- По-моему, ты нашел блестящий выход. Сам Господь снизошел к тебе и раскрыл перед тобой не только сатанинские образины, но и их бесовские деяния. Ты мастер. Твое призвание писать. Думаю, нечто подобное испытал и Босх - иначе откуда такие буйные фантазии.
И вторая задача лежит на тебе. Это дети. Я рад, что ты увлекся школой. И хочу, чтобы ты к нам в Университет права пришел. Я в жизни не встречал более благоприятной обстановки. Начнем с ректора - Шилов Геннадий Михайлович, адвокат, деликатен, тактичен.
Удивительны его помощники, их немного. Лиана - доцент и Наталья Валерьевна - бухгалтер, просто божественные дамы, и удивительный человек проректор. Да, совсем забыл, есть у них еще и помощница Людочка, студентка третьего курса - чистое очарование, и, разумеется, совершенно необыкновенные студенты - красавцы и красавицы - это те, кто создаст, вопреки силам зла, правовое государство.
Вот все мои расклады и советы тебе.
- Да, но на мне еще висит криминал…
- Чем сильнее будет твое страдание, тем ярче вспыхнет твое трансцендентное нутро. Цени это!
Опрометчивое расследование
Попов был прав. С детьми я успокаивался. Мы брали этюдники и уходили в лес. Или располагались у реки. В тот день я слушал детей и поражался тому, каким образом к сельской детворе могла попасть эта странная информация о биополях, аурах, энергиях.
- А люди вообще делятся на злых и добрых от природы, - сказала Катя-большая. - Вот у Соколова, например, аура красная, в нем черти сидят.
- А правда, что он все насквозь видит? - это Коля Рогов спросил.
- У него мать колдует, - заметила Катя-маленькая. - Я видела ее за забором, от нее черная злюка шла.
- Как ты сказала, Катя? - спросил я.
Катя закрыла лицо руками и покраснела. Мне ответила Катя-большая:
- От нее на самом деле исходит злая энергия. У нее такое сильное биополе, что у меня, когда прохожу мимо, по спине мурашки прыгают.
- А что такое мурашки? - наивно поинтересовался Коля. - У меня никогда не прыгали по спине мурашки.
- А у меня прыгали! - захлопала в ладошки Катя-маленькая. - Когда этот на самосвале сбил Шарипову, я вся была в пупырышках.
- Пупырышки - это не мурашки, - важно сказал Саша. - А у кого волосы дыбом становились?
- Как это - дыбом? - удивилась Катя-маленькая. Она вытащила из кармана конфету и, разломив ее пополам, отдала часть Кате-большой, а другую сунула в рот.
- Постой, ты видела этот самосвал? - спросил я у Кати-маленькой.
- Видела, и Сашка видел. Он еще на тележке за водой ехал.
- И ты видел?
- Видел. Он как крутанет на повороте, я подумал, в столб сейчас врежется.
- И шофера видели?
- Я видела! - сказала Катя-маленькая, рассматривая облизанную конфету, отчего ее губы и кончики розовых пальчиков стали коричневыми. - Я сначала его видела, когда он к Соколову подъехал, а потом пошел к Шариповым.
- А какой он из себя?
- Не помню.
- Ну маленький такой, как Шурик Скудев?
- Вы что? - раскрыла широко свои огромные голубые глаза Катя-маленькая. - Он маленький? Да вы что? Он такой большой, как до этого забора. - Она показала на высокую ограду.
- А в чем он был одет?
- Не знаю.
- Ну в костюме? В галстуке?
Катя рассмеялась.
- Вы шутите? А я вспомнила. Он был в темном свитере. У него еще на локтях кожа желтая нашита была.
- И что, он вошел во двор к Шариповым?
- Да, он разговаривал с Екатериной Дмитриевной, и она его проводила до калитки. Он еще ногой отфутболил катушку на дороге.
- Маленькой ножкой? - спросил я, улыбаясь.
