Надоело, скучно размышлять о моих достижениях. Попрошу англичан познакомить меня с интересными типами, есть у них несколько таких визионеров. Может быть, даже разрешат мне путешествие в Святую Землю. Хотелось бы посетить многие места. Пока же я немного в депрессии: в моей стране почти управляются без меня, в Англии равнодушны к моему присутствию. Если бы вернулся сейчас, мне было бы трудно властвовать. Почему это именно я должен строить и решать? Большинство людей остерегаются принимать решения, а я должен каждый день решать – уже и неясно, как решают… Лучше мне сосредоточиться на моем освобождении. Нельзя разбрасывать силы. Главное, кого подкупить, кого обмануть. И всех тех, кто привел к поражению, следует уничтожить. На этот раз я не отступлю. Тот, кто быдет против Франции, умрет.
Я предложу королю Англии целостный план. Отныне я посвящу свой дневник разработке общих предложений. Не следует заново делить Европу. Цели же войн ограничены. Можно решить, что ни в коем случае война не должна продолжаться без перерыва более полугода. Как следует правильно относиться к иудеям. Где должен находиться Святой Престол. Может, стоит создать общую школу для принцев. Почему бы им не учиться вместе, ведь и так ни у кого из нас, королей, нет желания долго пребывать с сыновьями. Сейчас сообщают мне, что завтра будут новости: придет советник английского короля ввести меня в курс событий. Просят отдохнуть, ибо придется принимать трудные решения. Спрашивают, что пожелаю на ужин и захочу ли совершить обычную свою прогулку. Говорят, что есть почта из моего дворца, ее принесут мне после проверки. Намекают, что я исхудал, особенно лицо, и не слежу достаточно за чистотой. Говорят, что очень меня уважают, и всегда будут по-доброму помнить, что я сдался. Они не понимают, что отсюда я одержу над ними победу. Они отобрали у меня мой Париж, они скрывают от меня мой дворец, но если они будут держать меня здесь еще несколько лет, все у них смешается. Как я разрушил им войну своим пленением, так я разрушу им и мое пленение своими опасными записями.
Надоело мне. Правы были те, кто боялся моего властвования и говорил, что я слаб. Сейчас пусть оставят меня в покое. Почему не быть мне с сегодняшнего дня, и даже в плену, человеком, который занят лишь самим собой. Если французы захотят, чтобы я продолжал быть их королем, буду лишь как человек, занятый только самим собой, надоели мне другие. Даже дневник мой они портят. Англичане требуют передавать им каждую написанную мной страницу для прочтения. "Мы перепишем красивым почерком. Ваш королевский почерк весьма неясен, – так они говорят мне. – Есть у нас особые королевские писцы, которые умеют копировать слова короля". Я, понятно, даю им эти листы, и они возвращают мне ихпереписанными для проверки, и всегда я нахожу хотя бы одну ошибку. Как человек, который боится завершить работу из страха, что его уволят, как влюбленная женщина, которая боится остаться одна, так каждый раз, копируя мои записи, они делают несколько ошибок, теряют строку или даже заменяют одно-два слова. Вначале я думал, что они так хотят надо мной поиздеваться, унизить мнея или заставить прекратить записывать воспоминания. Но теперь я думаю иначе: писец, копирующий мой текст, боится, что я завершу свои записи слишком скоро, и хочет оставить для себя еще работу, хочет усилить мою зависимость от него. Только так он может подчеркнуть важность своего труда, посвященного мне, а кто бы не желал служить такому королю, как я?
Но они боятся и других вещей. Мои воспоминания могут превратиться в единственный исторический документ. И в конце концов от всей их великой войны, которую они считают победоносной, останутся лишь мои слова, и они все определят в будущем. Не захват земель, не солдаты, а только то, что написано. Этому я научился у иудеев. Их не интересует никакая территория. Я слушал их комментаторов, которые проживали в моей стране, в своих домах, в совершенно отделенном от нас, самостоятельном мире написанных слов.
Кто знает, до каких пор будут в мире такие короли, как я. Предупреждаю, что могут явиться еще более слабые короли, чем я, или более жестокие, чем я. Был у меня приставленный ко мне отцом учитель. "Силу ты и так получишь, я буду учить тебя слабостям, – говорил он мне, когда отец не слышал. – Столько слабостей у каждого человека! Достаточно тебе познать лишь часть из них, и ты будешь королем долгие годы", Конечно же, я был удивлен и даже изумлен. Но какое это сейчас имеет отношение к нему, ко мне, к моему дневнику, который я пытаюсь вести. Даже одного слугу я не в силах выдворить без жалости. Даже одного часа я не могу прожить спокойно без моего Парижа. Хорошо, что я создал для себя новую систему здесь, в Англии. Согласно этой системе, только я, странный король, только воображаю, что я один реагирую, действую, меняю, влияю. Что такое человек в моей жизни? Он, как лист, который падает или держится на ветке. Как мелодия, которая забывается или записывается. Или, может быть, как море, которое топит или успокаивается – вот что такое человек в моей жизни. А все остальное лишь выдумки его воображения. Дела мои подобны опавшему листу, но по глупости своей я пытаюсь понять, есть ли еще моя доля в этих делах.
