- Я вас хочу еще кое о чем спросить. Кроме родственников, вы никого не примечали у Анны Дмитриевны? Никто к ней не приходил? Вспомните хорошенько. Судя по всему, обе сестры отличались ровным характером. Не припомните ли такого случая, чтобы вы их видели взволнованными?
Я стал вспоминать. Это было зимой. Я проснулся рано, и вдруг услышал голоса внизу. Я сходил за водой и увидел на снегу следы женской и мужской обуви. Нога мужчины выглядела особенно огромной. Сам ношу сорок третий размер, а тут обувка была примерно на три номера больше. Что касается отпечатков женской обуви, то она принадлежала, должно быть, девушке - каблук почти шпилька и подошва узкая. Потом я приметил поодаль серую "Волгу". Следы вели именно к этой машине. Я еще тогда подумал, а чего это они остановились за домом Соколова, когда можно было подъехать прямо к калитке Анны Дмитриевны.
- Так-так, - внимательно выслушал меня следователь. - И потом вы видели их?
- Нет. Я сел работать и совершенно забыл обо всем. А когда снова спустился вниз, никого не было.
- А что Анна Дмитриевна?
- Она убирала снег с дороги. Я всегда, когда это видел, отбирал у нее лопату и сам очищал дорожки от снега.
- И вы тогда ничего не заметили в поведении Анны Дмитриевны?
- Заметил. Я спросил как бы между прочим: "Родственники?" А она сказала: "Незваный гость хуже татарина". - "А что так?" - спросил я, но Анна Дмитриевна ничего не ответила.
- А вы писем никаких не получали в последние дни? - спросил вдруг следователь.
- Я по этому адресу почты вообще не получаю, - сказал я.
- А вот это письмо вам не знакомо?
Петров протянул мне конверт, на котором было написано мое имя. Я развернул листок и прочел следующее: "Витек, дорогой, милый! Твоя миссия окончена. Белая роза в надежных руках. Потихоньку сматывай удочки. Пора идти к белочкам. Передай Денису две сто, остальные брось на лапу Антонычу. Мазню свою упакуй и отправь в Рубцы. Ждем тебя не позже пятнадцатого. Будет Щеголь и Рондо. Покедова. Твоя С."
Я читал и глазам своим не верил. Только теперь я осознал, что втянут в какую-то гнусную историю. Говорить, оправдываться - как это смешно! А Петров не спускал с меня глаз, следил за моей реакцией. В общем-то у него было приятное, спокойное лицо. В его облике проступали, казалось бы, несоединимые черты: проницательность и дружелюбие, что выражалось острой пронзительностью во взгляде и мягкой располагающей улыбкой. Сбивали с толку мгновенная быстрота вопросов и вместе с тем отнюдь не наигранная искренность, участие в судьбе того человека, к кому обращены были его вопросы.
- У вас неприятности дома? - спросил он неожиданно, и я ощутил себя в одну секунду абсолютно незащищенным.
Этот человек, которого я впервые видел в своей жизни, знал обо мне слишком много. В один миг он стал мне неприятен, и я поспешно выразил свою неприязнь:
- У вас досье?
- Да вы на меня не сердитесь, - мягко сказал он. - Я следователь. Дело здесь непростое. И скажу по правде, это дело потребует от вас лично большого мужества и выдержки.
Он говорил, точно оправдывался. И я понимал, что он во многом прав. Было обидно: как же так мне сразу и во всем не повезло. Смерть матери. Нелепый развод с женой. И ко всему прочему эта жуткая история со смертями…
- Значит, в письме вам ничего не понятно? - спокойно спросил у меня Петров.
- Ровным счетом ничего, - ответил я.
- И все же подумайте. Может быть, вы когда-нибудь говорили с сестрами о белых розах?
- О белых розах, представьте себе, говорил.
- Вспомните, когда это было.
