Звякнули жестяные кольца, хлопнула разрываемая пленка на торцах распираторов. Алешка сунул в рот резиновый загубник и резко вдохнул. Воздух с привкусом набора "Юный химик" свободно проходил в легкие. Он распаковал этот самоспасатель еще несколько дней назад - ему нужна была резиновая прищепка для носа, чтобы нырять в ванне. Сам распиратор был недышаный, вполне пригодный для использования. Вот только резиновую прищепку он забыл дома, но воины тоже не стали надевать на свои носы эти смешные штуки. Только Дуди защемил ноздри прищепкой и серьезно, с усердием дышал сквозь загубник. Над ним похихикали, но он не вынул серую трубку изо рта, а только косил глазами, как пугливая лошадь.
- На шею! - рявкнул Алешка, накидывая на себя брезентовый ремень спасательного прибора.
- В каком порядке пойдем? - поинтересовался Коля.
Вождь задумался на мгновение:
- Первый ты, Коля, потом Дима, потом Паша, Спиря, Дуди. Я замыкающий: внизу будет самое опасное место, если кто-то сорвется.
Индейцы одобрительно поглядели на вождя.
- Поэтому не срывайтесь, - добавил вождь. - Если сильно устанете и не сможете лезть дальше, скажите, и мы вернемся. Поняли?
Кивнули все, кроме Дуди.
- Лезем до верха, потом обратно. Пошли! - Алешка махнул рукой.
Коля отодвинул толстую чугунную дверцу, вставил в рот загубник самоспасателя и сунул плечи и голову в черную пасть печи. Легко подтянул ноги и тихо пропал во тьме. Следом, крутанув по сторонам круглой головой, полез Дима.
Алешка думал, что Дуди испугается, но он так же, как и все, в свою очередь спокойно полез во мрак. На секунду вождь остался один у открытой печи. Из ее черной утробы не доносилось ни звука. Солнечный свет потоками раскаленной пыли заполнял пустое гигантское тело мертвой котельной. Алешка ощутил вдруг тягостное одиночество в этом пустом и солнечном мире и потому торопливо сунул руки в темноту, схватился там за какой-то мягкий от сажи выступ и втянулся внутрь. Пополз вперед, не видя вообще ничего. Сразу наткнулся на резиновые подошвы Дудиных сапожек. Дуди не спеша и уверенно продвигался вперед. Справа появилась невидимая стена, твердая под слоем пушистого невидимого пепла, повернула под прямым углом и еще через полминуты исчезла. Движение остановилось.
Алешка понял, что там, впереди, воины влезают на первые скобы, ведущие вверх.
Вот Дудины сапожки продвинулись вперед еще на несколько шагов, поднялись и исчезли. Алешка протянул вперед руку и нащупал сажистую, слегка вогнутую стенку. Чуть выше нащупалась широкая рубчатая железная скоба. Он задрал вверх голову в надежде увидеть свет и кусочек неба. Но вверху почему-то было так же темно, как и везде кругом. Это было непонятно, потому что труба в поперечнике была метра три и ползущие по ее внутренней поверхности воины никак не могли загородить небесного света. Решив подумать об этом позже, Алешка встал на ноги, нащупал следующую скобу и полез вверх. Иногда он натыкался на Дуди, и приходилось несколько секунд ждать. Потом попа Дуди исчезала, невидимая в угольном небытие, и Алешка снова устремлялся за ней. Начинали уставать руки, и накатывала тихая жуть, оттого что было невозможно увидеть, сколько придется падать, если вдруг сорвешься. Казалось, что прошло уже минут двадцать или даже полчаса слепого подъема.
"А ведь высоты боятся, потому что видят ее, - подумал Алешка. - А когда ты не видишь, сколько тебе падать, то, выходит, и бояться тебе нечего. Если нечего бояться, значит, не надо быть смелым, а если не надо быть смелым, значит, мы вообще сюда зря полезли. Вот!" На этой мысли Алешка споткнулся, потому что из его загубника на мгновение с легким шаркающим звуком исчез воздух. Вождь спокойно остановился на очередной скобе и усиленно подышал в резиновую трубку. Дышалось нормально, легко и с химическим вкусом. Жестяная корбочка распиратора висела на лице, как намордник. Челюсти крепко держали скользкую резинку.
