Глава девятая
Адас
Дядя Соломон, друг мой бесценный, спасибо тебе за прекрасный букет роз, что ты поставил в пустую банку. Я сразу поняла, что щедрый незнакомец это ты. Запах роз распространяется по комнате. И я пишу, повинуясь волнам этого аромата. Знаешь ли ты, что у запаха есть движение? Да, медленными волнами он течет вокруг меня. И как волны болтают маленькое суденышко, так и я качаюсь на пахучих волнах, которые волнуют мое сердце и отгоняют мою печаль.
Огонь охватил пространство кибуца. Искры радости и адское пламя тревоги. И языки этого пламени охватывают нас – Рами и меня – легко обжигая. Голоса транзисторных радиоприемников соревнуются с роем голосов кибуцников, слушающих диктора. Все толпятся на асфальтовых дорожках, дома пусты. Каждое сообщение по радио, каждый рассказ, песня, речь – как сильные порывы ветра, раздувающего огонь. Около правления, около телефонов толпится особенно много народа, и каждый звонок телефона, как набат колокола. Каждая малая весточка о чьем-то сыне или муже мгновенно передается из уст в уста. Глаза горят от радости, зависти, тревоги. Флюиды ночи плывут на север, а вертолеты летят на юг, в тыловые госпитали, и небеса полнятся сообщениями о победах, вестями о продолжающейся войне.
А мы с Рами петляем по дорожкам, проскальзывая мимо правления, как воры в ночи, торопимся к прудам. Уже миновали дворы кибуца, и на тропинке продолжаем соблюдать дистанцию, даже не встречаясь взглядами. Транзистор – в руках Рами, через плечо – винтовка. Вдруг я нащупала бок: сумки первой помощи не было. При бегстве из дома тети, я забыла у нее сумку. "Я нарушила приказ!" Я усилила бег, приговаривая: "Я осмелилась нарушить приказ!"
"Не думай, что просто так спускаемся к прудам. Я там – ночной охранник". Добежали мы до места, где встретились утром. У Рами глаза тревожны, и он говорит мне, подмигивая:
"Пришли. Преступник всегда возвращается на место преступления".
"И я – твое преступление?"
"Ты не преступление мое. Ты – мое наказание".
Он сердито выключает радиоприемник. Лицо его замкнуто. Так оно и есть, я пришла к нему вопреки войне, а он ко мне – из-за войны.
Я отворачиваюсь от него. Дошли мы до лодки, на которой утром унесло ягнят. Насколько ночной пейзаж отличается от утреннего. Воды утром пенились волнами, а сейчас улеглись. Тишь да гладь. Лодка словно бы прикована к причалу, и веет от нее скукой, как и от холодного лица Рами. Только в мешках с рыбьим кормом видны прорехи от утреннего набега стада. И тень Рами, стоящего поодаль от меня, выделяется на фоне неба. Мысль упрямо точит мое сознание:
"Я сбегу отсюда, я ведь его наказание, вот и накажу его – сбегу".
Побежала по тропе к пруду. Хотела на лодке переплыть на другой берег, вернуться к дяде и тете. Так или иначе, надо забрать сумку первой медицинской помощи. Бежала, а сердце умоляло Рами окликнуть меня.
Рами молчал. Внезапно я остановилась, как вкопанная. Что-то красное полыхало на траве. Мой красный платок! Утром упал с моих плеч. Нет, Рами скинул его. Даже не почувствовала потери дорогого для меня платка. В тот день, когда дядя Соломон взял меня в опустелый дом Элимелеха, я увидела красный платок рядом с забытой скрипкой. Чуть позже заметила точно такой же платок на лотке уличного продавца, и купила его. И вот же, он лежит на травах, измятых утром курткой Мойшеле. Я опустилась на пень, обросший травой.
