…Только намного позже, когда прошло немало времени, он вспомнил три склоненные головки над клочком школьной бумаги. Но это было позже, когда он снова смог думать, ощущать, анализировать. А тогда он был полностью раздавлен. ЕЕ арестовали! Дома он не мог выказать своих настоящих эмоций. Сначала – до и после работы – он бегал от одного чиновника к другому, стоял под воротами тюрьмы, носил передачи. А когда решился рассказать обо всем тестю, тот спокойно сказал: "Она – враг народа. Это доказано. Если ты не перестанешь дергаться, я не смогу помочь даже тебе!"
А потом, очень скоро, она умерла. Умерла при родах в тюремном лазарете.
Ему удалось выехать после 53‑го. Это решение пришло после очередной ссоры с женой. Точнее, это была даже не ссора. Просто с улыбочкой она сказала, что вырастила порядочных сыновей, и если бы не они, он бы до сих пор отрывал последний кусок от семьи ради какой-то предательницы! "Мальчики спасли тебя!" – сказала она. И он вспомнил три склоненные головки над клочком школьной бумаги…
Он вычеркнул их из своей жизни.
А потом придумал это завещание.
Придумал, глядя на мою фотографию, присланную отцом, которой тот пытался его растрогать. "Признаюсь, – писал дед, – сомнения терзали меня. Я прикладывал фотографию к зеркалу и рассматривал нас обоих. В кудрявом мальчике я видел себя – таким, как я был в детстве… Неужели и этот будет способен на убийство, думал я…"
Получив мое письмо, он обрадовался. Мой отказ от наследства, каким бы он ни был, мои проклятия звучали для него как небесная музыка".
– Остальное я вам уже рассказал… – закончил мужчина.
– Вы не ответили, как оказались тут… – напомнила я.
Неожиданно он рассмеялся.
– Вы мне поверили! Вы мне поверили!
Я молча ждала, пока он не перестал повторять одно и то же. Потом продолжил рассказ:
"Все просто, несколько лет мы беззаботно прожили там, куда нас забрал дед. У нас родился мальчик – дедов наследник. Дед еще успел подержать его на руках. А потом меня вызвали сюда, на похороны отца. Пока я был тут – жена и сын погибли в автокатастрофе. Я чувствовал, что так и случится, – нам нельзя было расставаться ни на минуту… Теперь мне все равно, где и как быть…"
Мужчина замолчал, а спустя минуту произнес:
– И… И знаете что, – он поморщился, – выключите эту вашу машинку. Обо мне тут и так давно всё знают…
…Спустя мгновение после того, как за ним закрылась дверь, он просунул голову в кабинет и прошептал:
– А вы все же поверили мне…
Медсестра оторвала его цепкую руку от дверной ручки и, в свою очередь, улыбнулась мне в щелочку:
– Не переживайте, мы тут все сначала навзрыд плакали. А потом – ничего. Даже смешно. Плетут, как помелом метут…
10
…Я начала есть. Точнее – покупать что-то, кроме молока и хлеба. Молоко и хлеб – это память детства. Хотя сейчас мне абсолютно ничего не нравится. А сегодня увидела черешни! Красно-черные, такие крупные, как сливы. В следующий раз я куплю огромную корзину черешен и решусь пойти к ТЕМ. Но это – позже.
Сейчас мне уже не больно и не страшно. Все будто входит в свою колею, но еще немного покачивает, как трамвай на скользких рельсах. И эта скользанка откликается внутренней вибрацией, поэтому порой я держусь за сердце…
Мимо чего я проехала, кто там стоит на перекрестке и машет белым флажком? Наверное, это и называется: пережить собственную смерть. Довольно странное чувство – пережить себя! Это значит, что ты уже ничем не отличаешься от других, что система приняла тебя и начинает методично поглощать, затягивать в свое жерло, как любой другой человеческий материал. И все НОРМАЛЬНО. Нет ничего страшнее этой нормальности. Потому что начинаешь следить за собой, чтобы не сорваться, не покатиться против общего движения – все быстрее и быстрее. Мимо того белого флажка. Туда, где внутри вещей притаилась их настоящая сущность.
Лед, который вспоминает полковник в ожидании расстрела.
Вкус китайского чая, заваренного на иероглифах.
Скрипки, выросшие на старом дубе и теперь поющие на ветру.
Овчина, в которой свернулось калачиком начало мира.
Белая церковь внутри яйца.
Небесная пенка, которую можно лизнуть языком и ощутить вкус клубничных сливок…
Утром я бегу на маршрутку, все вокруг кажется мне несущественным.