- Ничего себе маленькая. Как два ведра. И сапог такой большой и страшный.
- Значит, он в сапогах был?
- В сапогах. Это я точно помню.
- А потом что?
- А потом он пошел к Соколову и с ним разговаривал.
Мы расположились на бережку, откуда нам были видны мутно-зеленый ручей и живописная горка с двумя голубыми домами, залитыми солнцем.
Стояла тишина, и в этой тишине едва различимы были неуловимые звуки последних дней теплой осени: хруст веточек, шуршание сухих листочков, звонкий и равномерный бег ручья, редкий, чуть печальный крик птицы - из всего этого складывалась чудная мелодия угасающей природы. И дети решили запечатлеть ее на своих картонках.
- А я нарисую эти два дома, - сказал Коля.
- А я деревья с домом, - решил Саша.
- А я кустик. Можно мне кустик нарисовать? - спросила Катя-маленькая. У нее на щеке так и остался след от шоколадной конфеты.
- Можно, - сказал я. И неожиданно притянул ее к себе и стал стирать этот след.
- Оно засохло, - сказала Катя и вдруг как собачонка лизнула мои пальцы. - Вот теперь сотрется.
Я удивился Кате. Шоколадный след исчез с ее лица, а на моей ладони будто все еще теплилось ее дыхание, ее прикосновение язычком, ее нежная шелковистость щеки.
Она быстро рисовала кустик на фоне дома с забором. Я поражался тому, как она ловко подбирала цвет голубоватого забора, как горело ее лицо и как она никого не замечала, ничего, должно быть, не чувствовала, кроме вот этого кусочка жизни с этим домом, забором и кустиком, которые каким-то чудом переносились на маленькую картонку.
Дети увлеченно работали. Я научил их не обращаться ко мне по пустякам, и они сосредоточенно пыхтели, радостно мучаясь в выборе: и как изменить рисунок, чтобы точь-в-точь было, и какие тени сгустить, и как смешивать краски. Я поражался этой детской способности безбоязненно становиться на путь первооткрывательства, этой детской гениальности, которая выплескивалась из них - куда только потом она девается! Я наслаждался их рисунками, а из головы не выходил рассказ Кати-маленькой о человеке, который приезжал на самосвале.
Я решил не торопиться и подавил в себе желание тут же отправиться к Соколову. В голове складывался план действий.
После занятий я решил первым делом заглянуть к Шурику, который тоже работал на самосвале. Увидел во дворе его бабку и крикнул ей:
- Варвара Николаевна, доброе здоровьечко!
- Здрасте, здрасте, - ответила она.
- Не найдется у вас керосинчику грамм сто - сто пятьдесят?
- Выпить, что ли? - удивилась старуха.
- Избави боже, - ответил я.
- А наши, и Зинка, и Шурик, водку называют керосином.
- Нет, нет, мне кисти промыть керосинчику. Знаете, жалею разбавитель тратить.
- Есть керосинчик, - сказала Варвара Николаевна, приглашая меня в дом. - А вы все работаете?
- Да после всего, что произошло, только и остается работать. Спасает от тяжких дум.
- Да, такая беда, - вздохнула Варвара Николаевна. - Кто бы мог подумать.
- Вы тоже считаете, что это все не случайно?
- Да кто знает. Болтают разное. А я сама знаю, что у Анны Дмитриевны сердце было нездоровое. Помню, лет шесть назад она при мне схватилась за сердце и два дня не вставала с кровати.
- А не помните, что тогда случилось?
- Помню. Перед тем она с Федором и Раисой крепко повздорила. Обижали они Анну Дмитриевну.
- Сердце это серьезно, - сказал я. - А вот с Екатериной Дмитриевной тут уж совсем темный лес. Какой-то самосвал. Кто приезжал? К кому? Подозревали ведь и Шурика, да?
- Шурик тогда срок отбывал…
- Так вот говорят, что он там на самосвале работал.
