Руссо миновал белый туннель и вошел в кабинет, владелец которого элегантной рукой указал ему на кресло.
Начальнику полиции Хаддана на вид было лет пятьдесят, но его взгляд, казалось, наблюдал еще за сотворением мира и всеми последовавшими за этим досадными событиями. Лицо у него было аристократичное, тонкое, оно отличалось тем выразительным отсутствием выражения, которое наводит на мысль о тайнах, недоступных глубинах, секретных знаниях, об исключительном и изощренном уме, от которого никто не может ускользнуть или отбиться. Нос, сам по себе немаленький, смотрелся на столь тонком лице особенно внушительно. Крючковатый, острый, он, казалось, обладал своим собственным характером: это был нос, который нельзя было квалифицировать иначе, как безгранично проницательный. Ноздри же были откровенно вывернуты наружу, но это, похоже, была первая и последняя откровенность их обладателя, господина Дараина. Практически голый череп. Это лицо некогда, наверное, видели позади трона персидских шахов…
У него за спиной на стене висела репродукция автопортрета Рембрандта. Картина была частью нового имиджа - и нового мышления - Хаддана. Эти прокламации современной веры, веры в культуру, присутствовали во всех официальных учреждениях. Никаких лубочных картинок: лишь вершины гуманизма, искусства, поэзии и музыки. Даже марки, напечатанные в Голландии, воспроизводили шедевры амстердамского Риксмузеума…
- Берш, - сказал Руссо.
12
Пустыня окружала его своим небытием и на всем пространстве от Индийского океана до садов Сирии выжигала всякий намек на нечистоту. Ветер наполнял его ноздри, жаждавшие самого нежного из всех запахов, запаха абсолютной наготы. Это был голый ветер, столь же чистый и умиротворяющий, как молитва или источник; он не нес с собой ни малейшего следа материи, ничего, кроме жаркого и торжественного обещания вечности.
Он направил своего верблюда к вершине бархана. Ему приходилось держать обе ноги в стременах, так как с годами тело его высохло и утратило былую гибкость, и он не мог больше ездить верхом на манер бедуинов, подобрав под себя ноги.
Это был верблюд вашиба, самая сильная и рослая порода во всей Аравии, та, что была выведена в Хиджазе и привела к победе воинов Ибн-Сауда. Бурдюки, свисавшие по бокам животного, меняли форму в зависимости от времени суток и жара солнца; они раздувались, прерывисто, тяжело дышали, вздыхали, как чудовищные легкие, медленно покачивались в такт неспокойной утробной жизни, и к поту на коленях у вашиба примешивались капельки водного конденсата.
Достигнув вершины бархана, верблюд остановился и, высоко подняв голову, окинул медленным взором все вокруг, время от времени слизывая с удил остатки соли. Вашиба всегда сами останавливаются на высотах. Всадник застыл в седле, поднеся руку к глазам. Ничего. Бесконечное однообразие песка медового цвета, переходящего против света в охру, барханы без конца и без края, с неспешной грацией струящиеся в волнах жара. Море бога. Оно насыщало душу всадника покоем.
Два его спутника спешились и тоже вглядывались в горизонт.
По-прежнему ни следа сокола.
Сегодня, когда уже рассвело, они подстрелили газель. Добычу заметил сокол и указал на нее охотникам: он опутывал ее воздушными арабесками до тех пор, пока они не подоспели и не убили метавшееся во все стороны животное, которое билось в невидимых и нематериальных сетях, пытаясь уйти от роковых знаков, очертивших круг над его жизнью. Трое мужчин поджарили газель на ветках колючего кустарника, из-за чего мясо приобрело запах тмина; утолив жажду молоком верблюдицы, они заняли отсутствующее в этих краях время обсуждением других соколов, сравнивая, у которого острее глаз и который настойчивее преследует добычу; затем они снова двинулись в путь в вечных поисках небытия, побуждавшего их идти за собой: это была любимая игра небытия, в которую оно всегда играет с теми, кто мечтает о бесконечном. Но с каждым шагом верблюда бесконечность пряталась и вместе с тем выдавала свое присутствие: пустыня не переставала осыпать верующего обещаниями, сдержать которые не могла. Для этого нужно было идти дальше, туда, куда не доберешься на верблюде, пусть даже и вашиба… Манящая беспредельность непрестанно звала и повелевала, но ближе к ибна было уже не подойти. Слово ибна не имеет точного значения и используется шидитскими гази как намек на существование тайной истины, выразить которую, не предав при этом ее природы, не дано.