Весь белый свет летит мне навстречу. Такой обманутый, такой любимый и ненавистный, такой одинокий. Летит, чтобы расшибить лоб о мое горячее чело. Дорога течет под ногами, как кинопленка или резиновая лента тренажера. Перебирай быстрее ногами! Люби этот дождь, этот город, эти телефонные будки, этих людей, которые, возможно, замолвят за тебя словечко… там, когда-нибудь… А может, и нет.
"И сказал: кто хочет идти за мной, пусть отречется от всего". И ВСЁ, испугавшись этого отречения, начало цепче хватать тебя за руки, расставлять сладкие тенета, сыпать под ноги медяки – чтобы пойманные не сбежали. Я срываю с себя тысячи крючков, но их так много. Некоторые – вырываются с кровью… И я бегу.
Бегу в свою комнатку на новую встречу. Я боюсь, что они могут закончиться… Я хочу понять, кто я. Кто я? Кто я… Кто я…
…Я стою у окна. Вглядываюсь в садик. Слышу, как осторожно открывается дверь. Не хочу и не могу оглядываться, меня будто пригвоздило к месту. Перед моими глазами приятная картина: за окном цветет сирень. Густые цветочные заросли напоминают взъерошенные тучи грозового неба. Синяя, бледно-голубая и чернильная пена невесомой массой вздымается над насыщенно-зеленой, едва заметной листвой. В воздухе висит дождевая морось – это не дождь, но что-то похожее – легкая, прохладная пелена, наэлектризованная и влажная, которая усиливает запах цветов и прибивает раскаленную пыль.
Я смотрю в окно, и мое отражение в стекле обрамлено цветами и листьями, как на "съедобных" полотнах Арчимбольдо.
– Чудесный пейзаж, не так ли? – послышался за спиной баритон.
Я не оглянулась. Интерес к баритонам угас во мне давно.
– Может быть… – нехотя ответила я.
Только что тут побывал десяток человек – медсестра, санитар, нянечка, главврач…
Это был еще один. Кто-то из любопытных – хотел пообщаться. Но я этого не хотела. Придется постоять у окна, понаблюдать за тем, как начинается дождь…
– Это ваша любимая погода? – снова спросил голос.
– Не знаю… – Я больше ничего не могла из себя выдавить.
– А общаться вы не хотите, – продолжал надоедать неизвестный собеседник, – потому что вы всех видите насквозь…
– Не всех, – поправила я, – но многих. Для этого мне даже не нужно оборачиваться.
– Неужели? – удивился голос. – Значит, я вам неинтересен?
– Абсолютно!
– Вы всегда так относитесь к людям?
– Не всегда! – Я разозлилась на себя из-за того, что непонятно почему продолжаю разговаривать. – Но, как сказала перед самоубийством Вирджиния Вулф: "Бог отнял у меня способность любить живых людей". И… – неожиданно добавила я, – плакать…
– А можно продолжить этот разговор где-нибудь в кафе? Идемте, пока не пошел дождь.
О, я догадывалась, что будет именно так!
– Нет, спасибо. У вас приятный голос. Мне этого достаточно. Боюсь, что в следующие пять минут я заскучаю. И поставлю вас в неловкое положение – просто встану и уйду. К тому же я бы не хотела дорисовывать к вашему приятному голосу розовые щеки, безвольный рот и мясистые уши.
Он рассмеялся.
– Ничего смешного! – сказала я. – В лице самого серьезного мужчины всегда просматриваются черты мальчика – того, каким он был в школе. Трусость, жадность, зависть, лень откладываются в мельчайших морщинках, а потом – в самый неподходящий момент – лезут наружу.
– А с женщинами разве не то же самое?
– Нет. Уже первый незначительный опыт изменяет лицо. А второй, третий, десятый – делает неузнаваемой.
– И поэтому лучше смотреться в стекло?
– Возможно… – наконец улыбнулась я. – В стекле я вижу только сирень. А это так красиво.
– Неужели вам так надоело собственное лицо?
– А разве с вами такого не бывает?
– Не бывает…
– Ну вот видите! Это потому, что мужчины любят себя больше, чем женщины! Им в себе нравится все.
– Вы себе надоели. Вы себе не нравитесь, – констатировал голос. – Но ведь вы ничего о себе не знаете… Если бы знали…
Я принципиально решила не оборачиваться. Я на это не клюну!
Голос у меня за спиной потеплел:
– Ты родилась в Италии в 1525 году в семье Алессандро Гутти – хранителя библиотеки Палаццо Дукале – Дворца венецианских дожей. У тебя было две старших сестры – Лаура и Вероника. Твое имя – Лукреция. Лукреция Гутти… Вы жили неподалеку от Моста Вздохов, соединяющего Дворец со зданием городской тюрьмы, в квартале Кастелло. В детстве ты часто смотрела в окно, наблюдая, как по Мосту ведут заключенных из зала Управления Законов. Они тяжело вздыхали, направляясь в казематы, и ты без пояснений старших поняла, почему Мост назван именно так. Больше всего тебе нравилось, когда отец брал тебя с собой в библиотеку. Вы пересекали площадь Святого Марка, поднимались по Лестнице Гигантов, шли под прохладными сводами галереи второго этажа и спускались в книгохранилище. Лучшего развлечения для тебя не существовало! Пока сестры вышивали у окна, наблюдая за красавцами-гондольерами, ты поглаживала пергаментные страницы древних книг и пыталась понять, что в них написано.