Алешка пополз дальше, но буквально через пару метров на вдохе в его распираторе что-то заклекотало, шаркнуло несколько раз, и воздух опять пропал. С полминуты он пытался дышать сквозь загубник, а потом выпустил его, потому что не получалось. Самоспасатель, невидимый, мотнулся на брезентовом ремне, дернул слегка за шею. Алешка снова попытался вдохнуть и не смог. Воздух перед лицом был густым, как кисель, так много он содержал в себе сажи. Алешка посмотрел вверх, свесился вниз: темнота. Голова заполнилась тупой болью, в груди появилось ощущение жгучей тяжести. Он рванулся вверх с разинутым ртом, в который сыпалась только невидимая сухая сажа и не попадал воздух. Сердце ухнуло где-то между ушами, потом еще раз, еще - громче и громче. Руки тряслись и судорожно цеплялись за рубчатые жесткие скобы. Он ударился лицом о сапог Дуди, ухватил его за штанину. Шаман замер. Алешка хотел ему крикнуть, что не может дышать, но за последнюю страшную минуту, пока полз вверх, он растерял весь воздух, а вдохнуть не мог, и ему было нечем кричать. Он боялся, что, не услышав просьбы, Дуди полезет себе дальше, а его оставит здесь, в этой черной мягкой трубе, и в последние минуты жизни кругом будет лишь мрак, невидимое железо и сухая, забившая рот и нос, горькая сажа. Алешка часто-часто затрясся на Дудиной ноге и изо всех сил постарался вдохнуть, но сажа попала в легкие, и он чуть не упал от скрутившего его приступа беззвучного безвоздушного кашля. Тело судорожно билось грудью о железную скобу. Руки одеревенели. Перед глазами растекался багровый туман с черными прожилками. Что-то тыкалось ему в лицо - неприятное, скользкое, странно знакомое. Алешка помотал головой и вдруг неожиданно для себя ухватил эту скользкую штуку губами и резко втянул струю химического аромата. И еще раз. И еще. Багровый туман сразу превратился в уже привычную черноту, а в уши вместо кровяного надсадного гула вернулась мягкая, как сажа, тишина. Чужая рука выдернула загубник из его рта. Он понял, что до сих пор держится за штанину шамана. Перехватившись за скобу, Алешка подождал немного, и скоро ему в лоб стукнулся жестяной корпус распиратора - можно было сделать еще несколько вдохов. Когда воздух снова забрали, начали двигаться. Через каждые три скобы он останавливался и получал свою порцию кислорода, в котором различался вкус чужих слюней и сажи. Скоро из чернильного мрака проступили пятки резиновых сапог у него над головой. И стало видно шаманскую руку, которая свешивалась вниз с болтающимся распиратором на ремне. Высоко вверху проявлялся и все светлел кружок темного неба.
Когда на черную стену перед ним упал настоящий солнечный свет, вождь почувствовал, что позади него, а вернее внизу, там, в мягком и тихом мраке, осталась что-то очень важное, старое, привычное. А здесь, наверху, начинается неизвестное. И что бы сейчас ни произошло, вернуться туда, вниз, по тем же скобам будет уже невозможно. Потому что того, что осталось внизу, уже нет. Оно исчезло, как исчезает всякое человеческое прошлое.