- Как ни странно, но о белых розах мы беседовали часто и вот в связи с чем. Однажды я спросил у Анны Дмитриевны, почему она не сажает цветы. Она ответила, что из цветов любит только белые розы, а они здесь не растут. "Не может быть", - сказал я. Она ответила, что пробовала их выращивать, но из этого ничего не получилось. Тогда я отправился сам на рынок и купил три крепких саженца. Мы высадили эти розы, и представьте себе, одна из них дала такой цветок, что Анна Дмитриевна прямо-таки расплакалась. Она рассказала о своем муже, который в день свадьбы, где-то под Грозным, подарил ей две розы. "Две розы - это траур", - сказал я. "Нет, тут совсем другое", - ответила Анна Дмитриевна и перевела разговор.
- А что еще? - спросил тихо Петров.
- Был еще один момент. Однажды я зашел на кухню, чтобы поставить чайник. Анна Дмитриевна лежала на кушетке, днем она никогда себе этого не позволяла. А тут лежала на кушетке, и рядом с нею, на полу, валялась белая роза. Я ахнул.
- Анна Дмитриевна, вы срезали розу? - спросил я.
- Нет, это другая роза, - ответила она как-то печально. - Я нашла ее в почтовом ящике.
Мне это показалось странным.
- Вы об этом факте рассказывали кому-нибудь?
- Да, мы с Федором на эту тему как-то перемолвились.
- А он что?
- Сказал, что старуха помешана на белых розах.
- И все?
- Нет. Еще одна деталь, я теперь вспомнил. В тот день приехала Раиса, и они крепко ругались.
- Вы не припомните каких-нибудь слов, выражений, может быть, угроз?
- Помню. Анна Дмитриевна все время говорила, что она ничего не собирается брать с собой на тот свет, что все останется ей, сволочи, и внучке, Женьке.
- А Раиса что?
- Раиса кричала, что она сейчас хочет жить, а не потом.
- А не упоминалась при этом белая роза? - не-ожиданно спросил Петров.
- Может быть, и упоминалась, только я точно не могу припомнить.
Затем приехали криминалисты. Щелкали аппаратами. Рылись в мусоре, ползали по полу. Мимо меня несколько раз проходила Раиса. Глаза у нее зло поблескивали, но она, улыбаясь, обратилась ко мне:
- Вот в историю попали…
- Ничего, - отвечал я, - как-нибудь все распутается.
Следователь долго беседовал с Раисой, а потом снова со мной. Я напрямую спросил у него:
- Вы, должно быть, и меня в чем-то подозреваете?
Петров уклонился от ответа. Помолчал. И как бы через силу, пряча глаза, точно ему стыдно было о чем-то спрашивать меня, осведомился:
- А к вам никогда никто не приходил через окно второго этажа? Ночью?
Я покраснел. Я не знал, как и что отвечать. Раз он спрашивает, решил я, значит, ему известно, что ко мне действительно влезали в окно ночью. И не однажды. Но назвать Сашеньку я не мог, а отрицать сам факт прихода ко мне ночной гостьи было нелепостью. И я сказал:
- Это правда.
- Вы могли бы назвать, кто это был?
- Не хотелось бы.
- Хорошо, я не настаиваю.
Ответ Петрова меня удивил. Он располагал к беседе. Мне хотелось с ним говорить. Хотелось рассказать и про Сашеньку. С Сашенькой я познакомился на пляже. Она подошла ко мне и спросила:
- Вы умеете нырять?
- Умею, - сказал я, рассматривая ее длинные распущенные волосы, загорелое лицо и оригинальный розовый купальник-бикини.
- Понимаете, я уронила очки в воду.
- А вы не умеете нырять? - уточнил я, собираясь полезть в воду, именно туда, куда она мне указала.
- Я пробовала, но у меня ничего не вышло. Вот если бы маска…
Минут десять я, как дурак, нырял. Дно было илистым. Вода стала мутной. Я возил в грязи руками и не находил очки. Пробкой вылетая на поверхность, я решал про себя: "Последний раз!" (А в сознании мелькало: мне противопоказано нырять, тем более в грязной воде, нос мой слишком чувствителен: моментально схватываю дичайший насморк.) Но как только я, выскакивая из воды, видел прекрасное лицо незнакомки, моя решимость исчезала, и мне казалось, что я буду нырять тут до второго пришествия, лишь бы всякий раз видеть ее, сидящую на огромном камне и шепчущую:
- Я совсем не могу без очков.
