Сам он, как я наблюдал, и другие замечали, по-видимому, вовсе не болел. Всегда аккуратно, как заведённые часы, неопустительно в определённое им время утром, и почти всегда и вечером, непременно в больнице, долго и внимательно диагноцируя всякого больного и записывая в скорбный листок свои заметки.
Вёл он самую регулярную и простую жизнь, весь погружён был в дело и ходил большей частью пешком, редко на лошади, разве по далёким больным; никогда не видали его в рассеянности, или в весёлом расположении, и улыбался он редко и говорить не любил. По виду казался чистым аскетом. Прожил на свете много лет, более 80-ти, и умер на ногах, идя зимой из семинарской больницы домой, на дороге. Как шёл тихонько, так и свалился на дорогу тихо и незаметно.
Прохожие случайно набрели на него, узнали и умирающего донесли до дома, где он тут же испустил дух. Детей у него не было, осталась одна жена, которая после него жила долго в полном достатке и любила благотворить из своего имущества.
Как врач Вишневский оставил по себе память честного, трудолюбивого и бескорыстного врача. Кто бы его ни позвал к себе, он скоро являлся на помощь больному, не разбирая, бедный он, или богатый, много ему дадут, или немного, или вовсе ничего, он спешил помочь больному и не интересовался платой.
В последнее время он был в Тамбове врачебным инспектором.
Живя в Тамбове и устроившись уже в своей обстановке житейской, я часто вспоминал и о Пензе, как ни скудно было там жить. Оставленное там товарищеское общество, в котором жилось искренно, мирно и дружно, а потому и весело и спокойно, долго не забывалось, тем более что в Тамбове такого товарищества не было. Тут жили разъединённее и по интригам обособленнее. Между ними, живущими в одном месте – на казённых квартирах, было небольшое товарищеское дружелюбие, к нам примыкали несколько и других, но связь эта поддерживалась более выпивкой, которой, за отсутствием всяких развлечений, давалось большое употребление и свободный ход.
По этой распивочной части у нас особенно отличался живший с нами в одном семинарском флигеле и старейший холостяк, Дмитрий Николаевич Тростянский, преподаватель естественной истории.
Когда я ещё учился в семинарии, он уже был в ней учителем и состоял помощником инспектора. Помогал инспекторам в преследовании учеников он в то время очень рьяно, за что пользовался благоволением их особым, но ученики его не любили, и называли не иначе, как "чёрный марганец", или чаще "маргашка", был дружен и с Иеронимом пресловутым, о котором говорено выше, и совместно с ним делали много зла ученикам и многих погубили.
В последнее время он почему-то переменил свой фронт, вероятно потому, что, угождая монашествующим, он через это ничего от них не выгадал себе, а только опрофанивался сам, и из угодников им сделался ярым антагонистом.
В этом фазисе я его и застал, когда поступил в наставники. От природы он был не речист, говорил больше минами, чем словами, точно язык у него был подвязан. Он хмуро помалчивал, или иногда и выкрикивал полуфразами что-нибудь в общем разговоре в компаниях.
Но как только появлялся на столе графин водки, он оживлялся, язык его развязывался, и он становился находчивым в разговорах, свободно – и весело и смешно – начинал говорить со всеми, проделывая при этом энергичные жестикуляции. В этом подъёме духа он становился сам забавным предметом для всех. Тут он под весёлую руку с откровенностью рассказывал свои старые похождения по помощничеству разным инспекторам, которые всё сваливали на его шею, а он с простоты из кожи лез, чтобы им угодить; приходил в азарт и с озлоблением поносил всех монахов с ректором во главе за то, что они не оценили его трудов и заплатили ему чёрной неблагодарностью.
В последнее время по закрытии в семинарии естественных наук, он вышел по необходимости до пенсии и дослуживал оную в уездном училище. Предмет свой знал основательно, и, состоя членом разных обществ сельскохозяйственных, пописывал разные статейки, отсылая их в издаваемые журналы для печатания. Умер в отставке, нажив экономию небольшой капиталец, который скопил от спартанской своей жизни и от долгого преподавания естественной истории в кадетском корпусе.
Другом Тростянского вообще, а особенно по части выпивки, был преподаватель логики и психологии Иван Максимович Сладкопевцев. Человек умный, но крайне вздорный, а в нетрезвом виде грубо-буйный. Я застал его ещё холостым, с жёлчной физиономией. Потом он женился на дочери кирсановского протоиерея, который снабдил его всеми материальными благами для достаточной жизни: купил ему дом в Тамбове и дал денег на чёрный день. У протоиерея была единственная дочь и наследница всего имения стариков. Можно было жить, не стесняясь. Дома одни без дела муж и жена всегда скучали, а это и побуждало их постоянно и самих "в гости ходить и к себе гостей водить". А в гостях было одно развлечение: празднословить и злословить, а чтобы не было утомления и истощения в разговоре, нужно было попивать во главе с добрым хозяином.