Он вдохнул полной грудью, с болью, потому что сажа больно щекотала глубоко под ребрами, и вдруг оказался перед краем трубы. Прямо перед ним Дуди осторожно, прижимаясь животом к железной кромке, переваливался наружу. Вот он махнул рукой, бросая вниз ненужный больше распиратор, и его голова скрылась из виду. Алешка выглянул: со всех сторон над ним разбегался купол пронзительно синего неба и упирался на горизонте в изломанную спину горного хребта. Поселок лежал в выгнувшейся лодочкой долине, как сложная заводная игрушка. Маленькие цветные человечки ждали у кукольного домика остановки автобус, который неспешно пылил по смешной узенькой полосе голого грунта. Вот один из человечков задрал булавочную головку и указал рукой-тычинкой прямо на Алешку. "Надо спускаться", - подумал вождь.
Индейцы уселись на серый бетонный фундамент, солнечное тепло которого ощущалось сквозь штаны. Стали болтать ногами. Несколько минут все молчали, ошеломленные. Прямо над ними уходила в бесконечную высь черная железная труба. И руки, натруженные о бесчисленные ступени-скобы, горели, как будто к ним привязали горчичники.
Алешка никак не мог понять, почему там, наверху, он не заметил чертика, к которому хотел прикоснуться всю сознательную жизнь. Он задирал голову вверх, но отсюда не видно было - стоит ли все еще чертик в своем дымном поднебесье. И еще он думал: "Как Дуди узнал, что у меня распиратор сломался?" Но мысли о чертике были все же важнее, и он думал их больше.
Индеец Дима, ухмыляя толстое хитроглазое лицо, вспоминал, как его брат Ганя с хлюпаньем бил кулаком по бледной щекастой роже Леши Ильгэсирова.
- Абас! - говорил плечистый тяжелый Ганя, когда попадал Ильгэсирову кулаком в зубы.
Это ведь очень неприятно - царапать кулак о резцы такого мерзкого человека, как Леша Ильгэсиров. К тому же и зубы у грозы поселковой детворы были мерзкие - желтые и с черным налетом.
- Сидьенг кигхи! - взахлеб рассказывал Дима старшим братьям, когда объяснял, почему Ильгэсиров заслужил наказания. - Это сволочь такая! Он меня ударил!
Потом Дима подумал и добавил:
- И Дуди! Дуди тоже ударил, убай!
- А кто такой этот Дуди? Он ведь не русский? - кривил умное и нахальное лицо Мичил.
- Я не знаю, - отмахивался Дима. - Какая разница! Дуди - он из какой-то двинутой горной национальности. А Ильгэсиров - эвен!
Ганя и Мичил с улыбкой переглядывались.
- Не бойся, - сказал потом Мичил, - с Ильгэсировым Ганя поговорит. Таких уродов надо ставить на место.
Где место Леши Ильгэсирова - определить было трудно: от Ганиных ударов он перекатывался по земле то в одну сторону, то в другую, иногда вскакивая на короткие ножки и порываясь бежать. Ганя его настигал в два шага, валил могучим рывком за одежду и бил ногой. Место экзекуции с трех сторон окружали привычные северные контейнеры - рубчатыми железными стенами в пятнах ржавчины. Когда от очередной зуботычины эвен Ильгэсиров укатился к одной из этих стен и замер там неопрятной жирной кучей, Ганя весело улыбнулся и сказал младшему брату:
- Я его все-таки вырубил.
Вырубленный вдруг снова подскочил и бросился бежать.
- Эй, тохто! - помахал ему в спину Ганя, в этот момент особенно похожий своей осанистостью и благородной мордатостью на былинного якутского боотура. - А поговорить?
- Эбюсь омор!!! - крикнул через плечо Леша Ильгэсиров слова, которые должны были означать по-якутски страшное ругательство, но были настолько исковерканы эвенским произношением, что Ганя половину вечера размышлял над тем, что же именно ему предложил сделать обиженный и униженный враг.