- Улицы он подметал, а не на самосвале работал. - Варвара Николаевна посмотрела на меня рассеянным взглядом и добавила: - Вы что-то странно как-то рассуждаете. Что с вами, Виктор Иванович?
- Признаюсь, не дает мне покоя этот проклятый самосвал. Рехнусь скоро. Вы не знаете, кроме Шурика, сюда кто-то приезжает на самосвале? Если да, то к кому?
- Да разве всех упомнишь? Кто строится, к тому и ездят.
- А кто строится?
- Известно. Соколовы, Нестеровы и еще за оврагом - Сургучевы.
- А такого парня в коричневом свитере с кожаными заплатками на локтях не видели?
- Я-то не видела. А вот Шурик, может быть, и знает его. Сейчас я его разбужу.
Вышел заспанный Шурик.
- А вам-то зачем все это? - спросил он.
- Мы с тобой оба - заинтересованные стороны, - сказал я. - Обоих нас подозревают. Меня допрашивали и все насчет тебя интересовались. Я им сказал, что ты нормальный парень, никак не можешь на такое дело пойти. Я и сейчас так думаю. А вот некоторые, я так понял, на тебя хотят свалить вину.
- Это Соколов волну гонит против меня. Если уж на то пошло, то к нему привозили раствор на самосвале.
- А не помнишь шофера?
- Помню, - сказал Шурик.
- В коричневом свитере с кожаными заплатками?
- Он самый как есть.
- Фамилию знаешь?
- Нет. Зовут его Костей, а дразнят Вахламоном.
- А где работает?
- На жэбэка.
- Что это такое?
- Завод железобетонных конструкций.
- В Ступино?
- А где же еще.
- Ты его в тот день видел?
- Как же я мог его видеть, когда я в милиции был! - взорвался Шурик. - Вы меня не путайте. На то милиция есть, чтобы путать.
Шурик еще раз ругнулся, но его успокоила бабка:
- Чего ты разошелся, как холодный самовар. К тебе человек с добром пришел…
- Знаем мы это добро, - проворчал Шурик.
От Шурика я направился к Соколову.
Покалякал с ним о том о сем и как-то между делом спросил:
- А вы Костю шофера хорошо знаете?
- Какого Костю? - изменился в лице Соколов.
- Вахламона, который на самосвале работает. Раствор вам привозил в тот день, когда Екатерину Дмитриевну убили.
- Кто вам сказал, что он мне раствор привозил? Он предложил мне раствор, но я отказался. Не стану я краденый раствор брать.
- А в чем он был одет, не помните?
- А черт его знает, в чем.
- Ну в свитере или в пиджаке?
- Не знаю. Не приметил, - раздраженно сказал Соколов. - Ох и народ же здесь. Надоели вы мне все. - Он едва не плакал. Мне даже жалко стало Соколова. Я извинился и ушел.
Когда я направлялся к себе, то заметил, как в дом Шурика входил участковый Данилов.
Катю-маленькую подстерегают смертельные опасности
- А мне вам что-то сказать надо, - проговорила шепотом Катя-маленькая после нашего очередного занятия.
- Говори, - предложил я, поглядывая, как горсточка ребят выкатывается из студии.
Катя молчала. Лицо ее горело теперь не тем творческим огнем, какой я всегда примечал во время занятий. Большие, совсем детские и невероятно притягательные глаза голубели печальной влагой. Румянец поугас, точно сквозь него пробивалась холодная и мучительная боль.
- Катя, что с тобой? - спросил я, подозревая что-то неладное. Я потрогал ее лоб. Он был совсем холодным. И по тому, как она не хотела отрываться от моей руки, и по тому, как она ко мне прижалась плечиком, и по тому, как ее нижняя губа задрожала, я понял, что происходит с девочкой что-то неладное.
- Мне страшно, - сказала Катя. - Я боюсь вам говорить. Дайте слово, что вы никому не расскажете.