После того, как он заметил газель и привел охотников к добыче, сокол вернулся на свое привычное место на левом плече хозяина. Полуприкрыв серые глаза, он вобрал голову в перья и в дальнейшем оставался безучастен как к земле, так и к небу. Жара отдала им свой приказ, потребовав - с властностью часового, защищающего королевство от непрошеных гостей, - чтобы они остановились, они повиновались и остановились. Они поставили черный шатер шахиров, и когда они заснули, сокол улетел, а выспавшись, они вновь сели в седло. Человек, с рассвета преследовавший свое наслаждение, теперь нетерпеливо вглядывался в небо, он горел желанием увидеть, как в сияющей пустоте появится черная стрела, он улыбался великолепию солнца. Он почитал этого властелина, своим царственным блеском и победоносным шествием сохранявшего связь со всеми клинками ислама и всеми саблями исламских завоевателей.
Всадник был из тех людей, что всегда стремятся жить вне себя, в предмете своих желаний. Его терзал всепожирающий духовный и физический голод, которому одно лишь действие и утоление не давали стать отчаянием. Все грезы должны были обрести плоть, а плоть - получить немедленное удовлетворение. Он считал, что его грезы приходят из иного мира, и видел в них веления судьбы. А еще он считал, что западная цивилизация отвращает человека от истинной его природы: тем самым она несет в себе зародыш собственного исчезновения. А когда она исчезнет, мир будет принадлежать тем, кто сумеет сохранить невредимыми свои связи с истиной: инстинкт власти и инстинкт смерти. Прошлой ночью грезы о власти и смерти наполнили его неотвязным, всепожирающим желанием и не дали забыться сном, и, едва проснувшись, он устремился к единственной возможности утолить это желание.
Он мог бы отправиться в Шибан и там, в квартале, отведенном для наслаждений, получить желаемое обычным путем. Но ему были глубоко противны профессиональные ласки, которые достаются легко, без сопротивления, без завоевания. Насилие во все времена было верным спутником меча.
А кроме того, он был уже слишком стар, чтобы идти против своей природы. У него больше не было времени на "что-то приблизительное". Ему требовалось господство и беспощадное подчинение, в духе былых времен, в духе завоевателей… Необузданность безжалостно навязываемого грубого объятия. Это как различие между прохладным источником оазиса и глотком воды из-под крана.
Верблюд фыркал, увязал в песке, оскальзывался, пробовал почву, ища надежную точку опоры, чтобы спуститься.
Но всадник удерживал его и насыщал свой взгляд невидимыми царствами, что простирались там, за горизонтом.
К востоку это были Хадрамаут и Оманский залив. На северо-западе лежала Мекка и ближе, в каких-то пятистах километрах, начинался древний Йемен Счастливой Аравии. На юге возвышались горы Хаддана.
Всадник ненавидел новый Хаддан - собак без хозяина. Он ненавидел его всей душой. Его безродные правители предали худа - путь, указанный Кораном.
У них не было ни породы, ни чести. Отвратительная помесь нубийских рабов, индийских неприкасаемых и иранских нищих… Размножаясь как крысы, они меньше чем за столетие стали хозяевами страны.
Перед ним простирались три тысячи километров песка. Под этими барханами спали вечным сном римские легионы Аэлия Галла и христиане Первого крестового похода Рено Шатильонского. Несколькими годами ранее он обнаружил их останки, увидевшие свет после восьми веков хамсина. Иссохшие тела походили на порыжевший и почерневший пергамент, но доспехи и мечи были такими же чистыми и блестящими, как в 1206 году. Некоторые приняли смерть от собственного кинжала, чтобы избежать беспощадного солнца и пытки жаждой.
Всадник улыбнулся. Это был мир без жалости, созвучный его душе. Мир-воин. Само солнце метало в него миллионы своих мечей.
Он заметил сокола.
Тот приближался, отвесно падая сквозь пекло неба, как крылатый черный камень, затем снова взмыл вверх, с плавной легкостью, презрев законы всемирного тяготения, и описал один круг, затем другой, всякий раз все уже, всякий раз все ниже, точно кружил над добычей, привлекая к ней взор охотника.
Всадник тронул верблюда, который сначала отступил назад и напрягся, чтобы высвободить копыта из песка, потом шагнул вперед, мерно покачиваясь и скользя; человек и верблюд спустились к подножию бархана, где их уже ждали спутники. Они устремились в ту сторону, куда указывала им своими нисходящими спиралями хищная птица. Двое спутников следовали за хозяином сокола - никто никогда не скакал впереди него, ни в мирное время, ни на войне.
Они сразу же заметили рощицу колючих кустарников и тех смиренных, но стойких кустиков, что не боятся ни засухи, ни ветра, бедных родственников благоуханной босвелии, в изобилии растущих на склонах Хаддана - их смола с незапамятных времен является предметом торговли.