Однажды, когда отец был очень занят своими делами, ты незаметно вышла за пределы книгохранилища и, тихо ступая, направилась в южное крыло, в Зал Большого Совета. И зачарованно замерла посередине, впервые рассматривая полотна Тициана, Тинторетто и молодого мастера – Паоло Веронезе. Кстати, тогда ты еще не могла знать, как тебе повезло, ведь все шедевры были уничтожены пожаром, который случился несколькими годами позже.
В углу зала, расписывая колонну, работал художник. Ему было лет двадцать, но тебе он показался очень взрослым, даже старым. Ведь тебе было всего девять… Ты стояла тихо-тихо, но он ощутил твое присутствие и оглянулся.
"Приветствую вас, рыжая синьорина!" – произнес он. – "Я – не рыжая!" – обиделась ты. "О, прошу прощения, я не разглядел: вы – золотая!" – рассмеялся он и снова отвернулся к колонне. На ней тут же появился яркий штрих. Такой яркий, как цвет твоих волос…
…Ну да! Конечно, я помню запах влажного ветра, который бродит в самых потаенных уголках моего старого города. Сколько раз он срывал с моей шеи шелковый платок и швырял его на середину Гранд-Канала! Во рту у меня всегда горько – я люблю разгрызать стебелек какого-нибудь растения, которое встречается на моем пути. А растений тут немного. Да и те чаще всего растут в больших вазонах у лестниц и зданий. Серая дождевая дымка почти всегда висит над мостами и каналами. Из-за этого путешественникам наш город кажется хмурым, влажным и неприветливым. Тут мало простора, и улицы такие узкие, буквально на ширину раскинутых рук.
Но стоит лишь наступить ночи, как все преображается! Золотое с черным – это необычайно красиво! Черные рукава каналов, овальные мосты. Глубокие колодцы улиц и купола дворцов опутаны золотыми неводами лунного света. На воде тоже дрожит золотистая сетка.
Венецианская луна – сущая проказница! Она невзначай высвечивает детали, которые были незаметны днем. Засыпая, я смотрю на стену противоположного дома – на нем вырисовывается филигранный узор. Будто закопченный чайник поцарапали золотой иглой…
Вот почему я так полюбила черный цвет! Это цвет моего города. Лакированные черные гондолы, черные плащи-домино, черные шелковые мантильи на плечах аристократок. На этом фоне выгодно отличаются простолюдинки, на них – розовое с белым! Вот она, настоящая демократия – указ сената о борьбе с роскошью. Богатство тщательно скрывается. И только под крышами палаццо царит красное с золотым – цвета славы, свободы и страсти!
О, моя Венеция! Гениальное безумие зодчих Джорджо Массари, Антонио да Понте, Виченцо Скамоцци, Флиппо Календарио, Пьетро Базейо, Альфонсо Альбергетти – каждый в свое время уронил жемчужину в эти воды…
…Мне двадцать. Я люблю стоять на мосту Академии, смотреть на палаццо Фальер. Это изящное здание с двумя боковыми лоджиями. Оно сохранилось неизменным с тех времен, когда в нем жил дож Марино Фальер. Стоя на мосту, я представляю себе, как его вели на казнь… Бабушка моей бабушки рассказывала, что даже на плахе он слал проклятья горожанам, и все они едва сдерживались, чтобы не пасть на колени перед узурпатором. А потом еще долго не доверяли каждому следующему правителю…
…Сестры насмехаются надо мной: я отказываю десятому ухажеру. После книг, которые я перечитала в Палаццо Дукале, все они кажутся мне одинаковыми…
…После поездки в Верону сестры утверждают, что Святая Екатерина на полотне нашего земляка синьора Веронезе очень похожа на меня… Я молчу. Я стискиваю зубы. Вспоминаю прошлогодний карнавал…
"Приветствую вас, золотая синьора!" – окликает меня незнакомец в лиловом плаще. Я не сразу узнаю его. Он снова кажется мне слишком старым. "А я вас помню! Вы были маленькой любопытной девчонкой и обиделись на то, что я назвал вас рыжей…"
У женщин нашего города – легкий характер. Я не исключение, хотя и решила посвятить себя книгам. Мы садимся в гондолу. И гондольер Фабио – в нашем уютном городе почти все знают друг друга! – даже не спрашивая о маршруте, живо берется за весло. Опустив бархатный занавес, мы с Паоло пьем виноградное вино. И…
И затеваем нескончаемый спор о преимуществах и недостатках венецианской школы живописи. Я настаиваю на том, что полотна Паоло и Лоренцо Венециано слишком декоративны, более живые – болонцы. В них есть экспрессия, естественность, выразительность образов и лиц. Он доказывает, что болонская школа – порождение догмы, единственное ее преимущество в том, что она систематизировала художественное образование. И не более! А естественность и живость – находки раннего периода.