Горы на горизонте растворились во тьме. Над одной из них взлетела и рассыпалась цветная ракета, вестник войны. Ночь сошла в долину светлыми сумерками. Луна катилась между звезд, как очарованный странник по Млечному пути. В долине мерцали нитями и букетами огоньков селения. Сумрак и свет превращали долину в нечто праздничное. Метеор слетел с высот, рассыпая серебристый хвост. "Надо попросить что-то, когда падает звезда. Что просить? Чтобы Рами пришел, оторвался от дерева, к стволу которого прислонился спиной. Нет, нет! Чтобы остался там! Чтобы Мойшеле вернулся невредимым с войны. Нет, нет у меня права просить за Мойшеле. Бог меня не услышит. Дядю Соломона и тетю Амалию услышит. Сейчас только они молятся с чистым сердцем за здоровье и жизнь Мойшеле. Мне же не посветит ни одна звезда. Даже звезда упавшая".
Вскрикнула ночная птица. Где-то далеко пролаял пес. С горы катилось рыдание шакалов. Нутрии выпрыгивают из воды, описывают дугу, бьют по поверхности, словно ударяют по моим ушам. Квакают лягушки. Вблизи пруда ароматы весны смешались с вонью рыбьего корма из разорванных мешков и гнилью цветов, посаженных на берегу пруда.
Рами все еще недвижно стоял, прижавшись спиной к дереву недалеко от меня, сливаясь с ночной темью. Внезапно – рев самолетов. Летят на север, разбудив ночную тишь. Рами выпрямился, как по приказу. Мгновение стоял, как бы колеблясь, провожая взглядом самолеты. После того, как они пролетели, подошел ко мне. Подумала: "Снова приблизился ко мне из-за войны. Самолеты везут десантников на север, и Рами нет между ними". Крикнула ему:
"Я возвращаюсь домой!"
Хриплый смех его эхом полетел в ночь:
"Идем".
"Куда?"
"К дум-пальме".
Мы пробивали себе путь через плотные заросли трав. Мы петляли между еще зеленым и мягким терном и верблюжьей колючкой. Она колола нам ноги, нас оцарапывали острые края камней. Рами шел впереди, расчищая мне дорогу среди колючих кустов, но заросли становились все гуще и непроходимей, словно перекрывали нам путь. Споткнулась, растянулась на камнях и колючках, исцарапала руки и ноги. Рассердилась на Рами:
"Чего ты ведешь именно сюда?"
"Идем к дум-пальме. Там очень красиво".
"Что красиво?"
"Красиво для нашего дела".
И он оттягивает руками ветви, давая мне проход. Надо пройти под его рукой, как через ворота. Они тут же закроются, и мне уже не выйти. Я заколебалась. Рами приказал:
"Проходи!"
Шли дальше молча до самой дум-пальмы, старого дерева с огромной густой кроной, через которую чуть пробивался лунный свет, а звезд вообще не было видно. У подножья его плодился и размножался чертополох. В тени его остальные дум-пальмы остались кустами. Они замкнули эту пядь земли, кажущейся забытой Богом. Рами хрипло проговорил:
"Теперь нет у меня куртки – расстелить на траве".
Протянула ему красный платок и сказала:
"Но есть платок".
Расстелил платок под моими волосами, и они разметались вокруг меня. Сказал:
"Ты выглядишь, как паук среди своей паутины".
"Почему надсмехаешься надо мной?"
"Такой я".
Сильный порыв ветра пронесся сквозь ночь. Зашумела крона пальмы, зашумели травы, в зарослях заверещали цикады и всяческие жучки. Ночь щелкала и стрекотала. Я чувствовала спиной ползающую тварь, и это внушало мне отвращение. Я хотела пошевелиться, но сильные руки Рами приковали меня к месту. Красный платок, упал с моей головы, и волосы мои смешались с травами. Задыхаясь, я умоляла:
"Рами, тут жучки, трава…"
"Оставь их в покое", – закрыл мне рот поцелуем, лицо напряжено, глаза закрыты, сосредоточен целиком в себе.
"Почему он мне не помогает?" – думала я, чувствуя себя несчастной, но рта не раскрыла.
Руки Рами – под моей спиной, стараются отдалить меня от жучков и трав. И я вдруг почувствовала ветер, проносящийся по спине, ласкающий и дикий одновременно Свежий запах весенних трав опьянял меня. Руки Рами были мне постелью, в одно и то же время мягкой и жесткой.
"Ты красива, Адас".
