Та лежала точно в такой же позе, как недавним утром: на спине с полуоткрытым ртом и провалившимися щеками. Вытяжение ей налажено не было - или потому что уже не нужно?! Тем более что невозможно же спать в таком гаме, и если лежит она вот так, с отвалившейся челюстью, значит… Но почему тогда не уносят, не накроют хотя бы простынёй? Или никто ещё не заметил? Здесь могут долго не заметить…
- Мамочка.
Он наклонился над нею, боясь присесть на кровать.
- А?.. А-а, это ты… - Жива. Спала. - Вот видишь, какая неприятность. Сколько я говорила… ну ей, твоей жене, чтобы пол не натирала.
- Какой пол? У нас вообще линолеум в коридоре.
Владимир Антонович огляделся, не увидел поблизости стула и присел-таки на кровать.
- Пол. Я на полу поскользнулась, потому что она… ну твоя жена, она помешана пол натирать!
- Ты упала на улице! Зачем-то пошла с этим твоим… ну пьяницей!
Владимир Антонович давно уже забыл, как зовут мамочкиного нелепого Жениха. Но сейчас заметил, что речь у него сделалась, как у мамочки: "ну с этим твоим…" - "ну ей, твоей жене…" - и испугался! Что, если неспроста такое сходство?! Что, если это наследственность, и станет он вскоре таким же, как мамочка?!
- Я упала дома на паркете! Я прекрасно помню, у меня идеальная память!
Мамочка смотрела злобно и непримиримо. И Владимира Антоновича охватила ответная злость. Захотелось непременно вдолбить в голову безмозглой старухе, что ничего она не помнит и не соображает!
- Ты ушла на какой-то дурацкий вечер! Павлик свидетель…
Новый взрыв криков со всех коек: "Сюда иди!.. Помошничек!.. Бо-ольно!.." - значит, ещё кто-то появился в палате.
И Владимир Антонович замолчал - вспомнил, где находится, в тысячный раз сказал себе, что на мамочкино беспамятство обижаться глупо. Помолчал, спросил совсем другим голосом:
- Как ты сейчас себя чувствуешь?
- Такое внеплановое происшествие! Главное, не могу пошевелиться! А у меня такие широкие планы.
Это что-то новое, до сих пор ни о каких планах мамочка не объявляла. Видно, из-за травмы произошёл очередной сдвиг в голове.
- Нога-то болит?
- Конечно, болит! Все вокруг удивляются, как я стойко переношу!
Всем вокруг дела нет друг до друга. Рядом лежала совсем ветхая старушка с лицом морщинистого младенца. Соседка с другой стороны накрылась с головой.
- Как здесь кормят? Что говорят врачи? Сёстры подходят?
Владимир Антонович по инерции задавал вопросы, забывая, что ничего мамочка не может ему сообщить, кроме своих фантазий.
- Здесь прекрасно кормят! Ты же знаешь, у нас своя система, я прикреплена!
- Где у тебя перелом? Почему тебе не сделано вытяжение?
- У меня замечательный перелом, который быстрее всего срастается! Скоро я везде буду ходить по своим делам!
Такая болезненная бодрость тоже как-то называется. Но нужно было наконец узнать, как дела в действительности.
- Подожди, полежи: я пойду найти кого-нибудь из врачей.
С облегчением вышел Владимир Антонович из палаты. Коридорный воздух показался прохладным и чистым. В оба конца, сколько хватало взгляда, не было видно ни одного белого халата. Зато прогуливались больные - значит, здесь не только старушечья травма.
В конце коридора Владимир Антонович рассмотрел всё-таки стол под лампой и стеклянный лекарственный шкаф. Он знал, что это называется пост, и отправился туда. Сестры не оказалось, но сидели двое самоуверенного вида больных - помощники или поклонники.
Владимир Антонович осведомился о враче, чем очень развеселил сестринских помощников.
- А хоть сестра?
Помощники продолжали веселиться. Бывает - хорошее настроение у людей. С выздоравливающими это случается часто.