Барханы стали более низкими и пологими, показался колодец и полоска песка, из-за присутствия воды сменившего желтую окраску на серую. Почва стала твердой и каменистой, темноватой, вновь вступая в вулканическое сообщничество с глубинными источниками. За колодцем начинались густые заросли абала и оазис с величественными и высокомерными пальмами. Подняв глаза к солнцу и прикрыв их ладонью, всадник увидел над головой алое зарево и черную стрелу. Впервые с начала охоты он улыбнулся. Добыча, видимо, была там, за пыльными деревьями.
Он услышал звуки дудки.
Мальчишка-пастух сидел на корточках на песке, в окружении серых, белых и коричневых коз, что паслись под пальмами.
Они подъехали со стороны солнца и внезапно вынырнули из ослепляющего света, так что мальчик не видел их приближения. Когда он их заметил, они уже остановили своих верблюдов. Он продолжал играть.
Всадник молчал, а двое его спутников держались чуть позади - им предстояло дожидаться, пока он не получит свое славное удовольствие. Он оттягивал момент, давая желанию вырасти и возмутить его кровь.
Тогда подросток поднял глаза и по выражению их лиц решил, что они хотят пить. Он, улыбаясь, показал им на колодец. Но они не пошевелились и продолжали смотреть на него с высоты своих верблюдов горящими алчущими глазами - и он понял. Он положил дудку на землю и умоляющим, нежным взглядом попросил смилостивиться над ним.
Тогда он увидел, как чужестранец, который был у них главным, худощавый человек с коротким, изогнутым, как клюв совы, носом и с выкрашенной хною бородой поднял левую руку. Небо ответило, с солнца упал сокол и замер на плече хозяина, тут же потеряв всякий интерес к двуногой добыче, которую до этого выслеживал с таким рвением.
Лицо чужестранца исказилось, голубые глаза побледнели, а рот, казалось, проглотил губы и стал одной тонкой полоской.
Черты подростка были мягкими и вместе с тем мужественными, в его глазах играли зеленые отблески, а тело казалось усыпанным каплями утренней росы. Над ним еще не совершили обряда обрезания, о чем свидетельствовали его волосы, уложенные в виде петушиного гребня.
Он поочередно взглянул на трех всадников, затем опустил длинные ресницы и расплакался.
Чужестранец спешился. Оба его спутника последовали его примеру. Их предводитель наклонился к ребенку. Он взял его за подбородок и заставил поднять голову.
Глаза еще невинные. Дрожащие губы еще чисты. Руки, живот и бедра на ощупь нежные, как бархат.
Пока его спутники ставили ребенка на колени, всадник с благодарностью думал о том, что пески всегда к нему благоволили и никогда не скупились на милости.
Сокол спал на плече мужчины, уткнувшись клювом в серебристые перья.
Ребенок попытался было сопротивляться, но один из всадников зажал его голову между колен, а второй заключил обе ручонки в свой кулак.
Губы мужчины скривились в улыбке, глаза сверкали в преддверии варварского опьянения. Он будто бы вонзал меч в плоть нежной жертвы, будто бы кровь воина вкушала, наконец, полную победу.
Двое других ждали своей очереди.
…Его звали Берш. Хуго, Эразм, Людвиг, Амадей, Клементий, Алоизий Берш.
13
Стефани ждала его во внутреннем дворике гостиницы, и когда он появился, она улыбнулась от радости, спрашивая себя, кому же адресована эта радость: самому этому мужчине или ее собственным детским мечтам. В его лице была почти латинская утонченность, а матовый, смуглый цвет кожи образовывал со взглядом и тот контраст, и ту связь, что есть у пепла с пожаром. Благородная осанка, про которую трудно было сказать, что ее создает - развевающиеся одеяния или сама природа этого человека. Он пересек внутренний дворик и поднес правую руку к сердцу в традиционном приветствии, а его серьезный взгляд - наверное, ему немного не хватает чувства юмора - устремился на нее с такой прямотой и уверенностью, что ей пришлось сделать усилие, чтобы не опустить глаза. Этот человек был в точности таким, какими она когда-то воображала мавров, Отелло, Яго и Гаруна аль-Рашида… Казалось, он был создан из литературных реминисценций и внезапно возник из легендарного прошлого, так что его физическое присутствие внушало чуть ли не больше изумления и восторга, чем сами легенды.
- Я даже не знаю вашего имени, - сказала она.