Шепот его смешался с криком сыча с вершины пальмы. Это не крик, а скорее рыдание. Он, быть может, плачет, что вторглись в его владения с его пищей – жуками и полевыми мышами. Сыч слетел с верхних веток и стал метаться прямо над нашими головами, словно диктуя Рами ритм рук, управляющих мной. Внезапно сыч исчез. Испугался шорохов любви. Руки Рами тоже замерли. Мгновенный шум послышался в травах, будто кто-то шел по ним, спотыкаясь и торопясь. Ночью я – невеликая героиня. Дрожь прошла по моему телу. Рами это почувствовал и стал меня успокаивать, целуя мое лицо.
"Некого тебе бояться. Это только бегают лисицы в травах".
Прижалась к нему горячо, чувствуя каждый изгиб его сильного тела и напряженных мышц. Тяжелое его дыхание прошло по моему лицу вместе с легкими порывами ветра. Чудная ночь. У тела Рами запах свежий, как запах весны в долине. В клубке бурных чувств я уплывала с Рами в мир, доселе мной неизведанный. Мир по ту сторону земли и неба, в котором можно руками ухватить голоса, видеть запахи, слышать невероятные звуки. Тело мое внимало ритму новых звуков. Чувства мои жили собственной жизнью. Прикосновения произрастали в этом мире, чтобы ощутить ими Рами. А он уже отделился от меня, и достичь его невозможно. И я, я сама ощущаю себя такой, какой никогда не была, и возвращает меня Рами к себе глубоким вздохом. Тело его недвижно, лицо погружено в мои волосы, руки покоятся под моей спиной.
И внезапно – гром в небе. Самолеты летят на север. Словно по внутреннему приказу Рами откатывается от меня и опрокидывается на спину. Руки его что-то лихорадочно ищут в карманах брюк. Нашел сигареты. Зажег, выпустил дым. Уставился в крону дум-пальмы, закрывающую небо. Сигаретный дым выделывал в воздухе нервные петли, передавая нервозность Рами. Ночь тоже начала быть беспокойной. Эхо дальней стрельбы, взлетающие ракеты, смутный гром орудий доносились до нас.
Чувство бунта, который я ощущала, глядя на Рами, было незнакомо мне. Это чувство заставило меня пробудиться к жизни новой, расшевелить Рами. Руки мои вернулись к его телу, и ногти мои словно бы заострились. Я все сильнее гладила его тело, объятия мои становились все более буйными. Вырвала из его рук сигарету и погасила ее. Он не обмолвился и словом, лишь протянул руку к пачке. И ее я выхватила и отбросила далеко в травы. Встала на колени. Тело мое светилось в сумерках, я словно плыла к Рами. Гул самолетов глухо долетал издалека. Рами каким-то острым взглядом следил за мной. Я не выдерживала его взгляда. Как будто он следит за чужой женщиной. Я не давала ему покоя, руки мои блуждали по его телу. Он попытался перевернуть меня на спину. Я защищалась, боролась:
"Нет, сейчас ты будешь лежать спиной на жучках и травах".
Руки мои не знают покоя, находя все тайники его тела, словно я их знала давно. Услаждала я его тело, и руки мои были проворными и легкими, как ветер. Хотела дать ему чувство раскрепощения, которое он искал все дни войны. И чтобы мы были абсолютно отделены от всех и от всего, от всех дневных событий, хотя бы в течение этой ночи. Знала, что только порыв страсти может принести нам это раскрепощение и покой. Он попросил:
"Успокойся".
Руки его успокаивающими движениями гладили распущенные мои волосы, но я не прислушивалась к нему, прижалась с непривычной для меня силой, кусала его губы. Рами слегка оттолкнул меня:
"Что с тобой? Ты совсем дикая?"
"Такая я".
Лежали мы рядом и молчали. Шумит крона над нами, травы живут своей жизни вокруг нас. Тускло посверкивают огромные камни Звездное небо начало бледнеть. В скрытую, полную шорохов, жизнь ворвался шум вод пруда и голос Рами:
"Что у тебя есть против Мойшеле?"
"Ничего нет против него. Есть – за тебя".
"Кроме шуток, Адас, что случилось между тобой и Мойшеле?"