Но хватит. Нельзя мне сходить с ума. Что-то во мне завершило мои сегодняшние записи, да и жаль нагружать до такой степени английского писца. Еще испугаются того, что я пишу, будут ждать, когда я дойду до описания женщин, будут любопытствовать, интересуюсь ли я ими. Пока следует отдохнуть. Может, все же пригласит меня король Англии на охоту, или на игру, или на прогулку, или на пытку. Только сейчас он начинает понимать, что Францию он не победит, только сейчас он видит, что я здесь в одиночестве, как мелодия, которую сочинил неизвестно кто, но все ее напевают.
Будем снова королем, обращаться к себе во множественном числе, готовить список изменников, узаконивать новые налоги на всех моих скупцов. Все это я умею делать, но всегд аостается одна проблема, я бы назвал ее медицинским диагностированием. Но как ставить диагноз? Я знаю, что в мире существует болезнь сердца, но не могу узнать, есть ли она у меня. Я знаю, что в моей стране существует измена, но не знаю, когда она выйдет наружу. Я знаю, что существует в мире падение, но не знаю, таково ли сегодняшнее мое положение. Я знаю, что существует в истории король, который теряет свою страну, но не знаю, я ли это.
Счастье, что Франция настолько разбросана. Много сёл, сил, ссор, блюд, пляжей. Кто они вообще, эти англичане, думающие победить нас, меня. Надо остерегаться новых идей, попыток сосредоточить силы. Я люблю страны с широко разбросанным пространством, которые не завершаются так быстро. Еще найдутся сумасшедшие, которые захотят всех людей сконцентрировать в одном городе, или даже на одной улице, или даже в одном доме. Создадут еще такое устройство, которым можно будет победить целую страну.
Только меня одного из всех королей Европы взяли в плен. Все на своих тронах, только я в чужом городе. Но с этого момента все меняется. Мне не могут нанести ущерба, после того как сбросили с трона. Невозможно мне даже угрожать. Я думаю, что англичане в конце концов потеряют желание захватывать Францию. Что им осталось искать там после того, что они захватили меня? Поэтому я должен сосредоточиться на моих делах, на королевской ответственности за себя самого. Составить себе список пунктов слежения за здоровьем, определить, какая пища мне подходит, думать о новых временах, о путях воспитания моих избалованных сыновей, позаботиться о хорошем сне, нормальном пищеварении, интересоваться развлекательным чтением парижских писателей, успокаивающей музыкой.
Много можно успеть в этом плену, составить столько планов и записей, потому что только меня скинули с трона и только я остался. А теперь, дорогие и странные англичане, когда вы прочтете мои мемуары, то поймете, что наша война лишь началась, вы еще придете ко мне, а я приду к вам. Мы еще будем венчаться, и воевать, и убивать, и целоваться, и присоединим в один прекрасный день ваш остров к нам.
– 60 -
Дана читала нам рукопись короля Франции в течение нескольких часов, никто из нас ни разу ее не перебил. Время от времени Ярон брал в руки тот или иной лист и с удивлением вглядывался в него. Рахель все время не отрывала взгляда от своего живота. Я же не сводил глаз с лица Даны, словно ожидал от нее какого-то намека.
Рахель реагирует первой: "Я немного испугана. Натан, по-моему, на этот раз преувеличивает свои возможности. Он пытается вмешаться в исторические процессы, которые вообще не касаются нас". Но Дана улыбается, начинает гулять по гостинной, разминаясь после долгого сидения: "Поверь мне, Рахель, что твоя беременность в твоем возрасте не менее необычна и революционна, чем план Натана. Он просто хочет приобрести необычную рукопись и чувствовать, что в его руках, в его владении находится редчайшая вешь, которую можно вообще достать. – Дана подходит к Рахели и ворошит ей волосы. – Где ты нашел такого чувствительного человека? – обращается она ко мне, указывая на Рахель. – Ты-то вообще знаешь, насколько она необычна и удивительна?" Я слушаю и с трудом понимаю, что она имеет в виду. Рахель совсем расчувствовалась, хватает и жмет касающаюся ее ладонь Даны. Неожиданно они видятся мне связанными друг с другом намного крепче, чем я думал. Особенно удивляет меня Рахель, которая не так легко дает другим себя гладить по голове, ерошить волосы или вообще к ней прикасаться.