- Ну хоть санитарки есть?
Уровень притязаний Владимира Антоновича стремительно понижался.
- Чего тебе санитарка? Санитарка одна, а их вон сколько - лежаков. Сам и выноси, пока пришёл.
Было наконец сказано вслух то, о чём Владимир Антонович и думать не хотел! Не хотел думать, потому что понимал надвигающуюся неизбежность.
Не то чтобы Владимир Антонович настолько брезглив, чтобы вообще был не в состоянии вынести судно. Не самое приятное, разумеется, занятие, но так уж устроено природой, что всякое живое существо выделяет дурнопахнущие отходы. Но материнская моча, материнский кал - это что-то другое. Именно с мамочкой такая степень интимности была ему непереносима. Вот и дома всегда убирала Варя не только потому, что уборка - женское дело. За Зоськой, например, если та нагадит в коридоре, Владимир Антонович, если замечал первым, тут же и убирал сам, не дожидаясь Вари, - неприятно, разумеется, и, если бы не мамочка, давно надо было бы усыпить выжившую из ума кошку, но ничего постыдного в этом нет. Всё дело именно в постыдности, в том, что именно мамочкой Владимир Антонович был воспитан с раннего детства в сознании постыдности тайн плоти, тайн пола - и потому именно к её тайнам прикасаться было бы отвратительно. Но теперь, когда мамочка слегла прочно, может быть, слегла окончательно, когда здесь, в больнице, санитарки - почти миф, вроде снежного человека, невозможно всё свалить на Варю и Ольгу, теперь и ему придётся равноправно дежурить, равноправно выносить судно - это ясно. И переодевать тоже. Материнская нагота перестанет быть для него тайной - притом в старческом ужасающем виде, нагота тучной неопрятной старухи… Господи, об этом не только что не говорят, но, кажется, и не думают воспитанные люди; годами можно внушать себе, что грязных сторон жизни и вовсе как бы не существует - но вот есть, есть, есть! И по контрасту того и гляди покажется, что только грязь и существует, она - правда, а остальное - трусливая ложь!
По поводу санитарок иллюзий не оставалось. Но нужно было ещё и попытаться узнать, что же случилось с мамочкой. Насколько всё серьёзно.
- А как бы мне, ребята, заглянуть у вас в историю болезни? С вашей умелой помощью.
- Не полагается, капитан.
Он, оказывается, капитан. С чего бы?
- Ну, должен же я знать, что с моей мамочкой. Привезли ещё вчера вечером, врача нет.
- Врачебная тайна называется. Ладно, посмотрим. Как фамилия?
Кто её знает, как записали мамочку - Поповой или Гусятниковой? Наверное, Поповой, раз в справочном так значится. Надо же - вспомнила девичество!
- Попова. Валентина Степановна, - а то вдруг здесь несколько Поповых.
Помощник важно перебирал папки, наконец вытащил самую тонкую и, не давая в руки Владимиру Антоновичу - врачебная тайна как никак! - прочитал сам, демонстрируя, что ему привычно разбирать врачебные записи:
- Та-ак… Ну, значит, у вашей матушки перелом шейки бедра слева. - И добавил фамильярно: - Месяца два гарантировано. А может и не сростись - реактивность организма в старости низкая.
Ну что ж, Владимир Антонович сразу же поставил точный диагноз - заочно. Вспомнился Игорь Дмитриевич, сумасшедше сверкающий глазами.
- Почему же не сделали вытяжение сразу? Ведь полагается!
- Не всегда сходу делается, - значительно объявил сестринский помощник. - Полагается по показаниям!
Хотя и непонятно, но как бы и объяснение.
Владимир Антонович медленно пошёл назад, мечтая, чтобы за время его отсутствия появилась Ольга. Если нет - не миновать выносить мамочкино судно. А то и переодевать - брр!..