- Клянусь орегонской снастью, - процитировал я Киплинга.
- Не так. Серьезно.
- Хорошо. Честное слово.
- Вас в субботу хотят побить, - сказала Катя. - Поэтому вам нужно уехать.
- Откуда ты это взяла?
- Сама слышала. Только поклянитесь еще раз.
- Клянусь, - сказал я серьезно.
- Вчера ночью у нас были двое из города. Они про вас говорили.
- При тебе?
- Нет. Они думали, что я сплю.
- А какие они из себя?
- Один с бородой и в брезентовой куртке. А другой в свитере.
- В коричневом с желтыми заплатками?
- Нет. Это не тот.
- И как они собираются это сделать?
- Не знаю.
Я обнял девочку и сказал:
- Я никому не скажу, чего бы это мне ни стоило. А сама ты больше никому не говорила об этом?
- Нет. Я еще не такие тайны умею хранить. У меня есть еще такая тайна, какую я никому не скажу.
- И мне?
- Вам, может, скажу, если вас не убьют.
- Катя, ты с ума сошла. Мне так жить хочется, а ты чепуху какую-то мелешь.
- Не чепуху. Этот дом заколдованный. Все об этом говорят. И кто в нем поселится, тот недолго проживет.
- Катя, кто тебе это сказал?
- А это все говорят. Соколовская бабка гадала, и вышло, что дом должен сгореть с двумя людьми. Один будет военный, а другой, как вы, обычный.
Я рассмеялся:
- Выбрось из головы это, Катенька.
- Нет. Это правда. В прошлом году соколовская бабка гадала, и вышло все, как на картах: две смерти и дорога в казенный дом.
Было темно. Мы вышли с Катей из студии и направились в сторону наших домов. Вдруг я увидел идущего навстречу Сургучева, отца Кати.
- Где ты болтаешься! - сурово проговорил Сургучев, будто меня здесь не было совсем.
- У Кати поразительное дарование, - сказал я. - Она такой великолепный пейзаж сегодня закончила. Хотите посмотреть?
- Мне некогда пустяками заниматься, - сказал Сургучев. Он схватил Катю за руку и быстро поволок ее за собой, не обращая на меня внимания. Катя в последний раз посмотрела жалобно в мою сторону и тоже убыстрила шаг вслед за отцом.
Утром ко мне прибежал учитель истории Скляров Петр Иванович.
Он рассказывал:
- Катю Сургучеву отец избил. Бабка Катина еле вырвала девчонку. Соседи в милицию заявили. Все это из-за вас, говорят.
- Почему из-за меня? - спросил я.
- Говорят, вы втянули девочку в какие-то свои дела.
- Не втягивал я никого, - сказал я.
- Директриса вызвала участкового, тот допросил уборщиц, и они сказали, что вы с Катей долго сидели в студии. Вы даже не представляете, что вам могут еще приписать.
Я думал о Кате. Судя по всему, решил я, Катя призналась отцу в том, что открыла мне тайну. Я думал над тем, как быть. Рассказать Петрову о моей с Катей тайне я не мог: дал честное слово девочке.
Неожиданно для себя я ощутил вину перед Катей. Страшную непоправимую вину. Я вспомнил свое состояние восторга после Катиного рассказа. Она спасала меня. А я не думал о ней. Неужто такая черствость во мне сидит? Черствость, прикрытая многознанием, самолюбованием и еще черт знает чем.
Что, собственно, произошло? Что? Катя совершила добрый поступок или она предала отца? Собственный вопрос ошеломил меня. С точки зрения моего восприятия жизни, безусловно, Катя поступила правильно. Но вот напротив меня сидит сейчас Скляров и таращит свои зеленые глазища.
- Понимаете, здесь есть нюанс, - говорит он. - Нельзя детей втягивать во взрослые дела. Они должны окрепнуть. Понимаете, окрепнуть. А вы ее, такую хрупкую, втолкнули в пасть этому зверью. Вы знаете, как Данилов вас проклинал.