"Одно ясно, – говорит Ярон, – На этот раз речь идет о плане, над которым Натан работал несколько лет, но мы об этом не знали. Он занимал нас другими делами, а сам в это время сосредоточился на этом проекте. Как ты думаешь, отец? Значит, готовимся к поездке? Натан просил, чтобы мы оба прилетели к нему, и все зависит от тебя". Все трое смотрят на меня, и отвечаю почти совершенно спокойным голосом: "Я согласился присоединиться к Натану в Лондоне, и нет никаких причин отказываться от этого, тем более после того, что я услышал. Я немного устал, пойду отдохну и постараюсь сам прочесть эту редкую рукопись".
Ярон готовит мне одежду для поездки. Выясняется, что я опять прибавил в весе. Мы идем с ним в магазин, и я с трудом отбиваюсь от его желания подобрать мне галстук. Он составляет список вещей, которые следует взять с собой и которые лучше купить в Лондоне. Он осведомляется у Рахели и, у Даны, что им привезти. Обещает новые игрушки Маор. Он показывает мне карту Лондона, но тут же вспоминает, что я не очень силен ориентироваться по картам. Он советуется по поводу еды и кошерных ресторанов британской столицы, спрашивает, стоит ли ему сообщить кому-то о своей поездке, волнуется, не забыл ли что-либо важное. Спрашивает, не нужно ли мне посоветоваться о своем здоровье перед поездкой, беспокоится о здоровье матери, озабоченно интересуется, не скрыл ли я от него какие-то долги, требует, чтобы я ему рассказал подробности из жизни Натана, которые могут нам помочь при контакте с ним. "Я не верю в то, что он пригласил нас лишь в качестве гостей в Лондон", – говорит он. "Я думаю, Ярон, что ты знаешь все мои дела, – отвечаю ему. – Нет в этой огромной квартире места, которое тебе незнакомо, и нет ни одного разговора, который ты не слышал".
Вечером, накануне полета, мы собираемся все вместе. Рахель кладет мою голову себе на живот, просит меня помнить, кто там внутри, и потому быть во всем очень осторожным. Дана спрашивает Ярона, можно ли его поцеловать, но получает категорический отказ. Обе приготовили нам небольшие подарки. Дана также посылает Натану большой конверт с пачкой писем внутри. "Это письма, которые я писала ему в последнее время и ленилась посылать. Теперь вы привезете ему одним разом все эти письма. Думаю, Натану понравится это новшество".
Итак, мы летим в Лондон вдвоем с Яроном. Он спит всю дорогу, я временами погружаюсь в дрему. Затем мы занимаемся с ним разгадыванием окружающих пассажиров по лицам и одежде. Ярон просит меня рассказать о путешествии в Галилею и, если можно, о моей тяжелой болезни, но я уже научился деликатно уклоняться от ответа, просто изучаю окружение, не вмешивая в это воспоминания.
С момента приземления план, разработанный Яроном, вступает в силу: он точно знает, к кому обратиться, куда мы должны ехать, в какой гостинице заказаны номера. "Я знаю, отец, что тебе необходимо время привыкнуть к новому месту, мама мне об этом сказала. Поэтому я все распланировал до мелочи". Интересно, назначена ли нам встреча с Натаном. Несомненно, мы об этом узнаем через несколько часов. Раньше я не мог уснуть из-за этого. Теперь же кладу голову на подушку, думая о том, что не обязательно видеть того, с кем разговариваешь, не обязательно отвечать тому, кто спрашивает, не обязательно исправлять того, кто допускает ошибку, не обязательно успокаиваться, чтобы уснуть. Теперь все эти вещи мною изучены.
Квартира Натана находится в симпатичном районе. Кажется мне, большой парк примыкает к дому. Такие деревья, как в Лондоне, я в жизни не видел, и потому прошу Ярона останавливаться под таким деревом, чтобы рассмотреть его. Раньше я думал, что у каждого дерева один корень в земле. Тут же я вижу несколько корней, и некоторые до земли не доходят.