Ещё он подумал, что нужно всё-таки переправить фамилию в истории. Потому что всё может случиться, и тогда придётся приносить мамочкин паспорт, чтобы выписывать свидетельство - паспорт не совпадёт с историей, и получится неразбериха. Он так и подумал: "всё может случиться" и "свидетельство", не уточнив - какое. И тут же, поправляя себя, подумал, что и для обычной выписки нужно, чтобы совпадали фамилия в паспорте и в истории, а то иначе и живую мамочку тоже могут отказаться выдать.
Владимир Антонович открыл дверь в палату, прошёл сквозь мольбы и крики, подошёл к мамочке. Ольги не было.
Мамочка всё ещё пребывала в неестественной бодрости - видать, выспалась и отдохнула.
- Что же ты не идёшь? Три дня здесь лежу, только она за мною и ухаживает. Ну она… А тебя нет как нет! Нельзя же, чтобы всё она…
- Ольга - что ли?
- Ну она же, я говорю!
Владимир Антонович сообщил ровным голосом, даже улыбаясь:
- Тебя привезли только вчера вечером, Ольга здесь ещё не была ни разу, а я пришёл час назад и только отошёл минут на пятнадцать навести справки.
- Чепуха! У меня идеальная память! Она от меня не отходит. Оленька!
Может быть такой бред и к лучшему? Владимир Антонович попытался поймать мамочку на её бредовом слове, спросил с надеждой:
- Ну хорошо, так, значит, тебе ничего не нужно? Если Ольга от тебя не отходит и всё делает?
- Да, мне ничего не нужно! Всё у меня есть! Только будь добр, возьми из-под меня - это… как это…
Ну вот, никуда не денешься. Стараясь хотя бы не увидеть того, чего не хотелось видеть, больше на ощупь, Владимир Антонович рывком вытащил судно.
- Осторожно! Больно же! Ничего ты не умеешь делать!
Если бы только больно - от рывка плеснулось на простыню содержимое. Ладно, ничего не поделаешь.
Самое неприятное - вытащить. Нести и выливать - уже ерунда. Правда, уборная для больных, дорогу к которой ему указали ходячие, оказалась не по-больничному грязной - Владимир Антонович сосредоточил взгляд на специальной сливалке для суден и постарался не заметить натуралистических подробностей, но после пропитанной отвратительными запахами палаты и трудно было ожидать чего-то другого.
Владимир Антонович благополучно вернулся и поставил судно на пол, не зная, нужно ли сразу водворять его обратно. Лучше бы не водворять. Да и полезно, наверное, мамочке отдохнуть, нельзя же всё время лежать на железе.
- Вот смотри, тут тебе сок в банке и апельсины - я кладу на тумбочку. Открытки вот ещё пришли поздравительные.
- Не забывают… А батончики принёс?
- Нет.
- Принеси батончики.
Если исходить из гипотезы, что соя слабит, батончики здесь окажутся особенно неуместными.
- Не обещаю. Они редко сейчас в магазинах.
- Я ей скажу, она найдёт. Принесёт. И ты ходи. Где-то увидишь. Ходить полезно. Я тебя дома заставляла гулять, а теперь некому!
Оставаться дольше смысла не было. Что можно было сделать - сделал, а разговаривать с мамочкой не о чем.
- Ну я пошёл тогда. Лежи, выздоравливай.
- Ты пошёл, а всё оставил на неё. Никакого стыда в тебе нет!.. Гуляй больше, ступай!
Владимир Антонович ушёл, оставив судно на полу около кровати, - пусть является любимая Оленька и вдвигает это приспособление на его естественное место - под мамочку! Он думал, что встретит Ольгу на лестнице, но не встретил.
Какое счастье выйти на улицу! Какое счастье - чистый воздух! Надо побывать в жуткой клоаке, надышаться зловонных испарений, чтобы оценить наслаждение дышать чистым воздухом. И оказаться подальше от мамочки - ну пусть не счастье, но уж облегчение - точно! Даже меньше его раздражали незаслуженные дифирамбы Оленьке, чем постоянные наставления: гулять, видите ли, надо! Всё правильно - надо гулять. Правильные наставления - они самые несносные.