Наша холостая компания постоянно посещала Ивана Максимовича, и он и жена всегда рады были дорогим гостям, которые ходили запросто, как в свой дом. То же делал и он нам в возмездие; эти посещения у нас происходили в разных серьёзных разговорах по вопросам общественным, политическим и литературным; часто мы судили и рядили и о том, что делается в семинарии по части управления и экономии, хулили, бранили, глумились, что не так, не по-нашему; особенно пробирали консисторские безобразия и проказы разных канцелярских деятелей и крючков.
Такого рода разговоры мало-помалу начинали входить в привычку, когда пообжились все молодые в Тамбове, и они затевались везде, где бы ни были в гостях.
Но и при этих разговорах всегда бывала большая выпивка, которая иногда заканчивалась и импровизированным пением хора, наскоро составившегося из нас, весёлых.
Если бывал И.М. Сладкопевцев в этих компаниях один, без жены, то всегда доходил до последнего же взвода в пандан своему другу Тростянскому, и нередко производил скандал. Жена же не допускала его до этого, и, заметив признаки, уводила его из гостей поскорее домой.
Поступив в священники, Сладкопевцев несколько времени был воздержанного образа, крепился, но, обжившись, поворотил на старое и приобрёл неукротимую привычку выпивать дома один.
По смерти жены своей он ещё больше стал пить, заливая горе водкой, расстроил донельзя соё здоровье, впал в алкоголизм с delirium tremens и умер в нервном параличе.
Эти два субъекта, Тростянский и Сладкопевцев, с самого начало моего поступления сильно влияли на товарищеский кружок, и немало зла происходило в наших компаниях от увлечения их заразительной попойкой.
Но с течением времени это влияние стушевалось, и оба неугомонные гуляки подпали сами под опеку товарищей, которые при всяком случае умели укрощать их вовремя и не давали в компаниях доходить до крайностей.
Круг молодых и холостых наставников постоянно менялся – одни, послужив год-два, выбывали, кто на родину, кто с родины в Питер, ища себе чего-либо лучшего.
На семинарскую должность смотрели мы все, как на переходную, как на бивуак, с которого непременно нужно сняться, и чем скорее, тем лучше, иначе замытареешь и пропадёшь. Всё на ней и располагало к этому: скудное наставническое жалование, на которое едва прожить и холостому, а молодёжь наша сильно тогда стремилась к женитьбе, боясь оставаться старым холостяком.
Прослужи светский человек – не священник и не монах – в семинарии хоть весь служебный срок, не получить ему никогда никакого креста или награды, разве за 35 лет Владимира, на смерть.
Такая уж была неправедная монашеская манера.
Обильно и скоро сыпались награды только монахам, поменьше наставникам, священникам, а прочим полагалось в царствии небесном.
Не желая идти в монахи и пользоваться их антимонашескими благами, но желая жениться, чтобы жить в нормальном положении солидного общественного деятеля, многие из молодых наставников, чтобы иметь обеспечение для семейной жизни, располагались принимать священнический сан, становясь приходскими священниками и не оставляя карьеры наставнической.
В таком положении был и я, перешедший на родину с расположением тут упрочиться. Не находя, впрочем, скорого и удобного случая для женитьбы и поступления во священники в Тамбове, и начиная уже тяготиться неопределённостью своего положения, я начал предпринимать меры сторонние: подавал прошения некоторым попечителям учебных округов по министерству народного просвещения, прося их о предоставлении мне учительского места в гимназии, писал знакомым и товарищам по этому ведомству о содействии, и получал только одно известие: – будут иметь в виду, надо подождать. Посылал просительное письмо военному главному священнику Василию Борисовичу Бажанову, и отсюда всё тоже получал уведомление: иметь в виду при открывшейся священнической вакансии в Гвардейском или Гренадерском полку, о чём я его просил. Но нужно всё ждать, не зная, дождёшься ли.
Наконец вздумал поехать и сам, своей особой – попытать счастья. Товарищ мой, бывший наставником вместе со мной в Тамбове и только что уехавший в Питер для занятия священнического места там при церкви на Песках, с женитьбой на дочери своего предместника протоиерея, сдавшего ему своё место, Василий Матвеевич Маслов, написал мне письмо о том, что есть невеста и за ней место священническое при Сампсониевской церкви. Можно не задумываясь ехать, тем более что священник сампсониевский обещается заплатить прогоны, если дело и не состоится.