- И Данилов знает про эту историю?
- А как же? Вас даже хотят обвинить в растлении. Было и такое предположение.
- Меня в растлении?
- Да, так сам Сургучев повернул дело. И ничего не докажете. Но меня, если честно признаться, как педагога, мучит другая сторона дела. Совершила Катя безнравственный поступок или поступила правильно?
- В чем именно?
- Видите ли, - сказал Скляров, - я эту историю знаю со слов Сургучева. Он сказал, что вы выслеживаете тех, кто привозил левый раствор. Он тряс квитанциями и клялся, что раствор им выписан по госценам. А еще он говорил, что вы выспрашивали о количестве привезенных машин у его девочки. И будто Катя вам наговорила всякой ерунды. Если это так, то это, безусловно, безнравственно.
- Не было ничего такого, - решительно сказал я.
- Но дело в том, что девочка отрицательно стала относиться к родителям. Это говорят и педагоги. И у вас какая-то неприязнь к ее отцу.
- Нет у меня неприязни. Я просто об этом не думал.
- Сургучев говорил, что вы Катю нарисовали, что не имели права превращать несовершеннолетнего ребенка в натурщицу.
- Не рисовал я Катю. Хотел я ее написать. И напишу непременно. Но только не с натуры. Она у меня в душе сидит. И на холст образ должен вылиться совсем необычно. Особенно после всего того, что с нею произошло.
- И все-таки мне не дает покоя одна мысль, - продолжал Скляров. - Дети видят, как в их семьях родители совершают правонарушения, и никак не реагируют, впитывая с детства зло, а мы на это зло наслаиваем воспитание, идеалы, духовные ценности, - но все уходит в песок, потому что усилия наши тщетны и обречены на гибель до тех пор, пока торжествует зло. И с другой стороны, нельзя детей поощрять к выступлению против того зла, которое культивируется в семье.
- Вы так думаете? - спросил я, хотя и сам мучительно раздумывал именно над этим вопросом все последние дни.
- Одно дело ситуация такого рода возникает на гребне классовых войн, когда брат идет против брата, и другое дело, когда мы мирно, так сказать, строим обычную жизнь. Согласитесь, нельзя улучшить жизнь гнусными средствами. Нельзя поощрять в детях ненависть к своим родителям! Нельзя разрушать родственность!
Скляров, должно быть, считался неплохим педагогом: его любили дети и родители. Зато недолюбливали учителя: уж больно учен и праведен. Всех поучает, это возмущало многих, сам с собой не в ладу: женился дважды и оба раза развелся, оставив по ребенку в каждой семье.
Скляров между тем продолжал, ссылаясь на какого-то известного педагога:
- У ребенка должно быть чувство сопричастности со своими близкими, то есть он должен чувствовать голос кровного родства. Когда этот голос заглушается, человек превращается в выродка. Не случайно в народе говорят о разрушении родственных связей, как о страшном зле: "Отца родного не пожалеет".
- И что же вы предлагаете? - поинтересовался я и почувствовал, как фальшиво прозвучал мой голос.
- Да ничего я не могу предложить. Думать еще надо. Вон у нас кто-то предложил обсудить поступок Кати на классном собрании. Я категорически воспротивился.
- Наверное, это правильно. Поймите, я ничего дурного не совершал…
- О чем вы разговаривали с Катей? - Скляров зло посмотрел на меня. Я смутился, но десятым чувством ощутил, что нельзя мне сейчас говорить правду.
- О живописи. О том, насколько совершенен ее вкус, что она обладает даром живописца. Я об этом в тот вечер так прямо ее отцу и сказал.
- Я так и знал. Я верю вам. Держитесь, старина. Вас ждут неприятности.
Он ушел. А я уткнулся в подушку и, если бы были слезы, разревелся.