Надо сказать, что самый старший из индейского племени, воин Коля, Ильгэсирова не вспоминал, хотя именно опухший красно-синий вид заклятого неприятеля поразил его не так давно, когда он стоял на крыльце своего дома с мертвыми котятами в руках и размышлял о тайне погребения. На фундаменте старой трубы Коля, как ни странно, думал о том, что бывает между взрослыми мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Тот самый водитель вахтовки, которым так обидно дразнил Колю Ильгэсиров, почти каждый вечер звонил переливчатой соловьиной трелью в дверь их однокомнатной квартиры и уводил куда-то маму. Возвращалась мама поздно, когда уже пора было спать, и ничего не рассказывала сыну. Да тот и не спрашивал. Он просто смотрел на маму в ясном солнечном свете полярной ночи - как она в ночной рубашке ложится в свою постель, а потом отворачивался к стене. То, что мама ложилась в постель, почему-то заставляло думать о лице того водителя. Они были связаны - узкая мамина койка с лакированными спинками и чужое мужское лицо. И Коля даже знал, чем они были связаны, но каждый раз боялся додумать эту мысль до конца. А глянув вниз с тошнотворной трубной высоты, он вдруг представил себе все, что делают наедине мама и тот человек. Подробно, до мельчайших черточек в их лицах, до плоских складок сброшенной одежды, до не слышанных ни разу, ни в жизни, ни во сне, интонаций голоса. И, представив, остался равнодушен. И это неожиданное безразличие его удивляло теперь.
Спиря не боялся высоты, темноты и возможного наказания. Свежеисполненный обряд посвящения не коснулся в его душе никаких чувствительных мест. Зато, пока он лез в мягком угольном мраке по отвесной выгнутой стене, ему в голову снова пришла отброшенная было теория эвенского происхождения индейцев. Так как лазить внутри большой трубы был индейский обычай, Спиря тщательно перебирал все рассказы, сказки и песни, слышанные от деда, на предмет обнаружения отголосков этой традиции в своем родовом прошлом. И ему даже казалось, что он что-то такое вспоминает. Только очень смутно. Ему чудились пасти чудовищ величиной с землю или больше, силуэты божественных рыб в бескрайней глубине предвечного моря и свет, свет солнечного неба, возникающий так неуверенно и все ярче в адской пепельной тьме. Но он не мог определить, откуда это.
Проще всего было с Пашкой и Дуди. Пашка хотел есть, а Дуди улыбался.
17
Племя почему-то ржало. Алешка отвлекся от своих мыслей про железного чертика и спросил:
- Вы чего?
Ему в лицо одновременно вытянулись несколько пальцев:
- Ты на себя посмотри!
Вождь провел ладонями по щекам. Индейцы хором прыснули, а Дима даже свалился с фундамента трубы, приземлился, как толстый кот, на четыре конечности и от смеха не мог подняться с земли, лишь косился через плечо на Алешку. Только сейчас вождь сообразил, что на физиономиях воинов лежит густой слой черной сажи, а подбородки у них белые, потому что в трубе их закрывали коробочки распираторов. Выглядело это действительно смешно.
- Что, - захихикал вождь, - и я такой же?
- Не, - помотал головой ржущий Пашка, - ты вообще весь черный. И Дуди тоже.
"Ну, конечно, - подумал вождь. - Мы же сняли свои распираторы там, внутри".
Его мучил вопрос, надо ли индейцам знать, что произошло с ним на невидимых скобах в сажистой темноте. Дуди спас жизнь вождя. И это было дико. Это не укладывалось в представления племени о Дуди. Не соответствовало всем прежним поступкам Дуди и тому, как воины привыкли поступать с ним. Сейчас Дуди сидел и улыбался самым дурацким образом - во весь рот, ощерив белые зубы и сверкая белками огромных глаз. А там, где не видно было его улыбки и бессмысленного взгляда, детского лица, он действовал, как настоящий шаман, - как будто мог видеть в темноте и знал события до их свершения. Алешка даже помнил еще вкус Дудиных слюней на загубнике. И он подумал, что сейчас, когда Дуди ведет себя уже совсем не как шаман, слюни-то его наверняка не успели измениться. И может быть, поэтому, а может быть, потому, что не хотел быть публично обязанным маленькому дурачку, или потому, что своим поступком Дуди, как ни странно, бросал тень на авторитетность, самостоятельность и предусмотрительность главного человека племени, - вождь ничего не сказал воинам. Дуди остался классическим придурковатым шаманом из болгарского вестерна.