Приехав в Петербург зимой в январе – начале 1862 года, я нашёл там немало товарищей тамбовских, был не одинок и чувствовал себя всегда весело и бодро. Это были два брата Масловы, из которых Василий готовился к женитьбе и познакомил меня с семейством песковского протоиерея, имевшего в то время одну дочь-невесту Маслова и два сына уже на службе; другой кончивший курс академии брат Иван Маслов, ждавший назначения. Ещё был тут Николай Яковлевич Аристов, мой однокашник по академии, живший в Петербурге управляющим одного частного дома и готовивший докторскую диссертацию для занятия профессорской должности в университете, каковую впоследствии и получил, и умер недавно на должности профессора и инспектора лицея в Нежине; да в семинарии Петербургской учитель Алексей Дмитриевич Малов, товарищ мне по семинарии Тамбовской.
Большую часть времени я проводил в радушном семействе невесты Маслова, в церковном большом доме при церкви Христорождественской на Песках.
У старца протоиерея было в Петербурге немало родственников, они часто его навещали. Это семейство и показало мне, что нужно наскоро узнать и увидеть новичку в Петербурге, и давало мне возможность бывать вместе с ними в ложах Петербургских театров и видеть представления лучших актёров и пьес. Прожил я, таким образом, в Петербурге более месяца. Нашёл и ещё знакомых, и бывал у них, например, у священника Владимирской церкви Николая Вирославского, который полгода служил вместе со мной в Тамбове, и которого я нашёл от богатства, повалившего к нему от самой доходной в Питере церкви, и от безделья, уже ожиревшим до чувственной животности сибаритом, и несимпатичным. В Ораниенбауме нашёл земляка – протоиерея при дворцовой церкви Гаврила Марковича Любимова, который предлагал мне жениться на дочери Исаакиевского ключаря, своей свояченице, обещая за ней и место. Но я нецеремонно и даже с жалкой теперь для меня по воспоминанию несообразностью по глупости юношеской неделикатностью отказался, поверив предварительным ходившим слухам. Эта неловкость долго меня мучила после – совестно было пред Гавриилом Марковичем, с радушием относившимся к своим землякам.
Ещё нашёл я земляка и близкого по родине чиновника, служившего в каком-то департаменте столоначальника Громова, женатого; у него был раза два и обедал.
Он меня раз повёз в итальянскую оперу; я её никогда не видал, приехали мы не рано, даже немножко опоздали, все билеты на места подешевле были разобраны, оставались дорогие билеты, а я уже располагался завтра ехать из Петербурга совсем; случая видеть оперу со знаменитыми итальянскими певцами Тамберликом, Кальцолари, не хотелось упустить, ну, и убедил он меня не жалеть – потратиться, и вот он и я заплатили по 6 руб. за билеты, зато в высших рядах кресел.
Об этой трате мне приходилось не раз чувствительно пожалеть, и только эстетическое удовольствие, от удивительного искусства и необыкновенной силы голоса певцов, смягчало материальную жалость.
Дела своего, за которым собственно и приехал в Петербург, я не сделал. Не судьба, верно, была мне жить в нём. Не по складу моей натуры он и приходился мне со всей своей удушливой атмосферой, где всё навытяжку, тонко и дипломатично, всё делается по расчёту и ради карьеры, с оставлением высших душевных побуждений искреннего сердца.
Посмотрел, пригляделся и понюхал петербургское благовоние и неблаговоние, и порешил оттуда в свою простую, солидную и живую по нутру своему провинцию, уехать.
Хоть и то взять, как мои товарищи женились. На местах женились, а вовсе не на невестах. Невесты их были и старше их, и чахлые от долгого невестинского застоя; зато место покойное и доходное, жили: ешь, пей и жирей, если ничего более не требует молодое сердце.
Как только я приехал в С.-Петербург и немного огляделся, тотчас же со своими товарищами отправился к Сампсонию, где указана мне была невеста; приняты были хлебосольно, сидели с батюшкой и беседовали долго одни до самых огней. Невеста всё не показывалась – слышались из отдалённых комнат шуршание и движение от уборов невесты, наконец отворились двери, и выходит торжественно в пух и прах разодетая и распудренная невеста, большого роста, далеко не первой молодости.
После взаимных представлений все сели и долго друг друга рассматривали – невеста меня и моих спутников, а мы её, и все в каком-то недоумении молчали; особенно я был, как бы чем ошеломлён; мне и не воображалось, чтобы такая бабелина могла претендовать на невесту юноши, каким я был. Она казалась пожившей дамой, имеющей детей моего возраста.
Скоро Аристов вывел всех из молчания, заговорив что-то с невестой, она на его слова что-то сказала с усмешкой.