Голова моя погрузилась в травы. Ничего не ответила. Мы были опутаны ночными тенями, лягушки давали нам концерт. Тишина между нами углубилась, словно ночная дрёма пала на нас. Глаза наши блуждали в далях неба, и каждый видел эту даль, принадлежащую лишь ему. Голос Рами пришел из этих далей:
"Так что, хранишь тайну только для себя?"
"Нет у меня тайны".
"Что же у тебя есть?"
"Ну, зачем нам говорить об этом в эту ночь?"
"Затем, что Мойшеле мой друг".
"Твой друг?"
"Абсолютно. Несмотря ни на что. Он мой друг".
"Несмотря на что? То, что между нами произошло, было не несмотря на все, а благодаря всему – тому, что Мойшеле на войне, а ты – вне ее".
В пылу спора я встала, и не было на мне ничего. Кроме распущенных волос. Натянула рубаху. Пытливые глаза Рами не давали мне покоя:
"Так всё же, что произошло между тобой и Мойшеле?"
Не ответила ему. Не хотела открыть ему, что от его прикосновения земля уходит у меня из-под ног, а от прикосновения Мойшеле земля недвижна и безмолвна.
Рами вскочил. Я испугалась. Протянула к нему руки, но он оттолкнул их. Лицо его было хмурым, почти окаменевшим.
"Рами, – вскрикнула я испуганно, – что с тобой, о чем ты думаешь?"
"Думаю о Мойшеле".
"Ты думаешь о войне, и завидуешь Мойшеле, что он там?"
"Хочешь знать, о чем я действительно думаю? О Мойшеле и о тебе".
"Что ты вообще знаешь о нас?"
"Знаю. Мы вместе были на офицерских курсах, когда тебе минуло семнадцать лет. Мойшеле не переставал говорить, что не будет отпусков, и он не сможет прийти к тебе в день рождения. Мы действительно не получили отпуска. Но Бог был с Мойшеле. За день до этого мы вышли в трудный поход. Сказано было, что первые шесть, которые придут к финалу, получат отпуск. Все умирают по этому отпуску, а Мойшеле – в первую очередь. Не выходят в поход, а рвутся. Тотчас образуется группа вырвавшихся вперед. Я в этой группе, и весь путь мы лидируем. Мойшеле – за мной, седьмой. Большими своими ладонями прямо гребет воздух, дыхание его тяжелеет, лицо побагровело, но догнать нас он не может. Отпуск нам обеспечен. И вдруг – громкий свист. Мы останавливаемся, думая, что это приказ. И тут Мойшеле вырывается вперед, огибает нас. Вечером он уезжает в отпуск".
"Пришел на рассвете, стоял у моей постели огромной тенью, испугал меня".
"Ты все еще не улавливаешь, что он сделал для тебя. Воспользовался уловкой, обманом. И это Мойшеле, прямодушный из прямодушных, честнейший их честнейших.
Взял Рами в руки винтовку, отвел от меня лицо:
"Пошли".
"Куда?"
"Каждый – своим путем".
Я не встала с места. Сидела на камне, Обняла колени руками, положив на них голову. Слышала лишь позвякивание обоймы на поясе Рами.
"Куда ты пойдешь? Тебе же здесь охранять. И куда я пойду? Ты пошлешь меня одну домой в ночь войны?"
"Охранять? Да, охранять рыб в пруду".
Горько рассмеялся. Вернулся и поставил меня у ствола дерева. Потом упал в траву и потянул меня за собой. Руки его, словно тиски, сжали мое тело. Земля дрожала. Хотела я, в конце концов, открыть ему этот секрет земли, уходящей из-под моих ног:
"Рами, скажу тебе всю правду…"
"Не разговаривай".
Объятия его не давали мне дышать, он укусил мои губы.
"Рами, ты мне делаешь больно".
"Так – это!"
Снова гром разрывов. Сирены по всей долине. Ведь Гилаад и Голанские высоты пышут языками пламени. Орудия отвечают беспрерывной канонадой. Тропы огня пересекают небо, луна и звезды бледнеют. У пруда слышен хриплый крик сизоворонка, подстерегающего свою добычу – лягушек. Схватив жертву, зароет ее в землю, умертвив, а затем будет есть с большим наслаждением.
