Я сжимаю ее в объятиях, и радость взмывает во мне. Мы лежим обнаженные, и я стараюсь одновременно и успокоить ее, и возбудить. Я целую ее соски, нежно поглаживаю вдоль тонкого стерженька позвоночника. От ее тела идет чудесный возбуждающий запах.
- Я люблю тебя, люблю, - шепчет она.
Я беру ее и слышу негромкий вскрик боли и радости.
Потом, после всего, я отодвигаюсь и кладу ее голову себе на плечо. Так мы и засыпаем.
Утром я открываю глаза и вижу Тамару. Она стоит, склонившись надо мной. Ее глаза сияют, лицо пылает, словно закатное небо над заснеженным простором.
- Родной, - говорит она, - завтрак уже на столе. Иди в ванную, там все тебе приготовлено.
Я скидываю одеяло, встаю и вижу на простыне капельку крови. В ванной висят мои выстиранные и выглаженные брюки, рубашка, трусы и носки.
"Девочка, - подумал я, - сколько же ты спала, милая?"
Неожиданно на одной из репетиций появляется Света. Она целует меня, ничуть не смущаясь присутствующих. Я отвечаю ей тоже поцелуем, но несколько небрежно. Света оценивающе оглядывает Тамару, затем подходит к Тонникову и легким, но неестественным тоном спрашивает:
- Аркадий Ефимович, а можно мне записаться в вашу студию?
- Как я могу вам отказать, конечно, - отвечает ей, поднимаясь, Тонников.
- А какую вы предложите мне роль? - вновь обращается к нему Света, но уже требовательно.
- Насчет роли - сложнее, - улыбается печально режиссер, - мы по этому поводу, Света, уже встречались с вами. Пока походите просто на репетиции, приглядитесь.
- Спасибо, Аркадий Ефимович, - снова неестественно легким тоном говорит Света. - Я обязательно воспользуюсь вашим приглашением.
И уходя, вновь подходит ко мне, целует и очень ласково произносит:
- До свидания, любимый!
От этой сцены все студийцы в шоке. Но больше всех, конечно, Тамара. На ее лице величайшее изумление и ненависть.
- Сыграно, как в старинном водевиле, славно сыграно! - восхищается режиссер. - А может, я ошибаюсь, отказывая Светлане в роли? Дарование-то налицо! И вся она - чиста и открыта. Обратите на это внимание, Геннадий. Пусть приходит на репетиции запросто. И вообще, есть немало примеров того, как не признанные одними режиссерами актеры у других становились великими. - И начинает рассказывать об актерах и актрисах, с которыми ему довелось работать. Но из всех перечисленных нам ему нравились только трое, потому что они думали.
Понемногу все успокаиваются, и репетиция продолжается. По завершении ее Аркадий Ефимович обнимает меня за плечи и молвит торжественно:
- Что за очарование эта девочка, ваша Света. Будь я помоложе, влюбился бы в нее по уши. Пожалуй, я и сейчас не прочь, если бы не боязнь быть смешным. Вы знаете, я могу увлечься, и еще как! Хотя вы, наверное, считаете, что к сорока годам мужчины эту способность утрачивают?..
В ту же ночь мне снится страшный сон. Светлана, изуродованная, искромсанная на куски, лежит посреди Можайского шоссе. Волосы пропитаны кровью. Лица ее я не вижу.
Проснувшись от кошмара, я вылезаю из постели и сижу, взмокший от ужаса, пока не тускнеют живые впечатления сна. Больше мне вздремнуть не удается.
Утром я звоню ей. Трубку снимает сама Светлана.
- Что случилось? - встревоженно спрашивает она.
- Ничего, просто хотел удостовериться, что ты жива и здорова. Мы так давно не виделись.
- Что со мной может случиться?
- Не знаю, только что-то забеспокоился.
- А ты не беспокойся. Ты знай! У меня хватает сил после трагедий собирать себя и склеивать.
Глава IX
Однако наступает время показа спектакля. Заводской комитет комсомола больше всего беспокоит, будет ли заполнен зрительный зал, и пригласительных билетов печатают больше, чем надо на самом деле. Поэтому я без проблем беру себе полсотни. Дома с братьями я их расписываю поименно родственникам и друзьям. И Валера с Володей, получив от меня деньги на проезд, развозят билеты всем персонально.