Немного посидев и поговорив за поданной закуской и чаем, мы, наконец, возвратились домой. Дома, в квартирах своих в гостинице, ни они мне, ни я им ничего почему-то и не говорили о невесте.
Я оставил о ней всякие помышления, и, несмотря на зовы побывать ещё, я кое-как это отклонял, а об обещанных прогонах постарался щегольнуть великодушием, что, дескать, я ехал в Петербург по своим другим интересам, и прогонов мне и не следует.
Оборвавшись на этой невесте с местом, я чрез несколько времени решился лично явиться к Бажанову, которого я прежде просил о месте в полку, как сказано выше, и лично из его уст узнал, что может быть полезного для меня от него.
Думал, что не доберёшься до него, не скоро пустят, он и архиереев заставлял себя подолгу ждать – человек близкий государю, как духовник, и старейший член Синода. Но, к изумлению моему, он сию же минуту вышел ко мне по докладу, в простом домашнем подряснике, сел на стул и ласково меня около себя посадил, спрашивая, что мне нужно.
Ободрённый таким искренним приёмом, я свободно высказал ему, что нужно. На это он мне просто сказал, что свободных вакансий нет, и едва ли скоро будет. Ведь и я, как в епархиях архиереи, говорил он, зачисляю места за сиротами-невестами.
И тут я понял, что без невесты не получу места.
Когда я, по возвращении, рассказал товарищам об этом результате у Бажанова, и узнало об этом семейство песковского протоиерея, то у него возникла мысль женить меня на одной из внучек протоиерея, сироте Ольге, которая была уже перешедшей пору невесты – давно зрелых лет.
Старик, дед её, ко мне в это время был расположен, я с ним почасту умел беседовать. Он высказал прямо, что к Василию Борисовичу сам пойдёт, и он ему, как бывшему товарищу своему, не откажет.
Пошли в ход старания о сближении меня с невестой, и много случаев на это изобретали.
Но нужного сближения, при всех стараниях, как-то всё не выходило. Между мной и невестой не проявлялось и не зарождалось ничего почти симпатического. Она не была дурна, но так много думала о себе и своём образовании, которое она получила в заведениях Петербурга и дома – покойный отец у неё был профессором университета, а также и сама приумножила практикой учительницы, – что смотрела на меня, как на низшего по развитию, и в разговоре со мной высказала мне, что она имеет свои убеждения, от которых не отстанет: она святых не почитает, и не считает нужным им молиться; пред Богом не должно быть протекции святых; прямо Ему Одному и молись, Он без протекции услышит и даст, что нужно; не нравится ей и то, что я рассчитываю получить место через протекцию постороннюю, а не по своей силе и достоинству только, что было бы лучше; высказала, наконец, то, что она желает выйти замуж, чтобы любить мужа и уважать его.
В это время в Петербурге много говорили о писателях Щапове и Помяловском, они своими сочинениями и особенно громкой их славой, особенно в том кругу, где она вращалась, давно уже кружили её голову, и она в воображении своём давно уже стала обожать Щапова, как героя, не видав его лично.
Как девица ловкая и развитая, что называется бой, она сумела хорошо от меня отделаться, и родственников не оскорбить за участие в её судьбе, и свободно достигнуть намеченной цели. Со Щаповым она впоследствии нашла возможность сблизиться, выйти за него замуж, хотя и не на радость.
После неудачных поисков за невестой, я расстался с Петербургом охотно, и по возвращении в Тамбов успокоился тем, что "там хорошо, где нас нет". И пошла опять семинарская жизнь по своему обычному руслу.
В это время и над семинариями и над всеми ведомством повеяло новым духом – духом обновления, того всеобщего обновления, которое предпринял великий царь-освободитель Александр Николаевич своими реформами.
Составлен был при Синоде комитет для выработки проекта по преобразованию семинарий под председательством Дмитрия, архиепископа херсонского.
Проект был скоро составлен и прислан в семинарию для рассмотрения и составления отзывов о нём.
Проект оказался невозможным практически. Он скопирован был с иезуитских школ и до того проникнут иезуитской религиозной нравственностью, что по нему семинарии выходили какими-то уродливыми монастырями, со специальным назначением из детей и юношей выковывать монахов высокой нравственности.
С горячностью раскритиковали мы, наставники, особенно молодёжь, написали свой отзыв, редакция которого возложена была на меня, и отдали ректору на дальнейшее распоряжение.
Проект этот провалился, и составлен скоро новый комитет под председательством протоиерея Иосифа Васильевича Васильева, который был председателем и учебного комитета при Синоде.
Устав этого последнего комитета и есть теперешний устав преобразованных семинарий, училищ и академий.
Пошли отрадные слухи о преобразовании быта духовенства и в материальном, и в юридическом отношениях.