Отойдя на пару сотен метров в тундру и умывшись из ледяной лужицы, воины собрали совет. Все племя расселось в кружок на сухих кочках.
- Пусть Дуди спляшет. Шаман должен плясать и говорить с богом на виду у совета, - сказал Пашка.
Все закивали серьезными лицами. В кино шаман всегда плясал перед важными совещаниями.
- Дуди, пляши! - махнул рукой Алешка.
Шаман вышел в круг, поднял ладошки к небу и начал притопывать на месте, поглядывая с восторгом на друзей.
- Ну, и с богом поговори… - с сомнением в голосе дал команду вождь.
- Дуди-дуди! - крикнул звонко шаман. - Дуди!
- Вот и ладно, садись, хватит людей смешить, - Алешка дернул шамана за полу курточки, и тот послушно уселся у ног вождя.
- Это не настоящий шаман, - сказал Спиря. - У него пена изо рта не идет.
- Какой есть, - примирительно сказал Алешка.
- В кино у индейских шаманов не шла никакая пена, - пояснил Пашка. - Это у ваших якутских, наверно, идет.
- Я не якут! - Спиря даже привстал над своей кочкой. - Я эвен!
- Ну, ладно, ладно, ты эвен, а они якуты, - Алешка указал на Диму и Колю. - Давайте уже дело говорить.
- Я не якут! - Коля повернулся к вождю, и Алешка с удивлением заметил, что лицо их старшего воина подергивается, как будто от сильного волнения.
- А кто ты?
- Я бурят!
- А какая разница?
Коля хотел что-то сказать, но поперхнулся словами. Дима мрачно поглядывал поверх толстых щек то на Спирю, то на Колю. Участники великого воинского совета вдруг почувствовали, как между ними пробирается что-то скользкое, противное и бессмысленное.
- Ну, вы же все так похожи, - попытался объяснить Алешка.
- Я не похож! - взвился Коля. - Моя фамилия Чимитдоржиев!
Всегда меланхоличный, похожий на грустного инопланетянина, истосковавшегося по звездам, сейчас он был красным и злым, стоял во весь рост и махал руками.
- А как твоя фамилия? - спросил вождь самого толстого из своих бойцов.
- Егоров, - сухо ответил Дима.
- Это русская фамилия.
- Это якутская фамилия, - смуглые щеки Димы вдруг тоже начали румяниться.
- А Слепцов?
- Слепцов - эвенская, - Дима презрительно выпятил нижнюю губу и посмотрел черными глазами-щелочками в узкие глаза Спири.
Тот сидел на кочке и нехорошо ухмылялся, не отводя взгляда. Его верхняя губа медленно поджималась вверх, превращая улыбку в волчий оскал.
Алешка испугался. Ему показалось, что его воины сейчас будут драться по причине, которую он никак не может уловить в их словах. Поэтому он встал посреди круга, еще не понимая, что хочет сказать.
- А я индеец! - вдруг выпалил он неожиданно для самого себя.
Все тихо уставились на него снизу вверх. Он молчал, соображая.
- А ты, Пашка, кто?
- Я - украи… - Пашка быстро все понял. - Я индеец, конечно.
- А ты, Коля, индеец?
- Индеец, - смущенно буркнул Коля.
- А вы оба?
- Индейцы, индейцы, не переживай… - Дима резко откинулся на спину в сухую траву и раскинул руки. - Ирокезы, сиу и даже немного последние из могикан.
- А я просто индеец, - прожевал слова Спиря. - Я не могикан.
- А ты, Дуди, индеец? - спросил Пашка у шамана.
- Дуди! - ответил шаман.
- Вот видите, он тоже индеец, - хихикнул Пашка, и вслед за ним расслабленно засмеялось все племя.