Все студийцы, занятые и не занятые в постановке, приходят в клуб задолго до начала. Я тоже появляюсь в гримерной на час раньше. Все мы суетимся, нервничаем, бегаем из гримерной в костюмерную, а из костюмерной на сцену, а потом бежим в обратном порядке. И кажется, что мы никогда не будем готовы начать спектакль. У меня от волнения даже бьется пульсик на виске. Неизвестно, каким образом, но мои братья находят меня за сценой и выводят на улицу. Валера показывает на милицейскую машину:
- Смотри, на чем мы приехали.
- Так, значит, отец с матерью будут на спектакле? - радуюсь я.
- Отец с матерью! - смеются братья. - Как бы весь двор не оказался. Через слесарку в зал пройти - делать нечего. Мы уже цветы заготовили. Наши девчонки будут тебе их вручать.
В этот момент к клубу подкатывает еще один лимузин. Из него с трудом вытаскивает свой живот дядя Володя Самосудов, а затем вываливают и все члены его семейства.
- Правильно делаешь, артист, встречая нас, - говорит он. - Не уважил бы, знаешь, что мои архаровцы бы сотворили? Они бы тебя тухлыми яйцами закидали. Ну, племянник, веди. Где ты родителей своих разместил? Машину брата вижу…
Да куда там! Главный инженер завода, секретарь парткома, председатель месткома, директор клуба окружили секретаря ЦК профсоюзов и его родных плотным кольцом и увели.
Не успевает закончиться суета вокруг моего дяди, как из авто, вставшего рядом с его машиной, выходит следующий ответственный товарищ. К нему бежит Тамара:
- Папка, вырвался, какой ты молодец! Мам, и ты?
- Как же, доченька, мы могли пропустить премьеру, - отвечает ей несколько не по-московски шикарно одетая женщина.
Навстречу заместителю министра вышел сам директор завода. Позднее, но уже без меня, к клубу подъезжают машины дяди Васи и дяди Яши.
Я, уже в костюме и гриме, гляжу в дырочку занавеса. Зал набит до отказа. Люди сидят даже в проходах на принесенных стульях. Первые два ряда занял наш двор. Друзья моих братьев без билетов проникли в клуб, так как я им их не выделял. На третьем - разместились заводское руководство, ответственные лица и мои родственники. От обилия на премьере ответственных, высокопоставленных особ у директора клуба и режиссера мандраж.
Но вот звучит третий звонок, открывается занавес и Лизанька вдруг просыпается, встает с кресел и оглядывается. Все идет нормально. Зал адекватно реагирует на развивающееся на сцене действие. Но как только в седьмом явлении выхожу на сцену я, первые два ряда взрываются аплодисментами, которые подхватывает весь зал. Раздаются крики:
- Пой, цыган! Пой, цыган!
Новогодний вечер заводчанами еще не забыт. Я оказываюсь в окружении девушек, желающих вручить мне цветы и расцеловать. Приходится закрыть занавес и зажечь в зале свет.
Понемногу публика успокаивается, и люстры в зале гаснут. Загораются прожекторы и софиты. Их направленный сверху и снизу свет открывает уютную гостиную и большие часы, удобные кресла и фортепиано. На сцене слышатся звуки, которые постепенно превращаются в слова:
- Чуть свет - уж на ногах! и я у ваших ног.
Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
О Боже! Я измучен, я в отчаянии. Страдания Чацкого - моя собственная боль. Каким-то странным образом комедия перестает быть просто театральным зрелищем и делается потрясающе живой. Она надрывает мне душу и сокрушает сердце. Софья, девушка, пробуждающая мое воображение, как в сказке, выступает из дней минувших в облике Тамары и уводит меня в свое время. Кто знает, что она для меня? Мечта, освещенная моей собственной, никому не пригодившейся нежностью, и омраченная моей же собственной печалью, или… И кто теперь я, подлинный Чацкий, или воплощение театра, который теперь вошел в меня через закоулки моего сознания, приняв обличье Чацкого?