Когда-то Владимир Антонович принёс домой самиздатовского Орвелла - "Звериную ферму". Очень смешная книга! И чистая правда. Показывать мамочке у него, естественно, в мыслях не было, но она сама полезла в стол и нашла. (Как вообще жить, если не гарантирована неприкосновенность хотя бы собственного стола?!) Был ужасный скандал, но что хуже всего, мамочка мелко-мелко порвала все страницы и спустила в унитаз - она сама сообщила: именно в унитаз, потому что даже в самом мелко изорванном виде она не могла доверить такую бумагу мусоропроводу, - кто-то же внизу имеет дело с мусором, может заинтересоваться! Мамочка оказалась совершенно права: у одного ассистента в их же институте были из-за Орвелла громадные неприятности: выгнали с работы и чуть не посадили. Могло то же самое ожидать и Владимира Антоновича: ведь, прочитав, он собирался дать папку с криминальными листками кому-то ещё. Да, мамочка оказалась права, но можно ли простить такую правоту? Можно ли всю жизнь оставаться ребёнком, которого мудрые наставники оберегают от любого ложного шага?
Владимир Антонович прошёл пешком две остановки, прежде чем залезть в автобус: нужно было как следует проветрить лёгкие, как бы отмыться морозным воздухом от налипшей скверны. (Выходит, последовал мамочкиному наставлению - погулял?) А подъезжая к дому, предвкушал, как залезет в ванну.
Дома он нашёл настоящий субботник. Варя с Сашкой мыли полы, Павлик вытаскивал мусор. Знаменитый чемодан стоял в коридоре перед телевизором, и Павлик набивал в него какие-то старые боты, траченные молью муфты, лет сорок, возможно, не видавшие света божьего.
- Кьебенизируем! - азартно закричал Павлик, довольный и самим занятием, и словом, которым он это занятие обозначил.
С таким же азартом Сашка мыла пол. Достаточно было посмотреть на неё - и не нужно было задавать никаких вопросов относительно их с Павликом общих планов на будущее. Она просто и естественно - де-факто - вошла в их семью. Без драматических объяснений.
- А где твоя мама? Я думал, встречу её в больнице.
- Она сегодня не может! У неё сегодня вечером кройка и шитьё!
Тоже причина.
Трудовой порыв, может быть, и похвальный, но всё-таки надо было напомнить, чтобы эти борзые молодые соблюдали хоть какое-то приличие. Владимир Антонович шагнул в разгромленную комнату.
- Вы документы там разные, письма самые главные - сохранить чтобы!
- Что ты, дядь Володь, что ты! Мы - конечно!
Ишь ты - какая покорная невестка!
Зато Павлик покорности не демонстрировал:
- Но открытки-то эти - "с праздником трудящихся" - не хранить, надеюсь? За последние сорок лет. От её иванов павловичей и николаев егоровичей.
- Ну открытки - ладно.
- А смотри, дядь Володь, как она газеты читала. Под матрасом. Без противогаза не входить!
Сашка приподняла матрас. Ударил запах уже не мочи - аммиака. Прямо на кроватной сетке оказалась груда влажных спрессованных газет. Не груда, а масса. Владимир Антонович шагнул назад и напомнил, задержавшись в дверях:
- Так аккуратнее с документами. И вещи - которые самые любимые.
За его спиной Павлик что-то сказал и засмеялся.
Владимир Антонович долго и с наслаждением мылся. Участвовать в домашнем субботнике он не собирался. Павлик с Сашкой явно старались для себя, демонстрируя, что бывшая комната их дорогой бабули - теперь их собственность. Ну а если мамочка выйдет из больницы?! Вон она какая сейчас бодрая! Владимир Антонович даже заспешил из ванны, так ему не терпелось задать этот вопрос!
- А если мамочка благополучно срастит ногу и вернётся, что вы ей скажете? Почему выкинули её вещи?