- Придется подождать. Сейчас вся эта муть осядет, и, может быть, нам удастся что-нибудь разглядеть.
- Хорошо, - обрадовалась Сашенька. В ее лице проступало что-то ангельское. Много дней спустя я понял, что в ней жила удивительная способность включать где-то внутри себя какие-то тайные фары и гнать на собеседника потоки небесного света, добрейшего тепла, какого-то невообразимо прекрасного очарования. Потом я наблюдал ее иной - решительной, смелой, беспощадной. И когда она была такой, ее скулы заострялись, шея вытягивалась, плечи становились угловатыми. Она была гимнасткой. И ей ничего не стоило влезть на второй этаж.
- Вы с ума сошли, миледи, - сказал я ей, испугавшись, когда впервые увидел ее фигуру в проеме моего раскрытого окна.
- Зато я вошла незамеченной, - ответствовала она на том же языке. - Входить в дом мужчины, который не поймешь - холост или женат, прекрасной барышне просто неэстетично…
- Безнравственно, - подсказал я.
- Вот именно, - продолжала Сашенька, легко перемахивая через узкий подоконник.
- Ну, а если барышню кто-нибудь схватит за ногу при тайном проникновении в дом? Что тогда?
- Этого не произойдет. Дама проникает в дом инкогнито. И лишь после тщательного изучения обстановки.
- Стоп! - говорю я. - Вот так вас я и напишу. Верхом на подоконнике. На фоне этого черного неба и пронзительного света от лампочки в сто ватт.
И тогда я написал первый портрет Сашеньки. Теперь я достаю этот портрет и показываю его Петрову:
- Вот она. Я хотел бы вас познакомить с нею. Разумеется, если она согласится.
Петров улыбается. В его улыбке сквозит едва заметная тень превосходства. Меня раздражает это. Я прячу портрет в дальний угол и резко спрашиваю у следователя:
- Простите, вы так и не ответили на мой вопрос?
- Какой?
- Вы действительно меня в чем-то подозреваете?
- Следствие покажет, - снова уклонился от прямого ответа Петров.
- Но я же ни при чем!
- Посудите сами. Вы впустили человека в дом. Он, возможно, совершает в ваше отсутствие ограбление, вы получаете письмо, в котором на вас ссылаются, как на сообщника, даже эти невинные… я допускаю и охотно верю вам, - здесь Петров снова улыбнулся едва заметной улыбкой, будто намекая на факт непозволительного проникновения в дом женщины. Она ведь могла в любое время так входить. Могла войти и в тот день, когда Анна Дмитриевна умерла. Петров всего этого не говорит, но я чувствую подтекст, его улыбка случайна. Я расшифровываю то, что, как мне кажется, не удается все-таки скрыть следователю. Его обвинения вылезают наружу. - Поймите меня правильно, мы все должны проверить самым тщательным образом.
Я не верю его словам. Точнее, я верю его словам. Но улавливаю в его словах что-то такое, от чего не уйти, никогда не уйти человеку, который попадает под следствие, человеку, который никогда ничего дурного не совершал, человеку, судьба которого зависит от добросовестности или недобросовестности следователя. Зависит от его субъективной воли. Конечно же, Петров напрочь отвергнет эту мою мысль относительно субъективности следствия. Но это ведь так, решаю я про себя. Моя судьба зависит от Петрова, от его таланта, от его отношения ко мне, от его физического и психического состояния. Сама мысль выводит меня из равновесия, и я спрашиваю с нотками раздражения и неприязни в голосе:
- Так в чем я подозреваюсь? В убийстве? Хищении?
- Я вам ничего не могу сказать. Прошу только об одном: не покидать этого дома и, насколько возможно, помочь следствию.
Петров дружески пожал мне руку и ушел.
Мне стало грустно и как-то не по себе. Все, что было вокруг, все, что так нравилось мне - и сосны, и трава, и дорожки, и колодец, и небо, и шумные крики птиц, - все сделалось вдруг противным, холодным, почти чужим. В одну секунду я ощутил свою полную беспомощность. Мне показалось, что я и работать не смогу, и читать не смогу, и людям в глаза смотреть не смогу. В неудачах я чаще всего винил себя. И сейчас принялся перебирать свои ошибки. "Ну, хорошо, с женой, с матерью - я во всем виноват, но здесь, здесь-то я при чем?! Каким образом я оказался в этой жуткой пучине зла, коварства, хитросплетений?"