И все же на сцене, в эти таинственные мгновения я, Геннадий Якушин, думаю и чувствую, как Чацкий, сострадаю ему, как никогда не сострадал ни одному из созданий своей фантазии, и даже замечаю, что и во мне самом происходят какие-то перемены…
Наша премьера имеет колоссальный успех. Постановке на заводской сцене посвящает целый "подвал" газета "Московский комсомолец". В газете не единожды упоминается и моя фамилия. ЦК профсоюзов и администрация завода принимают решение направить коллектив студии со спектаклем и дополнительно подготовленной концертной программой в гастрольную поездку по городам - Ленинград, Новгород, Псков и Смоленск. Транспортные расходы, связанные с нашей поездкой, проживание в гостиницах и питание берут на себя профсоюзы, а администрация завода сохраняет студийцам среднюю заработную плату на все время гастролей.
Все мы без устали говорим о будущих гастролях и ткем золотистую, сверкающую паутинку мечтания, заманивая самих себя в ожидающие нас во время поездки удовольствия. Но Тонников нас быстро охлаждает.
- Мы не сдвинемся с места, - говорит он жестко, - пока не будет готова концертная программа. Это первое. Второе, во время гастролей распорядок следующий: до обеда - репетиция по месту проживания, после обеда - на сцене, перед выступлением. На все время гастролей - военная дисциплина. Нарушитель отправляется в Москву. Зарплата ему не сохраняется. Если нарушителя нельзя заменить, домой возвращается весь коллектив. Зарплаты лишаются все. Выступления у нас шефские, бесплатные. При отмене гастролей проблем не возникнет. Всем все ясно? Тогда по местам и работать.
Тамара идет рядом со мной и тупо бормочет:
- Ох, жизнь, жизнь, жизнь! Пусть я погублю себя, какое это имеет значение, лишь бы на мою долю выпало хоть немножко того, чего лишилась мама. Света рамп и славы!
В этот момент она меня раздражает, и я грубо ее спрашиваю:
- Что ты ноешь? Не похоже на тебя!
- А во мне много такого, что вовсе на меня не похоже. Ты еще убедишься.
И от этих ее слов, как от струи ледяной воды, проникшей за шиворот, я на мгновение съеживаюсь.
За день до нашего отъезда в Ленинград я получаю от Светы письмо. Тон его оживленный, товарищеский: не хочу ли я, в любое удобное для меня время, приехать к ней на Солянку? Единственное, она просит предварительно ей позвонить. Письмо подписано "Твоя Света". Я тут же набираю ее номер и, даже не здороваясь, говорю: "Еду!" - и кладу трубку.
Подходя к ее дому, я чувствую волнение. Как только нажимаю кнопку звонка, дверь распахивается, и передо мной светящаяся радостью Света. Она ведет меня в комнату, где накрыт поистине царский стол.
- А куда же ты дела родителей? - весело интересуюсь я.
- Странный вопрос. На работе они, - смеется она в ответ. - А у меня больничный. Не могла же я не проводить тебя.
Под стук колес, лежа на верхней полке плацкартного вагона, я с благодарностью думаю о том, как радостно, даже весело отвечала Света на мои ласки. От этого на душе становится легко. Чувство глубокой нежности захлестывает меня. Я думаю о том, как хороша она была после близости; светлые волосы раскинуты по подушке, полная раскованность во всем ее существе. Нет, я не жалею, что съездил к Свете.
В Ленинград поезд прибывает утром. Город встречает нас дождем. До гостиницы мы едем на автобусе, и я не могу оторвать глаз от окна. Ленинград передо мной раскрывается во всем своем необыкновенном величии и красоте.
В гостинице мы поднимаемся на третий этаж в отведенные нам номера. Моим соседом по комнате оказывается Евгений Гридин (Молчалин). Я распаковываю вещи, складываю их в шкаф и, не разбирая кровать, ложусь лицом к стене.
- Ген, - обращается ко мне Женя, - у меня здесь, в Питере, родственники. Я сегодня у них переночую. Вот тебе телефон их квартиры, - кладет он листок бумаги на мою прикроватную тумбочку, - если что серьезное, сразу же звони. Ну а если просто так станут интересоваться, отвечай - куда-то отошел, сейчас появится. Да что тебя учить, сам сообразишь. Приду к завтраку.