Уже к утру замолк сизоворонок, утихли орудия. Погасли в небе звезды и луна. Успокоились горы, и долина погрузилась в предутренний сон. Мир вокруг нас пребывал в дреме. Мы молчали, всю ночь тела наши сливались в какой-то сладкой, смешанной с болью, пытке…
Мойшеле вернулся с войны и затем снова ушел в армию. В день, когда он оставил меня, вошел ко мне утром Рами и сказал:
"Я ухожу в армию, собираюсь подписать контракт на сверхсрочную службу".
"Без согласия кибуца?"
"Нет мне до него никакого дела".
"Но что вдруг?"
"Это будет хорошо для евреев и евреек".
"Жаль", – повернулась я к нему спиной…
Ушли и Мойшеле, и Рами. Дядя Соломон и тетя Амалия были против ухода Мойшеле в армию, но с облегчением вздохнули с уходом Рами. Слухи о нем и обо мне гуляли по всему кибуцу.
Однажды тетя Амалия решила со мной поговорить. Благо, при этом присутствовал дядя Соломон и отверг ее претензии:
"В кибуце сплетничают всегда. Ты что, Амалия, не помнишь, что говорили и что не говорили о нас двоих?"
Тетя глядела на меня печальным и в то же время защищающим меня взглядом:
"Не говори, Соломон, не говори. Нет дыма без огня".
Мойшеле редко приходил домой из армии. Я скорчивалась в его объятиях, закрывала глаза. Он говорил:
"Это уже стало у тебя привычкой – закрывать глаза, когда я к тебе прикасаюсь".
Уезжал, напутствуемый моим слабым прощальным поцелуем, и с вещмешком, полным различных печений тети Амалии. Печеньем он делился с Рами, который вообще не приходил домой. Армия словно бы проглотила его. Когда мы сидели у тети на традиционном чаепитии, я набиралась смелости и спрашивала Мойшеле намеренно равнодушным голосом:
"Что там слышно у Рами?"
"Всё у него в порядке, более или менее".
"А почему он вообще не приходит в отпуск домой?"
"Не знаю".
Тут в разговор вмешивалась тетя Амалия, как бы защищая Мойшеле:
"Что Рами делать дома? Нет у него, холостого парня, что ли, куда ехать и с кем развлекаться во время отпуска"…
Промелькнуло лето. Лето нелегкое: шла война на истощение. Тревога за сыновей, находящихся на переднем крае, не покидала кибуц все лето. Пришла осень, а война не прекращалась. Бури катились с горы, сливаясь с бурей в моей душе. Накатывал вечер, я покидала опустевший дом и слонялась по тропам, поглядывая на рыбьи пруды и дум-пальму, которая высилась на горизонте. От этого зрелища убегала в дом культуры, наливала себе чашку чая и брала газету. Чай становился холодным. Я к нему даже не прикасалась. Газетные строки плясали буквами в воздухе перед глазами и не складывались в нечто понятное. Возвращалась поздней ночью. После дней тяжелого зноя, воздух посвежел, овевая мое лицо прохладой. В этом освежающем бурном ветре для меня всегда таилась надежда на более счастливое наступающее время года.
Возникло у меня желание написать обоим письма: рассказать Мойшеле простыми словами всю правду, а Рами – о том, как я по нему скучаю. Возвращалась в пустой дом, где над всем властвовало кресло Элимелеха. Желание мое и силы иссякали, и ничего не хотелось делать.
Иногда я спускалась к шоссе, к автобусу, приходящему в кибуц после полудня. Сидела на остановке, но, не дождавшись автобуса, возвращалась домой. Лежала в постели, поджидая Рами и не желая его прихода. И все же надеялась, что дверь откроется, и вот – в раме – Рами. Смеялась над собой, поддерживала себя: "Пойду к дяде Соломону и все ему расскажу".
Не пошла. Есть вещи, которые невозможно излить никому, даже любимому дяде, друг моему бесценному. Нет человека, которого можно было бы втянуть в огонь, пылающий во мне.