- Мы же не всё выкидываем, - заступилась Варя. - Если у неё что новое, хорошее, мы оставляем. Мы гниль выкидываем, чтобы не дышать этой гадостью. Чтобы и ей не дышать, между прочим. Вернётся, будет дышать свежим воздухом. Ещё и спасибо скажет. То есть она-то ни за что не скажет, но всё равно и ей польза.
- А Зоська где? Напугали её совсем вашим погромом?
- А я и Зоську - кьебенизировал! - захохотал Павлик. - Тоже от неё запах. Теперь, когда бабуля не пахнет, чего ж здесь Зоська будет вонять?!
Владимир Антонович вообще никогда не любил кошек, и Зоську в том числе. Терпел, раз мамочка любила. Но всё-таки ему стало неприятно. Вспомнил, как совсем недавно мамочка сказала: "Вы бы и меня рады усыпить - как кошку".
- Куда ж ты её?
- А в мешок да в воду! В ванне утопил и в мусоропровод выкинул. Хватит ей гадить! Тоже уже в кошачьем маразме.
А Владимир Антонович только что сидел в этой самой ванне. Блаженствовал.
- Это живодёрство! Не знал, что у меня сын - живодёр! - вдруг визгливо выкрикнул он.
И сам как бы со стороны удивился: никогда не догадывался, что в нём таится такой визгливый голос. Надо же - прорезался.
- Ну что ты, действительно, - сказала Варя. - Действительно, она уже старая и больная. А снесли бы в лечебницу - думаешь, там лучше усыпляют? Мне на работе рассказывали.
- А что мы мамочке скажем? Её любимая кошка!
Сейчас Владимиру Антоновичу захотелось, чтобы мамочка вернулась, чтобы напрасными оказались труды Павлика с Сашкой. Ишь - хозяева!
- Да бабуля забудет! Или скажем: "Ты что, забыла, что она ещё при тебе мирно умерла в своей постели? Окружённая рыдающими родственниками?"
Сашка прыснула. А Павлик продолжал, увлекаясь своей импровизацией:
- А бабуля скажет: "У меня идеальная память, я всё прекрасно помню! Я сама приняла у неё последний вздох! Она мне шепнула: "Я явлюсь к тебе во сне и расскажу, как там, на том свете". Я сама закрыла глаза своей дорогой Зосеньке!" Так и скажет бабуля, за неё не беспокойся.
Сашка снова прыснула:
- "Во сне явлюсь и расскажу!" Ну ты даёшь. А бабуля во всё поверит, как официальная атеистка!
Никакого живодёрства, все правы: и Зоське незачем жить дальше, и дорогой мамочке. Но всё-таки Владимиру Антоновичу была отвратительна эта жизнерадостная откровенность Павлика. Да, Владимир Антонович давно мечтает, чтобы мамочка поскорей умерла - тихо и безболезненно; но, мечтая, вырвал у неё банку с консервной отравой! А Павлик рассудит, что незачем жить в маразме, и не только из рук не вырвет, но ещё и сам поднесёт яду! Ведь не любил же Владимир Антонович и Зоську, но готов был терпеть, не смог бы топить своими руками. А Павлик - пожалуйста! Несчастная кошка рвалась из мешка, а сынок держал мешок под водой и смотрел пытливым взглядом исследователя: дёргается ещё или перестала?
Не хотел Владимир Антонович, а сказал:
- Когда-нибудь и вы станете дряхлыми и беспамятными!
И ушёл в свою комнату, в спальню-кабинет-гостиную. Не сказал он Павлику с Сашкой, что сначала дряхлыми и беспамятными станут Владимир Антонович с Варей - и, значит, Павлик так же жизнерадостно кьебенизирует и родителей.
Из-за двери он услышал приглушённый голос Вари:
- Всё-таки она его мать, а вы хохочете.
Да не в этом же дело! Не в сыновних чувствах. А в том, что нельзя доставлять страдание. Никому!