Я вошел в роль, и мне показалось, что и Федор, и Раиса на меня теперь косо посматривают. Кто же я c этой минуты? Подследственный? Обвиняемый?
Мне хотелось догнать Петрова, схватить за руку, крикнуть:
- Беззаконие! Я здесь ни при чем! Почему вы привлекаете меня, какое отношение я имею к следствию?
И все-таки чувствовал, как я не прав. Вспомнил, как неплохо мне работалось в этом доме, как помогла мне Анна Дмитриевна, добрая моя хозяйка, как я хорошо всегда о ней думал. И чья-то отвратительная мысль всплыла в мозгу: "За все надо платить!" Я решительно прогнал эту мысль, подошел к мольберту. В одно мгновение я увидел, что написал совсем не то. Мои мужчины выглядели безжизненными манекенчиками, а женщины какими-то ходульными куклами. Куда же подевался мой трансцендентный трепет? Где живость красок и сияние света?
Какая-то гнусная слабость размагнитила мое тело, разжижила мозги. Куда-то подевались ясность ума и упорство воли. Я начал перебирать в уме, к кому бы обратиться за советом, за помощью. Единственный, на ком я остановился, - это Долинин. Он богат, со связями. К Долинину я, однако, попал не сразу. Он жил в особняке за городом, укрываясь за семью заборами. Охрана сказала мне: "Принять вас не может. Сильно занят. Если хотите, можете подождать". Я ждал около двух часов. Из ворот долининской усадьбы то и дело выпархивали девицы, стриженные наголо. У некоторых висели косички толщиной в мизинец. Все они были в тонких длинных полупрозрачных платьях, под которыми ничего, кроме грешного тела, не ощущалось.
Долинин меня выслушал. Пошел звонить в другую комнату. Вышел оттуда, покачивая головой:
- Хреновы твои дела, дружище, - сказал он. - Черную Грязь пасет Крутоокская мафия, а там просто так ничего не делается. Они ищут шариповские драгоценности. Еще не известно, погиб Шарипов или сбежал за кордон, но золотишко тут осело. Ты им нужен по многим причинам…
- По каким?
- Этого я тебе сказать не могу. Но я кое-что ради тебя предпринял. Пообещал Кащею, что ты для его сауны сделаешь десятка два картинок…
- Десятка два? С какой стати?! Кто он такой?
- А это ты зря! Писать кипятком будешь потом. А сейчас надо думать о том, чтобы тебе по ошибке не отрезали яйца и не проломили черепушку…
- Но есть же какая-то управа на них?!
- Управы ни на кого нет. Мы живем в свободной стране, где каждый что хочет, то и делает. В прошлом году меня Кащей так прижал, что я отделался от него только двумястами тысячами долларов. Вот так, дружище!
Вернулся я домой в полной растерянности. Но потом как-то сумел мобилизоваться и подошел к мольберту.
Выдавил из тюбиков краски, плеснул в банку разбавитель и лихорадочно стал работать. Ждал, что вновь во мне что-то откроется. Я знал это состояние, когда после мучительных страданий наступает добрая просветленность и тихая радость.
- Сейчас пойдет белая полоса! - сказал я себе.
Но до белой полосы было еще далеко.
Ситуация в духе Эдгара По
Я не мог работать.
Было стыдно сознаться себе в том, что меня мучит страх. Я прислушивался к шагам, шорохам, стукам. Мне снились жуткие сны. Ко мне подкрадывался огромный детина и говорил: "Гляди на мои сапоги. Сорок седьмой. Кого хошь раздавлю!" Я кричал. И уже вознамерился разыскать Петрова, чтобы сказать ему, что в селе больше находиться не могу. К тому же дом наполнился мышами. Мне говорили, что полевые мыши обычно ищут место для зимовки, где можно перезимовать. Я включал свет. Но мерзкие существа очень скоро привыкли и к свету.