Я соглашаюсь. Мне все равно, ведь по-настоящему я восторгаюсь только Джотто…
О, зачем я это сказала! Будто забыла, что рядом – сам Веронезе. Глаза его сияют. Но пламя страсти медленно сменяется огнем гнева. Мы отчаянно боремся. Я пытаюсь укусить его за руку.
Бедняга Фабио уверен, что мы страстно занимаемся любовью…
С берегов-улиц с шипением падают в канал разноцветные звезды праздничного фейерверка. Я выпрыгиваю из гондолы неподалеку от своего дома.
– Ты – лучшая из всех женщин, которых я встречал! – кричит Паоло. – Никогда тебя не забуду!
На следующий день он должен ехать в Верону выполнять срочный заказ. Там и появится картина "Обручение Святой Екатерины" с моими глазами…
Я не вышла замуж. Я осталась со своими книгами, сменив отца на его должности. А когда Венеция пришла в упадок, ушла в монастырь. Там написала несколько работ о венецианской школе живописи. Всякий раз, когда выводила на бумаге имя Паоло Веронезе, с пера падала чернильная слеза.
…Дождь уже отчаянно хлестал сиреневые кусты своим прозрачным батогом. Они пенились, как морские волны.
Я люблю дождь. Я всю жизнь люблю хмурую погоду. Теперь понятно почему…
– Ну что ж… – сказала я, – идем, посидим где-нибудь. Я согласна.
И оглянулась.
В комнате никого не было…
Я поняла, что разговаривая видела в стекле лишь собственный силуэт…
Часть вторая
– Аутизм – это погружение в мир собственных переживаний, во время которого больной теряет контакт с реальностью и интерес к действительности. У таких больных обычно отсутствует потребность в общении с людьми, а чувства не имеют эмоциональной окраски.
– Но простите, доктор, насколько я знаю, – это врожденная болезнь и проявляется она еще в детстве. К тому же ее лечат. Кажется, ею страдал Дастин Хофман… А она – взрослая девочка… Кроме того, я бы не хотел, чтобы вы сделали ее подопытным кроликом. У вас таких хватает. Как по мне, здесь требуется незначительное терапевтическое вмешательство. Иногда я думаю, что она просто хитрит. Поэтому и обратился к вам. Это может быть затяжным кризисом, причем – творческим, но при чем здесь аутизм?
– Вы меня перебили, – заметил врач. – Мне бы хотелось обрисовать общую картину. По крайней мере, ту, которую я могу наблюдать сейчас. Если бы вы, Витольд, согласились на мое предложение, результаты были бы ощутимее…
– Речь не об этом! – Посетитель достал из серебристого портсигара коричневую сигарету "Black Captain", пододвинул к себе тяжелую мраморную пепельницу, доверху набитую окурками. – Она совершенно здорова. Я лишь хочу разобраться, в чем заключается хитрость…
– Тут нельзя спешить. Это случай интересный… – главврач задумался, с уважением поглядывая на массивный серебряный перстень своего визави. – И на симуляцию это не похоже. Продолжим разговор?
Тот, кого он назвал Витольдом, покорно кивнул, затягиваясь и выпуская изо рта темную струйку ароматного дыма.
– Итак, что мы видим? Есть шесть признаков проявления аутизма. Вспомним их. Во-первых, погруженность в собственные переживания… – Он вопросительно посмотрел на мужчину, и тот пожал плечами, а потом кивнул головой. – Во-вторых, никаких удовольствий от окружающего мира – получение их изнутри. Да? Хорошо. В-третьих – собственно, это касается детей, – невозможность наладить контакт с ровесниками, в-четвертых, неумение разделить удовольствие и успех с другими людьми, то есть отсутствие эмоционального контакта.
– Это – последние два года… – заметил посетитель. Но врач, увлеченный собственным монологом, махнул рукой и продолжал:
– Дальше: задержка развития или речи. М-м-м… Тут – особый случай, возможно – переизбыток этого… И последнее: стереотипное и повторяющееся использование речевых оборотов и регрессивных движений…
– Вы считаете, что все это может случиться со взрослым человеком?