- Эль Руссаим, - сымпровизировал Руссо, почувствовав укол неподдельной ненависти к самому себе. Никогда еще он не чувствовал себя большим лицемером, может, потому, что никогда еще не проявлял своих талантов лицедея с большей неохотой. Повернуть обратно на этом пути было нельзя: шансов, что она простит его, было мало. Но ему не приходилось выбирать. Он недостаточно хорошо ее знал, чтобы рисковать. В новых сведениях о мисс Стефани Хедрикс, которые накануне поступили к нему из Нью-Йорка и теперь покоились в картотеке посольства, говорилось, что у нее непредсказуемый и взбалмошный характер, хотя она несомненная идеалистка - солидную часть своих заработков отдает детским приютам в негритянских кварталах - и что в кругах высокой моды за ней утвердилась репутация женщины умной и упрямой, как ослица. Ее предками были ирландцы и французы - точнее, эльзасцы. Ему рекомендовали проявлять большую осторожность.
Но он также вынужден был признать, что давно пристрастился к тому, что называл "бегствами" от себя самого, что давно перестал бороться с искушением пожить во время задания в личностях, как можно более далеких от его собственной: о ней он уже знал достаточно и не ждал от нее ничего неожиданного.
Да и потом, что тут такого, всего лишь очередное дело. Эта всемирно известная красавица стала важной фигурой на политической шахматной доске Персидского залива. Руссо однажды довелось увидеть электронные внутренности компьютера IBM, но, на его взгляд, переплетение проводов - ничто в сравнении с запутанным клубком интриг и махинаций, расчетов и заговоров на Ближнем Востоке. Сначала он потребовал у властей как можно скорее отправить молодую женщину в Нью-Йорк, но это оказалось невозможно. Нужно было выиграть еще несколько дней, чтобы дать хадданскому правительству время прояснить это дело и предоставить автономию Раджаду, несмотря на сильное противостояние внутри кабинета министров. Появление мисс Стефани Хедрикс на американских телеэкранах было неизбежно, но нужно было как-то оттянуть этот момент. Он потребовал мер безопасности, которые были немедленно предприняты, но ему пришлось согласиться с тем, что прямо сейчас отпустить ее в Штаты невозможно.
Она протянула ему руку.
- Спасибо, что пришли так скоро. Вам удалось выяснить, почему этот человек шел за мной следом?
Он улыбнулся.
- Уверен, что с вами такое случается не впервые…
Она взглянула на него с удивлением и покачала головой.
- Знаете, иногда ваши слова как-то не соответствуют тому, кто вы есть.
- В Коране говорится: "Глаз не находит истины, ее встречает сердце".
- Вы, похоже, знаете Коран наизусть.
Какое-то время Руссо шел молча. ЦРУ платило ему недостаточно за работу, которой он сейчас занимался.
Они пересекли разделительную полосу палящего солнца, что протянулась между "Метрополем" и Мединой, и вошли в старый город через Ворота Птиц, где уже не один век щебетала в тысячах клеток вся воздушная фауна исламского мира от Кашмира до Шираза.
Извилистые улочки походили на нити паутины, сотканной безумным пауком. Руссо сомневался, чтобы у человека, часом ранее покинувшего лавку суконщика под куском алого бархата, столь быстро появился преемник. Пока отзвук его последнего вздоха достигнет ушей его работодателей, пройдет несколько часов, даже если использовать рацию. Но экскурсия по старому городу среди толпы, которая текла во всех направлениях и несла с собой тысячи джамбий, не вызывала у Руссо особого энтузиазма. За ними незаметно следовали двое полицейских, переодетых бедуинами, как и полагалось, но им он тоже не очень-то доверял. Ему было не по себе, хотя почему именно, он не мог понять.
Постулат, из которого он исходил - постулат посольства - был таков: власти Хаддана не виноваты. Но был во всем этом один неизвестный, в высшей степени тревожный, двусмысленный элемент. Руссо спрашивал себя, не является ли он жертвой визуального заблуждения. Лица местных начальников, с которыми он общался с момента приезда, как и лица прохожих, были такими экзотическими, такими здешними, такими живописными - одним словом, такими нестандартными - что ему недоставало психологических ориентиров, чтобы выработать собственное мнение.
Он никогда прежде не имел дела с подобными физиономиями. Здесь человек высоких нравственных правил мог обладать блуждающим взглядом проходимца, а последняя из каналий - лицом, исполненным библейского достоинства. Голова начальника полиции, к примеру, была шедевром двусмысленности и скрытности. Хотелось охарактеризовать ее как "голову грифа", но такое суждение зиждилось на неблагоприятном a priori, так как с тем же успехом можно было сказать, что это голова персидского аристократа, среди далеких предков которого, возможно, был египетский писец с примесью афганской и арабской крови.
Но самым тревожным и двусмысленным элементом во всем этом была… правда. Руссо ее не знал. В очередной раз он был вынужден принять за отправную точку тезис хадданского правительства, согласно которому оппозиционеры стремились любыми средствами спровоцировать мятеж в Раджаде.
Но была и другая гипотеза.