Генри открывает нам дверь. Я и не знал, что Натан привез его с собой сюда. Генри обнимает Ярона, жмет мне руку. "Все для вас готово", – говорит он и, понятно, я не знаю, о чем речь. Ведет нас в большую комнату, посреди которой стоит Натан. "Смотрите, кто явился, – говорит он громким голосом, – два моих товарища". Он сильно жмет руку каждому из нас, вглядывается мне в глаза, быть может, пытаясь найти в них пару слез. Он выглядит неплохо в старом халате (кажется мне, еще отцовском). Приятный аромат идет от него, словно бы дополнительный предмет мебели в этой впечатляющей комнате. Он вводит нас в ее глубину, отдергивает занавеси и показывает потрясающей красоты зеркало. "Это единственный клад, что остался у меня: самое дорогое зеркало в Европе! Я проверил это у специалистов, и тут нет никакого сомнения. Они должны подтвердить это официальным письмом. Смотрите, что изобразили на этом зеркале: женщина поднимает ребенка, и оба изменяются беспрерывно. То женщина удлиняется, а ребенок умаляется, то ребенок становится большим, а женщина уменьшается. Не ясно, где части их тел. Это что-то потрясающее!"
Генри приносит фрукты, соки и закрытую коробку печенья. "Как там Дана? Соскучилась по мне или довольствуется вами двумя?" – ставит нас неожиданно в тупик Натан. Ярон краснеет и смотрит на меня. "Кто-то здесь все еще в нее влюблен?" – обращается Натан впрямую ко мне. И я отвечаю странным для самого себя голосом, извлекая его не то из горла, не то прямо из мозга: "Так быстро ты вернулся к делам. А ведь знаешь, что никто из нас не занят новой любовью". – "Не знаю, что ты имеешь в виду, – торопится ответить Натан. – Но даже без того, чтобы понять, я способен получить удовольствие от твоих слов".
Мы рассаживаемся. Чувствую, что мне холодно, и Ярон спрашивает, принести ли мне пиджак. Натан говорит, что таков здесь климат. По его просьбе Генри приносит старый альбом. "Садитесь поближе, с двух сторон", – говорит Натан. Он кажется мне постаревшим, несколько болезненным и ослабевшим. Он бережно открывает альбом, держит первый лист в дрожащей руке, указывает на семейные снимки. "Вот мой отец в то время, когда уезжал учиться. Смотрите, как он красиво одет. А это я играю рядом с ним. Сейчас вы увидите маму. Вполне возможно, что я похож на нее гораздо больше, чем вы думали. Это фото Рины в детстве. Вы что, думали, что я забыл Рину? Она ведь родила мне двух сыновей и была достаточно интересной женщиной. Смешно, что в этом альбоме ее детское фото. Она вклеила его без моего ведома. А тут я играю не понятно во что. А вот я уже подросток. Тут я еду учиться в один из самых лучших в мире университетов. Обратите внимание на детали, на то, что я уже похож на себя сегодняшнего, на мою одежду. У меня всегда был хороший вкус". Он продолжает медленно переворачивать листы альбома, объяснять. Генри следит за тем, насколько мы внимательны к словам Натана. Мне странно, что мы прилетели в Лондон, чтобы рассматривать семейный альбом Натана и слушать, как Генри напоминает Натану разные подробности. Сколько раз ему приходилось слушать и запоминать рассказы Натана о себе, чтобы прийти к такому уровню подробностей жизни своего хозяина? Феномен весьма интересный, но обдумаю его в другой раз. Натан склонен над снимками, и все объясняет, кто фотографировал, и кто не попал на фото, хотя был рядом, и о чем были разговоры в каждом изображенном на снимке месте.
Ярон начинает клевать носом, да и я чувствую усталость после дороги. Прошу Натана продолжить наше с ним путешествие в семейное прошлое спустя несколько часов или завтра с утра. Генри тотчас помогает нам одеть наши пальто и заказывает такси.
В гостиничном номере я вдруг ощущаю, что соскучился, то ли по Рахели, то ли по Дане и Маор, и тороплюсь им позвонить. Рахель весела, голос у нее энергичен. Она задает вопросы, не жалуется, говорит, что рада нашей поездке, что очень важно то, "что вы вместе. Вот же, я, как и ты, с нашим ребенком". Затем с ней разговаривает Ярон, рассказывает подробности о нашей поездке, беседует с Даной о том, что пока "положение не ясно". Я побаиваюсь таких формулировок, но не вмешиваюсь в то, что сказал Ярон.
Ярон предпочитает, чтобы мы ели в номере то, что взяли с собой. Его вообще не тянет "сидеть среди людей и есть незнакомую, чужую пищу". Я надеюсь прийти в себя и сосредоточиться на цели нашей поездки. Генри звонит и спрашивает, когда мы вернемся к ним, и Ярон отвечает, что мы не успели отдохнуть, и они договаривается заново о времени встречи. Ярон ложится, читает книгу, засыпает, и я смотрю на него с любовью. Вот он, мой сын, перед моими глазами, и в этом нет никакого сомнения.