Я уже дремлю, когда раздается стук в дверь. Не вставая с кровати, кричу:
- Входите! Открыто! - Мгновение, и в номере оказывается Коробец. Она закрывает дверь изнутри на ключ. В считаные минуты Тамара покоряет меня, и я становлюсь рабом ее желаний.
И пока мы в Ленинграде, Евгений каждый вечер уходит ночевать к родственникам, а ко мне ежевечерне приходит Тамара.
Нашу постановку комедии Грибоедова "Горе от ума" ленинградцы принимают на ура! Нравится питерцам и концертная программа. Хозяева водят нас по музеям, по историческим местам, катают по Неве на катере. Аркадий Ефимович собирает вырезки из газет и журналов в специальную папку и всерьез начинает поговаривать о создании на базе студии профессионального театра.
И хотя мы начинаем немного уставать, уровень спектаклей и концертных программ, проходящих в намеченных ЦК профсоюзов городах, не снижается. В каждом из городов, где мы работаем, у Евгения оказываются родственники, и он, как и в Питере, у них ночует. Соответственно Тамара проводит ночи со мной.
Перед самым возвращением в Москву Тонников приглашает меня в свой номер, усаживает напротив себя и говорит:
- Я не хотел затрагивать ваши личные дела только из-за боязни сорвать гастроли. Теперь они закончены. Сообщаю вам, что я наблюдателен. А объект моих наблюдений - вы.
Я тревожусь, но молчу.
- Вы любите Светлану? - спрашивает он.
- Ее все любят, - усмехаюсь я.
- Вы обманываете ее! - тоном трагика восклицает режиссер. - Порвите с ней, если у вас нет другого выхода, но не обманывайте. Я не только режиссер, но и актер. Я чувствую партнера. Она не вынесет обмана.
- Аркадий Ефимович, все это несерьезно, - возражаю я ему совершенно спокойно, как-то по-книжному. - На самом деле мои отношения со Светой обыкновенные. Таких отношений, как у меня, сотни, тысячи у молодых людей.
- Друг мой, для нее это очень серьезно. Послушайте меня. Я в мудрецах себя не числю, но я не вчера родился. Кое-чему успел научиться. Ну как, говорить дальше или нет? - обращается ко мне Тонников.
- Конечно, - соглашаюсь я.
- Если женщина не льет слез, - продолжает режиссер, - мужчина уверен, что ему все сошло с рук, а если льет, он считает, что это возмутительно, и освобождает его от каких бы то ни было обязательств.
- Знаете, - ерничаю я, - это страшно интересно, но какое это имеет отношение ко мне?
- Светлана очень ранима, и она влюблена в вас, - злится Аркадий Ефимович, - я вам уже говорил, что сам бы в нее влюбился, будь помоложе. Она не из тех, кто льет слезы. Она будет улыбаться, что бы ни случилось. Но ей это не по плечу.
- Уважаемый Аркадий Ефимович, очень признателен вам за все, что вы мне сказали! - торжественно произношу я, поднимаясь со стула. - И уверяю вас, я не собираюсь причинять Светлане зла, тем более после того, как узнал о вашей высокой любви к ней. С чем и откланиваюсь.
- Гена, зачем вы ломаете передо мной комедию, - чуть не плачет режиссер и после некоторого молчания уже более спокойно просит: - Постарайтесь ее полюбить. Тамара - легкий человек, а Света!..
- Я вас понимаю, - уже серьезно отвечаю я. - Разве я не стараюсь?
- Думаю, что нет. Во всяком случае, пока. Я же вам говорю: вид у Светы безмятежный, но вся она - сплошной обнаженный нерв. Она чувствует, в каких вы отношениях с Тамарой, а вернее всего - знает. Неврастеничкой она не станет, если вы этого опасаетесь, - тяжело вздыхает Тонников.
- А я и не опасаюсь. Во всяком случае, не этого. Светлана прелесть, и на самом деле я ее люблю! - восторженно кричу я и убегаю.
Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я обстоятельно рассказываю отцу, матери и братьям о поездке. Естественно, я не затрагиваю некоторые стороны отношений с Тамарой. Тем более что ее и мои родители успели подружиться.
Наше семейство в первую же субботу после моего возвращения с гастролей, вооруженное лопатами, ломом и топорами, в телогрейках, изрядно поношенных штанах и резиновых сапогах является на свой садовый участок, чтобы провести завершающие работы перед началом строительства дома. Несмотря на ноябрь, солнце разбрызгивает над нами свои оранжевые искры. Мы должны выкорчевать последний, но самый здоровый пень и выкопать траншею под фундамент дома.
Мы обкапываем пень со всех сторон, обрубаем, кажется, все корни, но он все равно не поддается. Мы подсовываем под него бревно, почти такой же толщины, что и сам пень. Делаем упор и беремся почти за самый конец этого рычага. Отец кричит:
- Десятым сталинским ударом! - Он входит в раж, его зубы скаргатят.
Батин азарт передается мне и моим братьям. И даже мать цепляется за бревно. Наш запал всамделишный. Всамделишен он своим сумасшествием. Мы сдвигаем пень и заваливаем его набок. Наши топоры с остервенением рубят остатки зарывшихся глубоко в землю корней.
- Десятым сталинским ударом! - воплю я, разрубая последнюю связующую с землей жилу когда-то живого дерева.
К концу второго дня наша работа завершается. Дальше рабочие начнут ставить фундамент, а зимой рядом с ним будет рубиться сруб дома. По весне его соберут уже на устоявшемся фундаменте.
Наступил понедельник, и я выхожу на работу. В обеденный перерыв бегу к Свете. Я хочу с ней обсудить появившиеся у меня проблемы с учебой. Я не был в школе почти три месяца и изрядно отстал. Но Света уклоняется от разговора со мной.
- Я должна отойти, - говорит она, - меня вызывает начальство. И вообще, думаю, нам не стоит возобновлять наши отношения.
- Но это невозможно, - волнуюсь я.
- Я всегда знала, что в один прекрасный день это случится, - прерывает меня Света. - Тамара больше подходит тебе, чем я. Вам нужно быть вместе.
- Чепуха! - кричу я, но Света запирает кладовую и уходит.
Неизвестно почему, я иду через раздевалку и душевую в самый конец цеха, по металлической лестнице спускаюсь вниз и вижу обедающих Игоря Николаевича, Мирона, Славу и Федора. Здесь ничего не изменилось. На верстаке, на широком вафельном полотенце, буханка черного хлеба, десяток сарделек, пара луковиц и крупно порезанная селедка. Хотя, нет, изменилось. Водки нет. Парит чайник.
Самое удивительное, что моему приходу радуется не только Игорь Николаевич, но и парни. Они так радушно меня встречают, что кажется, будто никогда никаких ссор, драк между нами не было. Я им рассказываю о гастролях студии и о работе на садовом участке, о щенке овчарки, которого мы недавно купили и назвали Акбаром. Федор спрашивает:
- Слушай, а не хочет ли ваша семья завести кошку, у одного моего знакомого как раз прелестные котята.
Но ему тут же возражает Мирон:
- К кошке очень привязываешься, а она или сбежит, или ее задавят.
Игорь Николаевич и ребята делят со мной свой обед. Мы едим сардельки, селедку, пьем крепко заваренный чай и обсуждаем различия между собакой и кошкой, говорим о международном положении и о саженцах яблонь, о правильной посадке клубники.
Потом я возвращаюсь на свое рабочее место, механически зажимаю деталь в тиски, обрабатываю ее напильником и размышляю: "Поскольку невозможно представить себе, что со Светой или Тамарой мне придется расстаться, то и думать об этом нечего. Вопрос я должен свести к тому, как все устроить, как обставить. А вовсе не к тому, можно ли и нужно ли что-то устраивать. К счастью, скрывать мне уже нечего". У меня появляется уверенность, что все очень просто, что я выбираю единственно верный путь, и меня начинает переполнять сумасшедшая радость.
Однако когда я возвращаюсь с работы домой, то застаю батю беседующим с Александром Александровичем и Виктором Ивановичем, отцами Светы и Тамары.