Однажды, это было в предпраздничный день, я промучался без сна до трех часов ночи. Где-то неподалеку, за оврагом, слышались музыка и полупьяные крики. Я закрыл обе форточки и выключил свет. Неожиданно для себя крепко заснул.
Проснулся я от непонятного шороха. "Проклятые мыши", - пронеслось в моей голове. Но вдруг оттуда, где почудился шорох, раздался стон.
Я вскочил и повернул выключатель. На полу лежало окровавленное тело, накрытое розовым стеганым халатом. Стонущее существо было в джинсах и с длинными волосами. Я терялся в догадках: мужчина это или женщина. Мне даже припомнилось, будто однажды видел Зинаиду в таком халате. Омерзение и страх боролись во мне. Как проникло это существо в мою комнату? Мысль о моей незащищенности вдруг как-то по-новому обожгла меня. "Господи! Этот субъект мог бы долбануть меня - и прощай, белый свет!" - вот какая мысль пронеслась в моей дурной башке. Не соображая ничего, я схватил первое, что попалось под руку, - лыжную палку. Смешно! - с этой палкой я сбежал вниз и увидел выбитое на веранде окно.
Я поднялся наверх, перевернул стонущее тело.
- Как вы сюда попали?! Кто вы? - спросил я.
- Пить, - ответило существо распухшими губами.
Я принес ведро воды. Подумал: "Плеснуть бы прямо в физиономию!", но жалость взяла верх. Я набрал кружку воды и протянул незнакомцу - на вид парню было года двадцать три.
Он выпил.
- Кто вы? Вызвать врача?
- Нет, милицию. Скорее. Меня убьют.
- Кто?
- Они.
- Кто они?
- Меня хотели бросить в колодец. Вы слышите, они идут сюда.
Я бросился запирать дверь. Дверь и без того была заперта. Между тем топот усиливался. Вскоре я услышал грозный стук.
- Что вам нужно?!
- Отдайте нам парня.
- У меня нет никого!
- Не валяйте дурака!
- Я буду стрелять!
- Из чего?
Я схватил двустволку, приставил ружье к открытой форточке и нажал курок. Видел, как в разные стороны побежали преследователи, кто-то кричал: "Атас!" У Соколова зажегся свет. Я силился крикнуть "Караул!" и не мог.
- Послушайте, не дурите, отдайте нам парня, - снова раздался настойчивый голос.
Я молчал.
- А мы его, гада, подпалим! - пообещал чей-то полупьяный голос за дверью.
И вскоре я увидел огонь за окном. Вот тут-то я не удержался, закричал что есть силы:
- Соколов! Милицию!
Залаяли соколовские овчарки. В доме напротив зажгли свет.
Вдруг я услышал крик моего избитого гостя:
- Они с другой стороны!
Я кинулся к балкону, споткнулся и опрокинул ведро с водой. Огромный булыжник влетел в окно. Я не успел отскочить в сторону и ощутил в плече острую боль.
- Стреляйте! - велел мой непрошеный гость. - Стреляйте!
Наугад я выстрелил в выбитое окно. Раздался душераздирающий крик, и что-то тяжелое шмякнулось о землю. Молнией пронеслось в голове: должно быть, случилось непоправимое. Сердце сжалось, и ладони сразу вспотели. Я с ненавистью смотрел на изуродованное лицо пришельца. Выронил ружье. Охватила слабость и подступило что-то вроде тошноты. Человек пристально рассматривал меня из-под набухших век.
Я слышал, как мчались соколовские овчарки, как он звал милицию, как просигналила вдали чья-то машина. Мне было все равно.
В двери постучали. У меня не было сил спросить, что и кому нужно.
- Откройте, это я - Соколов, - кричали мне снизу.
Я не ответил.
- Хорошо! - сказал Соколов. - Ждите.
Пока я ждал милицию, мне удалось переговорить с парнем. Звали его Петром, фамилия - Лукас.
- Латыш? - спросил я.
Парень кивнул:
- Латгалец.
- Это рядом с Белоруссией?
- Я из Витебска.
- За что они тебя?
- Это длинная история.
- В двух словах.
- Они убили старуху самосвалом. И собирались убить вас.
Я ушам своим не верил.
- Как вам удалось убежать?