший. А Рэй просто стоял, не зная, куда идти и что делать, куда деть руки. Но потом случилось нечто совершенно потрясающее.
Кто-то запел. Это был припев из песни "Битлз" "Неу Jude". Строки повторялись, и новые голоса вливались в хор. Затем кто-то затянул "All You Need Is Love".
Дети продолжали играть. Футбольный матч и сплетни не прекратились, не приостановились ни ка секунду. Дети не переставали играть в "каштаны" и "классики". Но, играя, они подпевали.
Мелодии сменялись одна за другой. Школьники нараспев скандировали - "е-е-е" - "Ши-лавз-ю, е-е-е", и все подхватывали песни, которые знали лучше любого гимна, даже лучше национального гимна родной страны.
Песни, на которых они выросли, саундтрек к детству шестидесятых. "Битлз". Всегда "Битлз". Словно время, в которое выросли эти дети, начиналось и заканчивалось Джоном, Полом, Джорджем и Ринго. И вскоре пела вся площадка, а Рэй Кили стоял посреди нее в смятенных чувствах. Тогда он узнал о мире, о существовании которого прежде и не догадывался. Мире разделенных чувств.
Прошли годы, и он спрашивал себя, не надумал ли все это? Тот первый день в чужой школе, когда он отчаянно пытался сдержать слезы, а его старший брат играл в футбол с новообретенными товарищами - что только усугубляло одиночество Рэя, и тот невероятный момент, когда вся площадка запела песни "Битлз". Такого он никогда и нигде больше не наблюдал.
Но он знал, что это произошло на самом деле. Все это было реально. Тогда он ощутил волшебство, и это волшебство подарило ему освобождение.
Иногда Рэю казалось, что вся его последующая жизнь прошла в тщетных попытках вернуть тот момент, тот день, когда вдруг перестало иметь значение, что он никого не знал и у него была не такая одежда. Тот 1969 год и школьный двор, где дети пели "на-на-на", "е-е-е" и "лав-лав-лав", "лав-из-ол-ю-нид".
Офисы редакции не были пусты. Рэй мог бы и сразу догадаться. В редакции всегда кто-то был.
В комнате с проигрывателем грохотала музыка, отчего стекло в двери дребезжало. Рэй прижался лицом к стеклу и увидел силуэт Скипа Джонса. Тот, вероятно, собирался остаться здесь на всю ночь - писать отзыв об одном из нашумевших альбомов для следующего выпуска газеты. От руки.
Несмотря на все эти современные пластиковые "Оливетти", заполонившие офис, Скип Джонс по-прежнему предпочитал писать от руки. Он усаживался в каком-нибудь темном уголке или в комнате для прослушиваний и писал, сгорбившись над потрепанным блокнотом. Он был левшой, и потому весь этот процесс выглядел подчеркнуто неуклюжим, каким-то вымученным и парадоксальным.
Тем не менее по уровню мастерства Скипу Джонсу в "Газете" равных не было. Казалось, из-под его пера без малейших усилий выходила качественная, свежая и во многом скептическая проза, идеально соответствующая времени. Из всех, кто когда-либо работал в "Газете", Скип был более всего достоин звания легенды.
Рэй ужасно не любил отвлекать Скипа Джонса. Но если кому и было известно, где можно найти Леннона, - так это Скипу. Рэй помешкал немного, собрался с духом, а затем вошел в комнату - с робкой улыбкой и падающими налицо волосами.
Скип сначала вообще его не заметил. Всецело растворясь в музыке, он увлеченно вырисовывал что-то в блокноте. Его окружали ряды сигарет, которые он, по своему обыкновению, выкуривал до половины, а затем аккуратно ставил на кончик фильтра - догорать.
Рэй стоял и смотрел, как Скип работает. Что же это была за музыка? Две соло-гитары, густой носовой вокал - старомодно мечтательный…
Рэй обожал наблюдать за Скипом. Это закаляло его веру, заставляло почувствовать, что все они занимаются чем-то действительно стоящим и значимым. Когда он смотрел на Скипа, он верил в то, что музыка еще не погибла.